Питер Абрахамс - Живущие в ночи. Чрезвычайное положение
Он услышал знакомые шаги на лестнице. Руфь? Да, это она. Он узнал ее по стремительной нервной походке. Щелкнул замок, и комнату затопил свет. Она стояла на пороге, растерянная, затем бросилась в его объятия. Он помогал ей снять куртку, а она тихо всхлипывала.
— Что с тобой, Руфь?
— Я так рада тебя видеть, Энди.
— Я цел и невредим, дорогая.
— О, я так рада.
Ее губы жадно искали его рот, и они долго целовались, стоя в прихожей. Губы у нее были теплые и влажные.
— О, Энди!
— Успокойся, дорогая. Со мной все в порядке.
— Я так счастлива, не могу тебе даже передать.
— Хочешь вина?
Она уселась в кресло, а он налил ей джина, разбавил его тонизирующим и снова наполнил свой бокал бренди.
— Я так переволновалась, милый.
— Подожди, не рассказывай. Сперва выпей свой джин.
— Мне кажется, я совершенно спокойна.
— Тогда говори.
— Сюда приходили два агента.
— Зачем?
— Спрашивали о тебе.
— Какие они на вид?
— Тот, что задавал вопросы, средних лет, с рыжеватыми усами.
— Это Блигенхаут.
— Ты его знаешь?
— Да. Он заходил ко мне в четверг утром.
— Похоже, что ему известно о нас все.
— Меня это не удивило бы.
— Они пригрозили, что сообщат моим родителям.
— Это уже неприятно!
— Я не поеду домой, Энди.
— Не тревожься, дорогая. Потом все обдумаем. А пока послушаем музыку.
— Если ты так хочешь…
— Я слушал Сметану.
_ Да, — сказала она, все еще не успокоенная.
Он вложил «Влтаву» в конверт и стал внимательно просматривать пластинки.
— А я была у тебя в Грасси-Парк.
— Ну?
— Говорила с твоей противной хозяйкой.
— Да? — улыбнулся он.
— Она хочет, чтобы ты немедленно съехал.
— Ради бога, не волнуйся. Я с ней как-нибудь договорюсь.
— Куда же ты денешься?
— С миссис Каролиссен я справлюсь сам.
— Но, Энди…
— Кого бы ты хотела послушать? Бриттена, Перселла[25] или Рахманинова?
— Все, что тебе угодно.
— Концерт номер два для фортепьяно?
— Мне все равно.
Он поставил пластинку Рахманинова и немного убавил громкость. В первую тему ввели восемь прекрасных величественных аккордов.
— А я тут предавался оргии сентиментальных воспоминаний.
— Да? — сказала она, все еще нервничая.
— Ложись возле меня. И я, как Энобарб[26], расскажу тебе обо всем.
Он выключил свет, и они легли рядом в темноте. Горный ветерок тихо струил занавеску. Музыка перешла в длинную, плавно текущую мелодию, которую исполняли струнные и духовые инструменты.
— Я так много передумал, пока ожидал тебя.
Она прильнула к нему, и он обвил ее руками.
— О своем детстве и юности, когда я жил в Шестом квартале. О смерти моей матери. В ту ночь я убежал из дому и несколько дней бродил по Нэшнл-роуд, потому что чувствовал себя виноватым. Раскаяние. Полное одиночество.
Музыка убыстрила темп; фортепьяно постепенно замолкло, и струны намекнули на новую тему.
— Потом я поселился у своей сестры в Уолмер-Эстейт. Сад Мириам был полон цинний и флоксов. Изумительные цветы. Красные, голубые.
Эндрю чувствовал совсем рядом ее дыхание. Он нежно погладил ее шею.
— И вот я уже был в выпускном классе средней школы и каждое утро вместе с Эйбом и Джастином ходил по Конститьюшн-стрит.
Ее груди напряглись. Струны возвратились к первой теме концерта, послышались глухие удары клавишей.
— И когда я узнал результаты экзаменов, я вдруг ощутил себя как никогда одиноким. Оторванным от всех людей. То же чувство было у меня на Грэнд-Парейд, когда мальчик предложил мне молитвенник. В тот вечер, когда умерла моя мать, я стоял под дождем и слушал молитву апостоликов.
Началась изумительная вторая часть концерта. Дыхание девушки стало частым и прерывистым.
— Руфь?
— Да, Энди?
— Пожалуйста, Руфь.
— Хорошо.
Она прижималась к нему все тесней, и вдруг его захватила страсть. Он крепко сжал ее в своих объятиях. Почему-то ему снова вспомнилась жизнь у Мириам. И малыши с молитвенниками. И Рахманинов. «Влтава»? Нет, Рахманинов. Рапсодия, ноктюрн. Длинная кода. Прекрасная. Удивительно прекрасная. До слез.
