Юрий Трещев - Избавитель
Всю ночь шли аресты…
Тирран читал утренние газеты и пил смородиновую настойку. Он заражал себя хорошим настроением, которое никто не решался испортить.
Уже светало, когда Тирран отпустил Пилада. Город спал и видел сны, вводящие в заблуждение, готовые перейти во что-то иное. Опустив голову, Пилад брел вдоль набережной, ощущая во всем зыбкость, неустойчивость. Вода плескалась у ног, размывала берег. Вот и пристань, освещаемая тусклым фонарем, вокруг которого вился рой ночных бабочек, ржавый буксир, угол угольного сарая. Мимо, как приведение, прошел Доктор от медицины, щуплый, со слабой грудью, всегда готовый к отступлению. Таким он был на общем снимке выпускников школы N 33, в которой Пилад одно время преподавал историю. Помедлив, Пилад вошел в подъезд дома с террасой, поднялся по лестнице, путаясь в ключах, открыл дверь и очутился в полутьме прихожей. Машинально глянув в зеркало, он пригладил волосы. Он был в одной рубашке, прижатой широкими подтяжками. Пиджак он нес в руках. Увидев Афелию, он побледнел. Сердце сжалось. Она вышла из зеркала, как будто это была дверь.
— Афелия, это ты?.. — тихо и внешне безучастно спросил он. Такое уже случалось дважды. С трудом сдерживая дрожь, он все еще слепо шарил, все еще искал и не мог найти домашние туфли. Босиком он вышел на террасу. Он не помнил, как долго стоял на террасе, наполовину веря тому, что увидел, наполовину сомневаясь и вглядываясь в проплывающие мимо, не задерживаясь, слоистые отражение…
Створка окна качнулась.
— Кто здесь?.. — Пилад встал и, слегка сдвинув занавеску, выглянул в окно.
«Наверное, померещилось…» — Закрывая окно, он увидел между горшками с геранями конверт с монограммой. Почерк был как будто знакомый, нетвердый, «р» и «д» с крючками.
«Господин Тайный Советник!
Простите меня за эти каракули. Последние две недели я плохо себя чувствую, меня мучают судороги.
Посылаю вам это письмо с нарочным, относительно значимости и ценности которого возможно лишь одно мнение.
Старик не нашел ни предлога, ни способа как вернуть себе власть, и ради комедии решил привлечь к этому делу внебрачного сына Саввы под видом Избавителя. Используя его как некую хитрость или обольщение, он надеется усилить свои позиции.
Не знаю, на что он рассчитывает, но при некотором стечении обстоятельств и невозможное осуществляется совершенно естественным путем.
Читаю мемуары Старика и сам постепенно превращаюсь в какой-то вымысел. Такое впечатление, что Старик иногда ощущал в себе чью-то чужую жизнь, которая преследовала его собственную.
И что за странная мысль требовать от истории поводов, причин и взаимосвязи событий в частностях.
Погода угнетает. Развлекает лишь вид из окна. Открывается весьма тусклый и пустынный пейзаж, однако облачное небо представляет самые разнообразные зрелища.
Я еще дам знать о себе. Будьте здоровы…»
Несколько фраз в письме было зачеркнуто и в нем явно не хватало страницы.
Пилад уронил письмо.
С 5 лет Старик был ему отцом и матерью. Родители его рано умерли. Серебреные часы, заводная балерина, нитка серого янтаря, длинные надушенные перчатки и несколько книжек стихов, вот, пожалуй, и все, что осталось от них. Его мать была учительницей бальных танцев, отец преподавал историю в университете. Он был помешан на истории, как и Старик…
Часы пробили полночь.
Пилад вздрогнул. Он услышал шаркающие шаги и кашель Старика, сухой, отрывистый, и так явственно. Сначала появилась его тень, потом и он сам обрисовался в проеме двери. Привычка повелевать придала некоторое благородство его сумрачной фигуре, позе. Казалось, что он стоит на краю бездны и малейшая неточность в жесте может погубить его.
Тягостное странствие из комнаты в комнаты закончилось для Старика в сумасшедшем доме.
Пиладу представился этот длинный двухэтажный дом, опоясанный террасой и выкрашенный желтой краской, с мрачными комнатами и коридорами, по которым, как тени, слонялись его обитатели…
«Мальчик мой, все призрачно… мы живем в омуте не существования, по ту сторону жизни… а жизнь, как зеркало, в котором реальность лишь отсвечивает… жизнь остается за кадром, она или между строчек, или в паузе между звуками…» — бормотал Старик, потирая лицо. Он чувствовал себя обделенным в этой жизни и Пилад не знал, чем ему помочь и как следует вести себя с ним. В палате Старик был не один. Некто в возрасте с ученой степенью по философии занимал место у окна, а место у двери досталось более молодому пациенту с профилем Мефистофеля и с неоконченным университетским курсом. Он увлекался поэзией, как будто даже написал книгу о Мильтоне. Целыми днями он стучал на несуществующей машинке. Внешне сентиментальный и даже наивный, он больше походил не на поэта, а на тайного агента, неуклюже играющего свою роль.
