Орхан Кемаль - Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы
— Ну, ты и нагородил! — смеясь, сказал Нух. — Опять этот тип отмочил какую-нибудь глупость?.. Ты, Азгын, посиди здесь, а я схожу разузнаю.
— Так сейчас кофе принесут.
— Нашел время кофе пить, побойся бога, Азгын.
— Ладно, только загляни потом, расскажи, что там было, — сказал сторож и скрылся в своей будке.
В просторной, с большими окнами комнате начальника ткацкого цеха было необычно многолюдно. Из угла в угол расхаживал сухопарый начальник, кругом толпились наладчики-ремонтники, сменные мастера, старые рабочие.
— Как он вошел ко мне?! — в раздражении выкрикивал начальник цеха. — Вы только подумайте, как он вошел в мой кабинет! Беспардонно ввалился, даже не спросив разрешения! Да технический директор, сам хозяин фабрики так не позволят себе войти, а тут какой-то надзиратель!..
— Прошу извинить, ради бога, — влез в разговор Нух, — так он без разрешения вошел? Даже не спросив у тебя позволения?
— Даже в дверь не постучался! Самое простое правило приличия. Хочешь войти — постучись, получи разрешение, тогда входи.
— Этот тип никого не признает, ни начальников, ни мастеров. Ему все едино! Разве так можно? Я такого себе никогда не позволю, хоть здесь пятнадцать лет служу. Вот ты, к примеру, шеф, начальник цеха, но что б я…
— Так ведь это ты, я тебя уважаю, знаю, как самого себя.
— Но чтоб я к тебе без разрешения, хоть ты меня и знаешь, — я не позволю себе такой наглости. Ни в коем случае! Человек должен понимать и ценить уважение других… А откуда у этого типа уважение, коли он только о себе думает. Одно твердит: «я» да «я»! «Технический директор меня специально на фабрику взял, чтобы дисциплину тут вам навести!..»
— Да кто он такой, чтоб порядки наводить?!
Нух в ответ захихикал:
— Я же говорю: нос задирает выше горы Эрджияс. Всем твердит, что технический директор, дескать, ходил к самому комиссару и просил дать ему в помощь примерного околоточного, который курсы кончил, понимает, что есть дисциплина и порядок, потому как на фабрике не стало порядка… А комиссар будто бы сказал, что есть у него один околоточный, который опора всего участка, только он не может его отдать. А директор, мол, умолял: «Сжалься, комиссар, отдай мне эту опору!..»
В кабинете дружно загоготали.
— Уж про какую он твердую дисциплину говорил, не знаю. Тверже некуда — дуб дубом. Иль все болтовня? А что дальше было, тебе известно, мой начальник? Нет? Так слушай. Не в первый день прихода околоточного на фабрику, а на второй технический директор мне говорит: «Нух, вот тебе напарник, взяли мы его тебе в помощь, пройди с ним по фабрике, покажи ему все ходы-выходы». Хорошо, говорю, повел его с собой, да простит меня аллах всемилостивый. Только вышли мы из директорского кабинета, сделали три шага — это точно, не четыре, а именно три, — этот околоточный вдруг остановился, положил мне руку на плечо и говорит: «Слава аллаху, приятель, приступили мы к своим обязанностям. Знаешь, что теперь мы будем с тобой делать?» Откуда, отвечаю, мне знать. Так он знаешь что брякнул? «Мы, — сказал он, — встанем плечом к плечу и поведем фабрику вперед!..»
Комната сотрясалась от хохота. Начальник цеха до того развеселился, что забыл про свой гнев.
— А потом что? — спросил начальник.
— А потом будь здоров что было, мой начальник. Вот только что он прицепился к бедному Азгыну. Ну, Азгын человек не промах. В свите самого Джемаль-паши был в Египте, в Аравии… Азгын послушал, послушал этого типа, да как схватит его своими ручищами. Так ведь, Бекир?
— Да, — подтвердил Бекир Камбала, — не вмешайся народ, не унести бы ему ног. У сторожа руки почище тисков, вот уж кто истинно силач.
— Азгын был первым в городе борцом. Сам говорил: в среднем весе. А водку пил — литр запросто! Любую дубину, как спичку, пополам сломает, коли захочет. Так что не смотри, что Азгын сторож в уборной. Беда у человека — сыновья бездельниками оказались, не помогают. Ведь если Азгын смеяться начнет, его смех на другом конце города слышен, вот он каков, Азгын! А ты завтра скажи техническому директору, — обратился Нух к начальнику цеха, — пусть наденет намордник на этого пса. Так дело не пойдет!..
— Завтра, завтра, — покачал головой начальник. — Завтра я этому бездельнику к хвосту привяжу жестянку, он у меня побегает!
— Тебе, конечно, виднее, как поступить. Но хуже не станет, если техническому директору о нем сказать.
— Технический-растехнический, не желаю его знать! Нужен ему этот пес — так пусть нацепит ему ошейник и привяжет к порогу своего дома.
