Ион Агырбичану - «Архангелы»
Служанка, усадив хозяйку на кровать, бросилась будить Эленуцу.
С помощью служанки Эленуце удалось привести мать в чувство.
— Ради бога, скажи, что случилось? — стала расспрашивать девушка, видя, что матери полегчало — она почти и не дышала до того, как растерли ее винным уксусом.
Мать молчала, глядя на нее усталыми, больными глазами.
— Новость! — произнесла служанка.
— Какая новость?
— Плохая, домнишоара.
Марина жестом выпроводила служанку. Оставшись наедине с Эленуцей, она горько заплакала, обняла дочь и, сотрясаясь от рыданий, запричитала:
— Бедное, бедное мое дитятко!
Эленуца растерялась. Она даже подумала, уж не умер ли отец. Жестокая боль сдавила ей сердце, но на глазах не появилось ни слезинки.
— Бедное мое дитятко! — вздыхала мать, постепенно успокаиваясь. — Что с тобой будет? «Архангелы»… — тут она снова разрыдалась.
Эленуца вздрогнула, услышав это слово.
— При чем тут «Архангелы»?
— Доченька ты моя, самая младшая, самая несчастная, — вздыхала Марина.
— Что же все-таки с «Архангелами»? — настаивала Эленуца.
— Дошли до старой выработки. Нет теперь «Архангелов»! — и мать снова залилась слезами.
— И в этом все несчастье? — спросила Эленуца, поскольку новость ее не удивила и не огорчила.
С детских лет она только и слышала, что «Архангелы» да «Архангелы», так что теперь ощутила даже что-то вроде облегчения, услышав, что их больше нет. Но мать вопрошающе посмотрела на нее: ей показалось, что дочь не поняла, о чем ей толкуют.
— Нет больше золота у «Архангелов», доченька, — горестно прошептала она.
— Я понимаю, что нету золота, но почему это такое большое несчастье?
— Господи, какой ты еще ребенок. Ты ничего не понимаешь! — В голосе матери звучала безнадежность.
— Я вовсе не ребенок и все прекрасно понимаю, мама. Но разве без золота нельзя прожить? — с каким-то напряжением спросила Эленуца, невольно обнаруживая свое тайное недовольство тем, что родители ее только и думают что о деньгах, золоте и приисках.
— Ну как ты можешь так говорить, девочка? Ты и в самом деле ничего не понимаешь! В первую очередь для тебя это большое несчастье.
Мать была больно задета холодным безразличием дочери. И, как всякий несчастный человек, старалась сделать больно и Эленуце.
— Для меня?
— Да, да, для тебя! Сестры твои уже замужем, а ты… — И она снова захлебнулась слезами. Она уже сожалела, что вместо того, чтобы ободрить дочь, она ее напугала. Но напрасно: на губах Эленуцы расцвела счастливая улыбка.
— Что касается моего приданого, можешь успокоиться, мама, мне никакого приданого не понадобится.
Но мать ей не ответила. Зарывшись головой в подушки, она безутешно рыдала. Эленуца вдруг ощутила, что она ничем не может помочь матери, ни единого слова утешения или сочувствия ей из себя не выдавить, и тихо прикрыла за собой дверь. Закрывшись в спальне, которая была теперь целиком в ее распоряжении, она безуспешно пыталась заснуть. Одна и та же мысль приходила ей на ум: уж не это ли имел в виду Гица, когда постоянно писал и ей, и Василе, что вскоре исчезнут все препятствия и они поженятся? Душа ее наполнялась радостью, когда она представляла, что отец, возможно, уже теперь будет вынужден выдать ее замуж, и хотя Эленуца никому не желала зла, она с глубоким удовлетворением думала о том, что на прииске иссякло золото. При этом она спросила себя: не зло ли, не грех ли ее радость? Но не почувствовала за собой никакой вины. В конце-то концов какая польза была отцу от этого золота? Оно держало его в вечном напряжении, не давало ни минуты покоя; оно подчинило, поработило его. Всю свою жизнь он отдал этому идолу, и, конечно, ему покажется великим несчастьем, если этот златой телец окажется разбитым. Эленуца подумала, что и к карточной игре пристрастили его те, же «Архангелы». К этой страсти, столь властно завладевшей отцом, Эленуца испытывала даже нечто вроде признательности, считая ее силой, изменившей жизненный путь Иосифа Родяна. Эленуца давно, но особенно явственно с сентября, стала замечать, что их семью окончательно покинуло веселье, что мать только страдает и стареет не по дням, а по часам. И ее сердце сжималось от боли: разлад между отцом и матерью отбрасывал на все вокруг леденящие тени. Какое же будет счастье, если все эти бессмысленные хлопоты и суета разом кончатся и в доме наступят мир и покой! Эленуца предвкушала счастливый миг, когда отец признает, что вел себя несправедливо с Василе Мурэшану, и, раскаиваясь, скажет, указав на Эленуцу: «Дорогой Василе, вот твоя невеста!» Господи, с какой любовью она бросится на шею отцу. Она перестанет его бояться, и лед, сковавший ее любовь к родным, растает!