Как-то, после посещения Старика, Пилад случайно оказался под окнами бывшего графского дома на углу Болотной улицы. Дом казался вымершим, необитаемым. Неожиданно над ним открылось окно. Послышался шелест шелка, потом шуршание, точно игла скреблась по заезженной пластинке. Зазвучала музыка. Как будто кто-то позвал его по имени. Голос заикающийся, всхлипывающий. Подняв голову, Пилад увидел в заросшем бегониями окне чью-то руку, лицо. С каким-то детским удивлением незнакомка глянула на него и исчезла. Окно осталось открытым.
Шел дождь. Звучала музыка. Голос пел и пел до хрипоты…
Вечером другого дня Пилад караулил Афелию, так звали незнакомку, у ворот графского дома. Она училась в музыкальной школе, возвращалась довольно поздно. Невысокая и стройная с растрепанными косичками, полная ослепительного очарования она прошла мимо. Он не решился ее окликнуть. Чуть позже он следил за ней, когда она выгуливала собаку, угрюмого добермана. Его звали Лорд.
Листва затрепетала, как будто там играли ангелы, и вдруг она возникла перед ним в опаловой дымке вечера, преображая все своим видом, эти унылые дома и тоскливое, как похороны, небо. Ей было не больше 13 лет. Она казалась такой не доступной. И все же он решился и приблизился к ней, сжал ее руку и все ее вдруг вздрогнувшее тело. Пилад испугался еще больше, чем Афелия. Губы его словно присохли. Он не мог выговорить ни единого слова…
Ночью Пилад не спал. Он бродил по коридорам и комнатам, пугая прислугу, женщину лет 50. Она тоже не спала, лежала на кушетке в своей комнате, веткой омелы отгоняя комаров.
— Какой-то ты замороченный… что опять стряслось?.. — Она спустила на пол ноги, обмотанные бинтами. — Ага, похоже, что влюбился… пора, давно пора тебе стать мужчиной… но будь осторожен, иногда и ангелы разыгрывают не совсем безобидные сцены…
Утром Пилад написал письмо Афелии, а вечером, благоухая дешевым лосьоном, стоял и ждал ее во дворе графского дома под навесом. Все еще шел дождь. Неожиданно дверь черного хода отворилась и Афелия увлекла его промокшего до нитки в полутьму лестниц, коридоров, комнат…
Дождь кончился. В заросшее бегониями окно смотрела луна, заглядывали ангелы…
— Иди ко мне… — позвала она его.
Он подошел. Казалось, он даже не дышал. Какие-то искры, как светляки, плясали у него перед глазами. Со смехом она прижалась к нему, наполняя его сладкой истомой…
Кто-то осторожно поскребся в дверь.
— Это, наверное, Лорд… — Афелия отстранилась. Лицо с челкой, как будто осыпанное мелкими белыми цветами, сросшиеся брови, желтые глаза. Они немного косили. Это была не Афелия, это была ее сестра.
Пилад не помнил, как очутился на улице.
Было уже за полночь. Он шел так быстро, словно за ним кто-то гнался, иногда он натыкался на прохожих, которым было все равно, что творилось в его душе.
Домой он не вернулся. С опухшими от бессонницы глазами он пришел к Тиррану.
Похоже, что Тиррана не удивило появление Пилада среди ночи.
— Можно?.. — спросил Пилад, заглядывая в глубь комнаты. Ему показалось, что Тирран не один.
— Входи, входи, я уже давно жду тебя…
— Ты ждешь меня?.. — Слегка заикаясь, переспросил Пилад, не двигаясь с места.
— Да, жду… — Тирран отошел к окну. У ограды в желтеющих сумерках маячила фигура агента. Тирран обернулся к Пиладу и неожиданно рассмеялся, запрокидывая голову. — Ну, что ты стоишь столбом, входи, раздевайся и за работу. У нас с тобой много работы…
Остаток ночи и весь день Пилад рылся в бумагах и заснул, уткнувшись в какую-то докладную записку…
Разбудил Пилада бой стенных часов. Блуждающим взглядом он обвел стол, заваленный письмами, книгами, подтянул гирю стенных часов, тронул заводную балерину, на шее которой висела нитка серого янтаря, потом минуту или две рассматривал фотографии, приколотые иголками к стене и шелестящие, как бабочки. Он зябко поежился. Дверь на террасу была открыта, оттуда тянуло гнилью, болотом…
Видение, возникшее перед ним, было настолько реально, что перехватило дыхание. На мгновение Афелия заполнила собой все. Она была такой, какой он не осмеливался ее себе даже вообразить. Каким-то суетливым жестом рук он потер лоб и выбежал за ней на террасу. На террасе ее не было. В тишине над акациями витали какие-то птицы. Он стоял, вслушиваясь в мерное дыхание спящего города, улавливая, то ее смех, то пение.