— Правильно говоришь, начальник. Целая фабрика потеряла покой. Знаешь, как говорят: один поганец намутит, семь кварталов не расхлебают…
Нух потихоньку выбрался из комнаты начальника цеха и зашагал к уборным, где его ждал изнывающий от любопытства Азгын.
— Ну, что там? — спросил он.
Нух зашел в будку, уселся, вытащил туго набитый кисет и протянул его сторожу.
— Давай-ка свернем по одной.
Азгын достал щепоть табаку и скрутил цигарку. Нух тоже скрутил, и они закурили.
— Аллах с ним, — сказал Нух. — Будь спокоен…
Мимо будки проходил подросток-рабочий, и Нух окликнул его:
— Эй, племянничек, сбегай в кофейню, передай от меня привет хозяину да скажи, что мы с Азгын-агой сидим, ждем. Пусть две чашечки нам пришлет. Тебе какой кофе, Азгын?
— Чуток сахару, чтоб не очень сладкий.
— Скажи, чтоб сахару малость положили. Сам выпей лимонаду. Ну, давай, с богом. Пусть колотого сахару положат, и чтоб с пенкой приготовил!
Паренек побежал к кофейне, которая располагалась между бетонными опорами водокачки.
Столовая для рабочих помещалась в узком, длинном зале над ткацким цехом. Грязные и засаленные деревянные столы ничем не покрыты, пол посыпан опилками, всюду грязь, окурки, корки от апельсинов, обрывки газет. Зато оштукатуренные стены щедро украшены плакатами, на которых крупными буквами напечатаны рекомендации по борьбе с грязью, главным рассадником болезней — брюшного тифа, дизентерии, туберкулеза и других заболеваний.
В столовой много народа. Вокруг повара, толстяка с огромным животом, известного балагура, любителя поговорить и порассказать всякие истории, как всегда, слушатели: несколько ткачей, два мастера из прядильного цеха — один дородный, другой очень худой. Повар чистит картошку. Идет приятная, задушевная беседа.
К губе повара точно прилипла сигарета. Он покуривает и неторопливо ведет рассказ:
— Шурин мой служил в Анкаре, в роте дворцовой охраны, так вот, значит, он рассказывал, как однажды в Чанкая[84], на приеме у ныне покойного Ататюрка, собрались все главы государств… Упокойник, стало быть, устроил им в Чанкая знатный прием, и чего там только не было, угощения всякие, даже птичье молоко подавали… На приеме, конечно, присутствовали и Сафпе Айла, и Мюнир Нуреттин, и русалка Эфталья-Мефталья, словом, кого только там не было… Натурально, наши визири со своими визиршами, весь кабинет министров… Ну, ели, пили, шутили да смеялись, танцы разные устраивали. А как начали кофе пить, тут нежданно Муссолини… а есть такой, значит, Муссолини, гяур-неверный, тоже пил, ел, веселился… Только наш Ататюрк — умная голова, большой дипломат, он все заранее рассчитал. Вот, значит, этот Муссолини принял важную позу да возьми и скажи: «Желаем мы, дескать, чтоб Анталья[85] нашей была!»
— Послушай, чего ты мелешь, Муссолини сроду в Турции не был, — перебил его один из ткачей.
— Ладно тебе спорить, слушай и не мешай, — вступился за повара маленький толстый мастер.
— Наш шурин служил в роте охраны при дворце, он так рассказывал. За что купил, за то и продаю, — ответил повар.
— Не обращай внимания, что дальше-то было?
— Сказал он, значит: «Желаем, чтоб Анталья нашей стала!» Сразу вокруг все замолкли, гробовая тишина. Муха, кажись, пролети, все ее за самолет посчитают… Упокойник, наш Ататюрк, рассердился да как глянет на этого Муссолини — тот точно лист задрожал. Ататюрк и говорит ему: «Макаронщик ты, как есть макаронщик! Сиди смирно на своем месте, не рыпайся, не заводи меня понапрасну!..»
— О господи, аллах праведный! — воскликнул ткач Ильяс Докузчоджуклу. — А Муссолини чего ответил?
— А чего ему отвечать, он сидит, молчит, будто утерся…
— Да, упокойник человек был особый, чего бы о нем ни говорили. В человеке этом была сила пророка. Как ни суди, а в его времена за сахар двадцать восемь курушей платили, — вздохнув, сказал Ильяс.
— Платили, да разве ценили? Тогда тоже были такие, что нос воротили от этого сахара, все поминали, что при государе султане Хамиде за голову сахара платили две монеты по десять пара.
— Опять ты про своего султана Хамида? Оставь и забудь!.. Я вот вам скажу: ране, бывало, зайдешь в харчевню и за лиру-полторы запросто откушаешь. За водку, что теперь сто семьдесят курушей стоит, раньше я платил сорок девять, к ней возьмешь мясное блюдо, овощи, салат, хлеб и все, что надобно. И всего девяносто — девяносто пять курушей, весь счет. А ныне как? Пойдешь с пятью лирами, и то веры никакой, что хватит.
