Йордан Радичков - Избранное
Горбун пошел к реке, к излучине. Он слегка прихрамывал, а за ним, пошатываясь, брела собака. Что-то тянуло ее вниз — быть может, земля, — и казалось, она вот-вот упадет, но она не падала, а тащилась за горбуном, вывалив от усердия язык.
Старик вспомнил, как он ходил в молодости на охоту и как он ступал тогда — горделиво и молодцевато, но это было так давно, что иногда он сомневался, он ли это был или кто другой, о ком ему только рассказывали.
Взглянув на свою тень, он увидел, что она совсем короткая, и подумал, что горбун пошел слишком рано, в это время он едва ли подстрелит что-нибудь у Бекировых родников. А может, так и лучше — вчера вот он пошел поздно и вернулся о пустыми руками, без конца повторяя: «Нету, Филипп! Ничего нету!»
Горбун был прав, когда говорил, что птицы не прилетают к ним петь. Их пугало колесо на вышке. Они слетались к Бекировым родникам — напиться воды и поклевать песок, такой чистый, что он казался хрустальным, — а потом легко взмывали вверх и садились на сухие ветки орешин. Это были горлицы, вяхири и сизари. Там, на ветках, они принимались своими розовыми и черными клювами оправлять перья: им предстояла длинная дорога, и они проверяли крепость каждого пера. Если они не были уверены, что перо выдержит перелет через моря, они его выдергивали.
Знали ли они, что им нужны лишь крепкие перья?
Самцы вертелись вокруг своих трудолюбивых подружек и пели. Они были высокомерны, как султаны, и столь же глупы: они пели, закрыв глаза, отрешившись от видимого мира. Смерть заставала их врасплох, и они умирали наверху, прямо на ветках, не успев даже удивиться. Живые испуганно срывались с веток, преследуемые выстрелами охотников. Но испуг их быстро проходил, и они возвращались раньше, чем рассеивался запах пороха. Они спешили до конца лета спеть все свои песни, пока еще не пришло время трогаться на юг с кочевыми племенами других пернатых. Охотники тоже спешили, зная, что скоро они улетят и что сейчас они вкуснее всего — жирные и нежные. Они подстерегали их по утрам (прелестные восходы, сотрясаемые выстрелами!) или под вечер, когда птицы появлялись как свистящий мираж в трепещущем от зноя воздухе.
Но накануне вечером горбун не убил ни одной. Он не знал, почему птицы не прилетели. Старый Филипп знал. Накануне вечером небо стало багровым и не было ветра. Птицы боялись багрового неба и прятались в лесу.
Ветра не было весь тот день, и Филипп замучился, без конца залезая на вышку, чтобы вертеть колесо. Когда дул ветер, колесо вертелось само, и цепи хлопали по жести. Этот шум прогонял с бахчи мышей, зайцев и птичью мелкоту. Когда дул ветер, все было прекрасно, потому что они с горбуном могли полеживать, сколько душе угодно, в тени за шалашом, или спать, а колесо наверху крутилось, скрежетало и охраняло бахчи, виноградники и снопы пшеницы.
Сейчас старику приходилось карабкаться по знакомой, до блеска вытертой лестнице. Он не рассчитывал на одни только руки, а для верности наваливался на ступеньки всей грудью. Пока он лез наверх, он видел забившихся в щели ночных бабочек — ослепленные солнцем, они спали как мертвые.
Он несколько раз повернул колесо, и цепи забренчали по жести. Взглядом поискал вдали горбуна, но никого не увидел. В реке лежали буйволы, черные и блестящие. Справа темнели рощи и виноградники Петушиного холма, а впереди и слева раскинулась испепеленная равнина, огромная, как сон, утонувшая в зное. Небо, хотя и выгорело за лето, все же не утратило своей голубизны. Позади старик увидел шалаш и цыгана между двумя корзинами с дынями. Бряцанье цепей заставило его вскинуть голову, и он недружелюбно смотрел на старика, сжимая в зубах незажженную цигарку, которую скрутил еще до ухода горбуна.
— Не пропадешь от солнца-то? — крикнул ему старик.
— Без курева пропаду! — ответил тот, и на щеках его прорезались морщины, потому что он попытался улыбнуться.
— Погляди в кострище, — сказал Филипп. — Там зарыт огонек.
Цыган выбрался из своего убежища между корзинами.
С вышки видна была его спина — черная дуга с цветными заплатами. У старика на рубахе тоже были две заплаты, но они были из белого полотна и ничуть не выделялись на белой рубахе. А у этого…
— Эй! — крикнул ему Филипп.
Цыган посмотрел на него желтыми глазами.
— Послушай, ты что ж, так и думаешь жить?
— Чтоб мне провалиться! — выпрямившись, сказал цыган. — Пятеро детей у меня, чтоб им с места не сойти, если я когда еще воровал. Господа бога я не стал бы обманывать, он знает.
