Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны
Услышав эти слова от священника, все решили, что он рехнулся, какой может быть Яр, да еще и в такой туман, пусть займется этими парнями их друг Талино, в общем, общество зашумело в таком примерно роде. Но проклятущий поп, сообщив мимоходом, что Талино исполняется восемьдесят и что он не спускается из Сан-Мартино даже по самым погожим дням, добавил (полагаю, мстя за все те неприятности, которые доставила ему наша ребячья шайка):
— Единственные, кто умеет подниматься по Яру в самый непроглядный туман, это ваши пострелята. Научились они, чтоб делать пакости. Пусть же теперь эти пакости послужат на пользу. Спустите казаков вниз по обрыву, их сведет кто-нибудь из ваших орлов.
— Черт, — сказал священнику Граньола. — Допустим даже, что мы спустим их, — и что? В понедельник их отыщут не у вас, а у нас, и дома пожгут не в вашем бурге, а в нашем?
В группе были Стивулу и Джиджо, те самые мужики, которые ходили вместе с дедом и Мазулу угощать Мерло дедовой касторкой, и как-то зналось, что они тоже были связаны с теми, из Сопротивления.
— Ничего, — сказал Стивулу, из двоих он был бойчее. — Бадольянцы сейчас в Орбеньо, в те края не добраться ни эсэсовцам, ни Черным бригадам, слишком туда лезть высоко, и оттуда пулеметами простреливается вся долина, а пулеметы у них от англичан. Стреляют — чистое удовольствие. От нас до Орбеньо, если поведет Джиджо, а он знает местность, на грузовике кума Берчелли, а кум как раз поставил на машину противотуманные фары, доедем за пару часов. Ну, скажем, за три. Да, по темноте за три. Сейчас пять. Джиджо будет в Орбеньо примерно в восемь. Передаст все бадольянцам. Те спустятся вниз и будут ждать на повороте от нашего тракта к Виньолетте. Грузовик кума вернется сюда примерно в десять. По темноте — ну, считай, в одиннадцать. Будет ждать в лесу у подножия Дикого Яра. Около часовенки с Мадонной. Кто-то после одиннадцати залезет на гору, заберет тех из дома священника, спустит их, посадим в грузовик и еще до наступления утра передадим их бадольянцам.
— Вся эта гонка ради каких-то мамелюков, калмыков, что, будем дырявить свою шкуру и спасать ихнюю? Они до позавчера в СС служили! — произнес кто-то рыжий, по-моему, звали его Мильявакка.
— Парень, они уже там не служат, — отозвался Граньола. — К тому же восемь отборных, прекрасно обученных солдат в отряде совсем не помеха.
— В отряде бадольянцев, — не отставал Мильявакка.
— Что бадольянцы, что гарибальдийцы, и те и другие воюют за свободу. Сказано же, считаться будем потом, когда придет время. Давайте спасать казаков.
— Давайте. Они ведь граждане СССР, а это родина победившего социализма, — прорезался некий Мартиненго, который, видать, не сильно вник в нюансы происходящего. С другой стороны, куда ему. В то время трудно было что-нибудь понимать. Кругом сплошные перебежчики. Один из пашей Солары, Джино, сначала состоял в Черных бригадах и был среди самых заядлых, потом переметнулся к партизанам и стал наезжать к своей девушке в Солару, имея на шее красный платок. Но так как он был преизрядный балбес и приперся к девушке, когда вовсе не следовало, Черные бригады его поймали и расстреляли на утренней заре на окраине города Асти.
— В общем, за дело, пошли, — сказал Граньола.
— Есть одна закавыка, — сказал Мильявакка. — Вот и преподобный говорит, что по этой стенке лазать насобачились только ребята. А парнишку в эту тухлую историю не хотелось бы впутывать. По любым причинам, да еще и потому — неровен час разболтает.
— Нет, — сказал Стивулу. — Вот тут трется господский Ямбо, вы не видели, поди, а он тут трется с самого начала, и, значит, дело ему известно. Господин его дед, коли узнает, что я сказал, не жить мне… Но по правде говоря, Ямбо по Яру гуляет как по собственной квартире, мальчуган он разумный, болтать не будет, я могу за него поручиться. Его дедушка и родители, по идее, с нами заодно. От них бед не жди.
Тут меня прошиб холодный пот, я залепетал, что меня заждались дома к ужину.
Граньола отвел меня в сторонку, и я услышал много всего хорошего. Что во имя свободы и во имя спасения восьми человек. Что в моем возрасте можно уже начинать быть героем. Что в конечном итоге я по Яру ходил туда-сюда массу раз и этот не отличается от прочих. Только вот с восемью казаками на буксире нужно будет двигаться немного аккуратнее. Пусть же немцы караулят внизу на дорожке, как последние разбалдуи. Им про Яр, поди, даже и не говорили. Что со мною пойдет он сам, хотя и болен, но существует такое слово — надо, против которого не поспоришь. Что мы пойдем не в одиннадцать часов, а в полночь, когда в моем доме все лягут и я свободно выберусь. А утром выйду к родителям из своей спальни как ни в чем не бывало. В общем, гипнотизировал меня всеми средствами.