Да, да! Вот и теперь, при одной только мысли, что так может случиться, ее душа готова раскрыться ему навстречу. Да, она будет любить отца, будет его обожать, ведь ее отец станет совсем другим человеком.
Так ей ли чувствовать себя несчастной из-за того, что на прииске кончилось золото? Отцу до конца жизни хватит на прожитье, сестры выданы замуж, а о ней самой пусть никто не заботится!
Денежные затруднения управляющего были весьма далеки от Эленуцы. Она слышала, что два дома и обстановка в них стоили дорого, знала, что отец играет в карты, но вовсе не представляла, каково же состояние отца и сколько он тратит. Ее никогда не интересовали денежные вопросы, а с тех пор, как она мысленно связала себя с Василе Мурэшану, тем более.
IV
Иосиф Родян не мог бы сказать, каким путем и сколько времени скакал он до «Архангелов». Всю дорогу он только и делал, что шпорил коня. Гнедой и сам прекрасно знал самую короткую дорогу до прииска. Почувствовав на себе седока, почувствовал он и тревогу хозяина, прижал уши и единым духом домчал Родяна до «Архангелов». Когда он несся вверх по склону горы, каждый мускул его казался живым существом, которое, напрягаясь, хочет высвободиться из лошадиной шкуры.
Конь встал, а управляющий в полном недоумении огляделся вокруг — кучи породы, безмолвные, неподвижные люди, которые словно бы вросли в землю. Подслеповато и сонно смотрели на него маленькие окошечки хижин. Бурное ликование встрепенулось в его душе: снится! Все это ему снится! Но тут он заметил стоявшего поодаль штейгера Иларие.
Иосиф Родян спрыгнул с коня. Рудокопы обнажили головы.
Но Иосиф Родян их словно не заметил. Широким шагом подошел он к входу в галерею и исчез в темноте. Один из рабочих поспешно зажег сальную свечу и, разбрасывая сапогами грязь, бросился за управляющим, обогнал его и зашагал впереди, освещая дорогу. Но от свечки было мало толку, при каждом повороте управляющий обо что-нибудь ударялся. Он уже трижды стукнулся лбом и набил себе шишку, потому что шел не наклоняясь, а галерея не везде была по росту Родяну.
Шаги гулко отдавались в галерее, рождая далекое эхо.
Вдруг управляющий остановился, взял у штейгера свечу, поднял ее к своду, потом осветил стены, внимательно осматривая их выпуклыми рачьими глазами. Сделав четыре шага вперед, он снова осветил свод. В стене зиял огромный провал, за которым открывалась неведомая галерея, много выше и шире, чем та, где находились они, с гладкими стенами, вырубленными словно долотом. Колючие лучи от свечки мало что позволяли рассмотреть. Иосиф Родян перелез через обвал в незнакомую галерею. Ощупав стены, он подивился столь тщательной работе и двинулся вперед. Метров через сто галерея растраивалась: вправо и влево уходили столь же широкие и тщательно вырубленные галереи. По ним спокойно могла бы проехать воловья упряжка.
Боковые галереи были совсем короткие. Иосиф Родян осмотрел их и убедился, что обе они заканчиваются, упираясь в сланец. Вернувшись, он двинулся по продолжению главной галереи.
Шел он долго, и страх леденил его сердце. Галерея кончилась, он внимательно обследовал, во что она уперлась. Нет, не целиковая порода — завал.
— Отсюда не больше двенадцати метров до выхода наружу, — совершенно спокойно прикинул он, словно явился сюда делать замеры.
— Двенадцать с половиной, — отозвался штейгер.
— Значит, уже замеряли? — так же спокойно спросил управляющий осипшим голосом.
— Да. Там вход в штольню, про которую и не знал никто. Четыре часа понадобилось, чтобы пробиться сквозь завал. А обломки скалы при самом входе пришлось даже взрывать.
Управляющий зашагал обратно. Вернувшись на то место, где соединялись новая и старая галереи, он снова поднял свечу и, внимательно осмотрев провал, сквозь который мог бы проехать воз сена, сказал, обращаясь к штейгеру:
— Вот это был грохот!
Рудокоп с удивлением взглянул на Иосифа Родяна.
— Да, я было подумал, что вся Корэбьоара обвалилась.
Управляющий поднес свечу к стене старой галереи и пощупал ее. Казалось, ему приятно видеть такую ровную стену.