Он остановился под вышкой, хотел было перекреститься, но раздумал и только лизнул языком три сложенных пальца. Что-то в нем напомнило старику их собаку — она таким же образом жалась к низу вышки и смотрела на него, задрав постаревшую усатую морду. И глаза у нее были желтые, как у цыгана. Наверно, от бродячей жизни, подумал старик.
— А ты верующий? — спросил он.
— У меня его нету, — ответил цыган сквозь табачный дым.
— Кого нету?
— Бога.
Старик сел на площадке позади колеса. Черная туча дроздов пронеслась над лугами и над буйволами в реке. Туча сжималась и растягивалась, пропадала из поля зрения и снова возникала, но летела в одном направлении — к виноградникам. Старик, не оборачиваясь, нащупал рукой колесо и повернул его. Испуганные громыханьем жести, дрозды не опустились на виноградники, а пролетели дальше, к лесистому холму.
— Не беда, — сказал Филипп. — У попа Николчо есть бог, но он в него тоже не верит.
— Попа Николчо не знаю, — покачал головой цыган.
— Пьяница. В него дьявол вселился.
— И в меня вселился дьявол, — живо отозвался снизу цыган.
Он так крепко зажмурился, что старик едва различал хитрый блеск его желтых глаз. Он стоял, скрестив на груди крепкие руки, черный, как дьявол, и словно просил милосердия у седого усатого бога, усевшегося, свесив ноги, на верху вышки.
Если смотреть на человека сверху, он кажется ничтожным. Филипп пытался вспомнить, сам ли он это придумал или ему сказали другие. В сущности, это не имело значения, с него хватало и того, что это верно. Он знал, что сравняется с цыганом, если встанет рядом с ним около вышки, и что тот не такой малорослый, каким выглядит сверху. Может, он даже выше него. И он не так глуп — недаром, начав рассказывать небылицы, он спрятал глаза. Это он-то глуп? Дьявол, видите ли, заставил его воровать дыни. А он, мол, хотел ударить дьявола по рукам, но дьявола по рукам не ударишь, потому что он сатана. Мало этого — и бежать не можешь, потому что он не велит бросать корзины. А корзины тяжеленные, с ними пять шагов пробежишь — тебя и схватят. Потом, не успел он оглянуться, дьявол напустил ему в глаза дыму и как сквозь землю провалился. «Не такой дьявол человек, чтоб его в товарищи брать!» Но тут на месте дьявола показался горбун и выстрелил из ружья.
— Он мог тебя пристрелить, — сказал старик.
— Я так и подумал, — посмотрел на него цыган. — Потому и перекрестился.
Филипп снова представил себе горбуна, который, вскинув ружье, прыжками приближается к цыгану. В его фигуре было в ту минуту что-то жестокое и угрожающее, он весь изогнулся и ощетинился. Впрочем, может, он не жесток, а просто озлоблен, потому что его обидела природа. Так озлобляются собаки, если у них отнимают свободу и сажают их на цепь. Разумеется, у горбуна никто не отнимал свободы, он сам захотел сторожить здесь виноградники и поля кооперативного хозяйства. За это ему хорошо платят. Даже очень хорошо. Но надо быть людьми, подумал старик.
— Один живешь? — спросил он.
— Пятеро детей и жена, — сказал цыган. — Все там, в таборе. Дьявол из-за них меня за дынями послал.
Старик перестал болтать ногами.
— Нужда и дьявол — одно и то же, — сказал он.
Посмотрел на корзины, стоящие за шалашом, — тени их стали длиннее.
— Иди-ка ты отсюда, — встал на вышке Филипп. — И больше не попадайся. Это общее добро, нам по три трудодня платят, чтоб мы его стерегли. Если мы не будем ловить воров, трудодни зазря пропадут. Сейчас ступай, но второй раз так легко не отделаешься.
Цыган порывисто обхватил лесенку.
— Господь знает, он все видит, браток!
— Ладно, ладно! — сказал старик и принялся вертеть колесо.
Цыган говорил еще что-то, но он его не слышал, потому что площадка под ним стучала, скрипела и скрежетала. Старик видел, как цыган опрометью бросился к корзинам и, напрягая заплатанную спину, оторвал их от земли. Пошел он в том же направлении, в каком ушли горбун с собакой. Только бы не встретил его в поле, подумал старик.
Цыган, видно, думал о том же: дойдя до ольшаника, он не перешел реку, как горбун, а свернул налево и пошел дальше берегом.
С вышки были видны две корзины и под ними тощие ноги цыгана. Они едва переступали под тяжестью груза.
Старик осторожно спустился по лесенке, зарыл головешки в кострище и долго притаптывал теплый пепел. Потом взял старый полушубок и пошел в тень за шалашом, чтобы спрятаться от солнца. Не потому что он не любил солнце, нет, он любил его, но от него уставали глаза, деревенели веки, как деревенеет и высыхает заячья шкура, распяленная между колышками.