В конце концов я поддался. Я думал про себя, что про такое геройство когда-нибудь я всем смогу рассказать. Настоящее партизанство. Почище Гордона в Арборской гати. Посерьезнее Тремал-Найка в Черных Джунглях. Отважнее Тома Сойера в пещере. Поведу через чащи, где завяз бы даже «Патруль слоновой кости». В общем — вот наступает мгновенье славы, за Родину, за настоящую Родину, не за подмененную! Без патронташа и без «стена», без маскарада, я геройствую голыми руками. Точно Дик Фульмине. В общем, все мои чтения кружили и пели в голове. А если и выпадет мне умереть, то наконец я увижу травинки, толстые, будто столбы.
«Мальчуган разумный», я обсудил ряд технических деталей с Граньолой. Тот говорил, что надо устроить связку из всех казаков, то есть нужна длиннейшая веревка, и будем сходить как альпинисты. Я возразил, что это нельзя, потому что на спуске, если хоть один соскользнет, он утянет за собой всех, поэтому веревок нужно иметь десять. Каждый будет соединен с предыдущим и с последующим. Но если уж одному из нас не повезет и он начнет соскальзывать, веревку придется отпускать, пускай лучше один, чем все десять.
— А ты соображаешь, — сказал на это Граньола.
Я возбужденно спросил, будет ли он вооружен, на что он:
— Нет. Во-первых, потому что я неспособен убить и комара. Затем еще, потому что если, не дай господь, приведется стрелять, то для стрельбы у нас будут казаки. И в-последних, если, даже говорить не хочется, меня схватят, то пускай уж лучше я буду при этом без оружия. Попасться с оружием — прямая дорога на виселицу.
Мы пошли к священнику и проинформировали его, что согласны и что пусть он к часу ночи готовит своих казаков па выход.
Приблизительно в семь я явился домой ужинать. Встреча была назначена у мадонниной часовни ровно в полночь. Чтоб дойти до часовни, требовалось сорок пять минут бодрого ходу.
— Есть часы у тебя? — спросил Граньола.
— Часов нет, но с одиннадцати, как улягутся, я сяду в столовой и начну следить за временем по ходикам.
За ужином голова горела, после ужина я делал вид, будто слушаю радио и смотрю марки. Напряжение усугублялось тем, что папа в этот вечер оставался дома. Из-за тумана он не рискнул возвращаться в город и отложил выезд на утро. Однако в спальню он ушел довольно скоро после ужина, а с ним и мама. Занимались ли еще мои родители любовью? Им было за сорок. Этот вопрос возник у меня только сейчас. Сексуальная жизнь матери и отца, полагаю, пребывает для всех заповедной. Первичная сцена — бредни Фрейда. Так и будут родители показываться детям! Еще чего! Но вдруг припомнилась обрывистая полуфраза мамы, с подругами, где-то в самом начале войны, то есть ей незадолго до того исполнилось сорок (и с сильно наигранным оптимизмом она заявляла: «Подумаешь. Жизнь начинается после сорока»). Так вот, фраза: «О, мой Дуилио в былое время своего не упускал…» Это когда? До рождения Ады? А после этого они не совокуплялись? «Кто знает, чем утешается Дуилио в городе один, с секретаршей», — пошучивала мама в доме деда. Но, похоже, она и впрямь шутила. Интересно, бедный папа, под беспрестанными бомбежками, сиживал там с кем-нибудь рука в руке?
В одиннадцать, дом весь погрузился в молчание, я сидел в столовой, в темноте. Время от времени чиркал спичкой, чтобы разглядеть ходики. В четверть двенадцатого встал и отправился в туман, в гору, к мадонниной часовне.
Главное чувство — страх. Тогда? Или ныне? Роятся образы. Может быть, рядышком со мной кружат кромешницы? Может, они взаправду поджидают в ближнем лесочке, который я не могу разглядеть через туман? Обольстительные (какие там беззубые старухи! они в платьях с шлейфами!) и страшные — у них пулеметы, они стреляют, распыляют меня в симфонии алых брызг. То, что я видел, не имело ни основания, ни смысла, ни взаимосвязанности…
Граньола заругался, что я опаздываю. Тут я заметил, что он дрожит. А я уже не дрожал. Теперь я был совершенно в своей стихии.
Я-то знал дорогу вдоль и поперек, а вот Граньола каждый шаг стонал, что, ой, падает, и я его подбадривал. Я был командующим. Знал, как пройти по дороге через джунгли, даже если по соседству туги Суйод-хана. Вытанцовывал ногами сложный ритм, как будто партитуру разыгрывал. Полагаю, именно таким образом играет пианист — руками, разумеется, не ногами. Я шел уверенно. Граньола, тащившийся за мной, все спотыкался. Кашлял. Приходилось оборачиваться, брать за руку. Туман был плотен и густ, но в полуметре друг друга видно. Натягивалась веревка, из непроницаемого водного пара выникал Граньола. Туман разреживался, Граньола вырисовывался разом, будто Лазарь, ухитрившийся размотать свои погребальные бинты.
