Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны
— Уж не еретик ли ты вроде тех, кого жгли…
— Я единственный, кто сумел угадать истину. Чтоб меня не сожгли, я ее никому не рассказываю. Только тебе. Поклянись, что не станешь никому говорить.
— Клянусь. — И я перекрестил сомкнутые губы.
Я заметил у Граньолы под рубашкой кожаную ладанку.
— Что там у тебя, Граньола?
— Скальпель.
— Ты учился на медицинском?
— Я учился на философском. Скальпель мне подарил военврач моего полка в Греции. Перед тем как ему умереть. Он сказал: «Мне уже не пригодится. Пузо мне раскроило не этим, а гранатой. Вместо скальпеля сейчас бы хорошую иголку и нитку… Хотя такую прореху не зашьешь. Держи мой скальпель. Будешь меня поминать». Вот я и ношу его с собою всегда в мешочке.
— Зачем?
— Затем что я слабак. Я такое делаю и такое знаю, что если эсэсовцы или чернобригадовцы до меня доберутся, начнутся пытки. Под пыткой я могу заговорить. Я боюсь боли. Подведу товарищей. Поэтому, когда меня будут брать, я перережу себе глотку этим вот скальпелем. Это не больно. Секунда. Шурхх… и готово. Как я всем сразу вставлю! Фашистам — потому что не скажу ничего; священникам — потому что укокошу себя, а это грех; и богу — потому что умру, когда сам решил, а вовсе не тогда, когда решает он. Всем вставлю!
От рассуждений Граньолы мне было муторно, не потому, что я считал их неверными, а именно потому, что они казались мне верными. Не посоветоваться ли с дедом? Но кто мог знать, как дед отнесется к этому? Может, они с Граньолой не поняли бы друг друга, хоть оба были антифашисты? Дед сумел свести свои счеты с Мерло и с дуче, и при этом действовал победительно-весело. Дед сумел спрятать четверых парней в капелле, одурачить Черные бригады, вокруг пальца обвести врагов. Дед мой носа не казал в церковь, но это не означает — был атеистом. Был бы атеистом, не строил бы вертепы к каждому Рождеству. Если дед и верил в бога, то в веселого, расположенного посмеяться вместе с дедом над Мерло, который выблевывал кишки и душу, — дед избавил бога от нужды откомандировывать Мерло в ад, потому что после такого маслица его, сто процентов, дальше чистилища не отправят. Мерло, точно, теперь заработал себе возможность, так сказать, смыл грех. Граньола же существовал в кислом и яростном мире, управлявшемся зловредным богом, и улыбка у него появлялась, как я видел, только когда он рассуждал о Сократе и Иисусе. Оба, кстати, они умерли насильственной смертью, так что улыбаться, по-моему, там было нечего.
И все же Граньола был не злой. Он любил всех. Претензии у него были только к богу. Кстати, думаю, нелегко было с этими претензиями жить. Все равно что кидаться камнями в носорога. Тот вообще не замечает, кто и что там в него кидает, а ты лопаешься от злобы, багровеешь, и рано или поздно тебе угрожает инсульт.
Когда мы с товарищами развязали Большую Игру?[340] В мире, где наши взрослые то и дело стреляли друг в друга, детям тоже хотелось пострелять. Мы выработали решение двинуться войной на парней из Сан-Мартино, деревушки на горе, на обрыве над Диким Яром.
Дикий Яр был еще страшней, чем описывала Амалия. Вскарабкаться туда нечего было мечтать. Почва сыпалась на каждом шагу. Это на тех местах, где не было колючек. И даже где они были. Купы желтой акации, кусты ежевики росли здесь и там, то и дело мерещилась тропинка, ты воодушевлялся — а это обманная плешь, под зеленью не земля, а пустота, наступи — загремишь метров на двадцать или двадцать пять. Если даже долетишь живым и неполоманным до низу, шипы тебе глаза выколют, в куски порвут. И вдобавок во рву, если верить слухам, кишмя кишели гадюки.
Парни из Сан-Мартино боялись Дикого Яра как огня. В частности из-за кромешниц. Люди, державшие напоказ блаженного Антонина, эту могильную мумию, от одного вида которой сворачивалось молоко у кормящих матерей, — не могли не верить в кромешниц. Понятно, что эти парни были идеальными неприятелями для нас, мы думали — они все фашисты. Это по большому счету не соответствовало действительности. Но двое парней из деревушки ушли в Черные бригады, у них оставались младшие братья в Сан-Мартино, и эти младшие братья были главарями тамошней шайки. В общем — в Соларе принято было думать, что обитателям Сан-Мартино ни в коем случае нельзя доверять.