Потом они долго еще лежали, обнявшись, и слушали последнюю часть. Музыка снова победно утверждала вторую тему. Затем под мощные звуки рояля грянул весь оркестр. Концерт кончился затихающим диалогом между солистом и оркестром. В комнате воцарилось безмолвие робеющей страсти.
— Руфь?
— Да, Энди.
— Мы совершили поступок, недостойный европейцев.
— Где-то я читала о подобном.
— Да. Я и моя белая леди совершили поступок, недостойный европейцев.
— А все-таки я тебя люблю.
— Ия тебя тоже.
— Мне нет дела ни до полиции, ни до семьи, ни до того, что подумают люди, — я только хочу быть с тобой.
— Это Южная Африка, дорогая.
— Ну и пусть.
Она тихо плакала в его объятиях. Прошло много времени, прежде чем он встал и поправил одежду.
— Хочешь еще джина? — спросил он, включая свет.
— Я и первого бокала не выпила.
— А я налью себе бренди на дорожку и пойду.
— Ты непременно должен уйти, Энди?
— Не могу же я спать здесь!
— Почему?
— С белой леди? Это было бы совсем не по-южноафрикански. — Он кисло усмехнулся.
— Куда же ты пойдешь?
— Думаю заглянуть к своей сестре Мириам. Мы не виделись два года — с тех нор, как я поссорился с ее мужем.
— 11о ведь она тебя не ждет.
— Не беспокойся, я как-нибудь устроюсь.
— Тебя не задержат?
— Все будет в ажуре.
— Но автобусы сейчас уже не ходят.
— Ничего, кто-нибудь подвезет.
— Возьми мою машину.
— А как же ты?
— Поеду в университет на автобусе.
— Когда мы теперь увидимся?
— Я буду свободна завтра с трех до четырех.
— Подождать тебя в библиотеке?
— Хорошо, Энди. Ключи в кармане моей куртки.
— Ладно.
Он проглотил бренди одним залпом и простился.
— До свидания, Энди.
— До свидания, Руфь.
Эндрю быстро сбежал по лестнице, подошел к стоянке и завел «остин». Когда он отъезжал, ему показалось, будто в машине, стоявшей на другой стороне улицы, сидит Блигенхаут.
Перевод Т. Редько
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Вторник, 29 марта 1960 года
Жилищное и промышленное строительство в Кейптауне почти полностью остановлено. Уголь, молоко и газеты доставляются нерегулярно и с опозданием. Покупатели вынуждены получать молоко непосредственно на складе. Хлеба не хватает. Число служащих в отелях и гаражах значительно сократилось. В доках Дункана скопилось множество судов. В магазинах Ланги продукты раскуплены подчистую — все до последнего мешка маиса, до последней буханки хлеба; положение с продовольствием в локации отчаянное. Свыше двух тысяч африканцев спешно возвращаются в Транскей. Как утверждают официальные источники, агитаторы якобы ходят по предприятиям и стройкам, по лавкам и домам жителей локации и угрожают суровой расправой, если они не прекратят работу.
Глава первая
Около двух часов Эндрю подъехал к дому Мириам. Свет во всех комнатах был погашен, и шторы на окнах плотно задернуты. Эндрю обрадовался, не обнаружив машины Кеннета на ее обычном месте у проволочной изгороди — ему так не хотелось нового скандала. Он поставил машину Руфи за углом и вернулся к парадному. Нажал кнопку звонка, и в памяти воскрес тот далекий вечер, когда он вот так же звонил в эту дверь. Сейчас никто не отзывается на его звонок, хотя он разносится по всему дому. Может быть, Мириам куда-нибудь ушла, но это маловероятно. Он стоял в нерешительности, не зная, что предпринять. Над бухтой плыл узенький прозрачный серп луны, окруженный косматыми облаками. Он снова нажал кнопку, и ему показалось, что на этот раз за дверью послышались шаги… Как давно это было! Тринадцать лет назад. День похорон матери. Теплый вечер, пришедший на смену ветрам и дождю. Над Столовой бухтой — желтая вангоговская луна. Пронизанные желтым светом сумерки в марте 1947 года. Воздух насыщен электричеством. Да, давно это было… Он решил позвонить еще раз. В прихожей вспыхнул свет.
— Кто там? — спросила Мириам каким-то странным голосом.
— Это я, Эндрю.
— Кто?
— Эндрю, твой брат.
— А-а… — Последовала длинная пауза, затем он услышал, как поворачивается в скважине ключ, и дверь слегка приоткрылась. — Входи, Эндрю!
— Мириам!
Он поразился происшедшей в ней перемене. Кожа на лице поблекла и сделалась прозрачной, как пергамент, под глазами набухли мешки. Теперь она казалась более хрупкой, чем прежде, и обнаруживала удивительное сходство с матерью, чего никогда раньше Эндрю не замечал.