Фашисты или не фашисты, лютыми они были как собаки. И это неудивительно, если жить в таком проклятущем месте, надо же чем-то себя занимать. В школу они ходили к нам в Солару. Мы их сторонились, будто цыган. Нам всем давали из дому завтраки — хлеб с вареньем. Им же спасибо если давали по червивому яблоку. В общем, у них была потребность каким-то образом утверждать себя. Они швыряли в нас камни, выбрав мишенью ворота молельни. Они заслуживали хорошей трепки. Мы решили идти походом на Сан-Мартино и атаковать врагов, пока они играют в мяч на площади перед церковью.
В Сан-Мартино вела прямая дорога без единого поворота, так что с площади перед церковью можно было издали разглядеть, если кто-нибудь приближался. Врасплох их было нипочем не застать. Дуранте, сельский паренек, головастый и чернявый наподобие абиссинца, высказал мысль, что врасплох их можно застать, если зайти из Дикого Яра.
Для подъема по Дикому Яру требовались специальные тренировки. Мы потратили на них все лето. В первый день нам удалось залезть на десять метров. Требовалось запоминать каждый шаг, каждый поворот. Спускаться, ступая в собственные следы. На будущий день — тот же путь плюс еще десять метров. Из Сан-Мартино тренирующихся не видно. Времени в распоряжении сколько хочешь. Отработать до автоматизма. В итоге перемещаться по склону уже не как люди, а как животные, например ящерицы или ужи.
Двое вывихнули лодыжки, один чуть не разбился насмерть и ободрал кожу с ладоней, тормозя голыми руками. Но в конце концов мы — одни на свете — научились залезать на Дикий Яр. Мы рискнули дойти до верха, лезли час и с пыхтением и одышкой добрались-таки до макушки и вынырнули из терновника прямо в центре Сан-Мартино, под сложенной из камня стенкой, отделявшей здания от пропасти. Против окончания нашего маршрута, ровно в той точке, стенка прорезалась брешью — еле-еле протиснешься. А от бреши уходила узкая улочка: дверь священникова дома, еще две-три чьи-то двери и в конце проулка выход прямо на открытую площадь перед церковью.
Мы влетели на площадь как раз в тот час, когда тамошняя шайка в полном составе играла в жмурки. Удачнее не придумаешь. Один вообще с завязанными глазами, все прочие прыгают вокруг. Мы выметали боезапас. Одному угодили в середку лба, другие понеслись хорониться в церковь, к тамошнему священнику. Мы пришли к выводу, что с них хватит. Назад по улице, в расщелину, вниз по Яру. Священник еле успел увидеть наши головы, ныряющие в кусты на отвесном склоне, и проводил нас угрозами. Дуранте в ответ возгласил: «Выкуси!» — и смачно хряснул кулаком по полусогнутому локтю.
С тех пор сан-мартинская шайка поумнела. До них дошло, что мы умеем закарабкиваться с Яра. Теперь они там ставили часовых. Мы, разумеется, все равно подбирались прямо под загородку. Почти под загородку. Последние два-три метра были открытыми, заросшими какой-то шипастой дрянью, цеплявшейся за ноги на ходу, и часовой успевал поднять крик. В конце улицы у них был склад сухих лепешек из грязи. Они швырялись в нас с высоты еще до того, как мы начинали штурм.
Жаль было — потратили кучу сил, чтобы научиться атаковать с Яра, и все напрасно. Тогда Дуранте сказал:
— Научимся подниматься в тумане.
Поскольку подошла осень, в наших окрестностях туманов было сколько душе угодно. В туманные дни Солара полностью исчезала из виду, исчезал и дедов дом на холме, и единственное, что еле-еле виднелось, — колокольня Сан-Мартино. Если влезть на колокольню, создавалось полное впечатление, будто летишь на дирижабле поверх кучевых облаков. В эти и подобные дни можно было запросто подойти под самый бруствер. Туман доходил до упора, до стены. Не могли же сан-мартинцы простаивать на стене целые дни, впериваясь. А особенно в темные часы ночи.
В те же дни, когда туман разыгрывался по-настоящему, он переползал через бруствер и заваливал всю церковную площадь.
Лезть по Дикому Яру в туман — это было совсем не то же, что лезть при ясном солнце. Все до наимельчайших мелочей надо было заучить, помнить, какой камень где. И где надо ступать особенно осторожно, потому что там начинаются густые волчцы. Пять шагов направо (пять, не шесть) — будет оползень. Дойдешь до ребристого валуна, слева от него начинается тропинка-обманка, пойдешь по пей — слетишь в провал. И так далее.
Так что для начала разучивался отрезок пути при свете, а потом тот же отрезок неделями отрабатывался вслепую, за шагом шаг. Я попробовал нарисовать план пути, как рисуют в приключенческих романах, но почти никто из моих друзей не умел читать карту. Что с них взять. Я впечатал карту прямо в мозг. Мог дойти наверх с завязанными глазами. В сущности, добираться ли наверх в туман, добираться ли с завязанными глазами — это было совершенно одинаково.
