Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!
Прошел кондуктор и объявил, что поезд подъезжает к столице нашего отечества — Вене.
5Ну, что сказать тебе, брат мой, об этом потрясающем городе? С чем его сравнить? Мне доводилось видеть другие города, бывал я даже в Трускавце, в Стрие и Дрогобыче, но это все равно что сравнить нашего пристава пана Войтека с Его Величеством Карлом Первым или нашим великим покойным кайзером Францем-Иосифом! Или с ситуацией в той самой истории, когда Аарон по рассеянности вошел в синагогу без кипы, а раввин сделал ему замечание и велел немедленно покинуть Дом собраний «Ибо войти в синагогу с непокрытой головой, — изрек ребе, — грех, сравнимый лишь с грехом прелюбодеяния, когда кто-то согрешит с женой своего лучшего друга». — «О-хо-хо, ребе, — ответил ему Аарон — мне доводилось делать и то, и это. Поверьте — это таки огромная разница!» Так вот, примерно такая же разница и между Трускавцом и Веной.
Мы шли улицами Вены, я нес в руках небольшой дядюшкин чемоданчик, постоянно останавливаясь, чтобы поглазеть на дома, двухэтажные омнибусы, трамваи и лакированные пролетки, а дядя постоянно дергал меня за локоть, напоминая, что нам нужно идти. Правду сказать, я думал, что Вена будет выглядеть как озабоченная военными тревогами столица. А здесь война не то, чтобы совсем не чувствовалась — нет, на улицах и в кафе было много офицеров, порой проходил военный патруль или проезжал грузовик с солдатами — но город показался мне беззаботным и каким-то искрометно-легкомысленным, вроде дяди Хаймле, но гораздо богаче.
Наконец, мы подошли к отелю, если не ошибаюсь, он назывался «Астория». Это было не просто здание — дворец с мифическими существами, поддерживавшими балконы и эркеры, с розовой мраморной лестницей и вертящейся дверью хрустального стекла, окантованной блестящей медью. Внутри холл сиял — или, может, это было обманчивое отражение в стеклах — миллионами лампочек. Двое господ в золотисто-синих ливреях и белоснежных перчатках, достойных маршалов или — бери выше — кронпринцев, величественно возвышаясь у входа, встречали и провожали гостей отеля; двое парнишек в таком же сине-золотом и в причудливых головных уборах, напоминающих синие кастрюльки, доставали из машин багаж или загружали его в машины… и если я буду рассказывать дальше, то просто расплачусь от волнения.
Я так и стоял бы, разинув рот, если б дядя Хаймле не подтолкнул меня:
— Входи, что ты застыл.
— Сюда?!
— А куда же? Нам ведь здесь жить!
Я не поверил своим глазам и ушам. И в полном изумлении, подхватив чемоданчик, зашагал за дядей. Маршалы и кронпринцы мельком скользнули по нам взглядом, не обратив особого внимания — здесь следует добавить, что я был хоть и провинциально, но все же прилично одет (не забывайте, кем был мой отец Якоб Блюменфельд, и что он, по его словам, шил красные мундиры даже для драгунов лейб-гвардии Его Величества).
Внутри вся эта роскошь выглядела еще более головокружительно — с пальмами в кадках под хрустальными люстрами, разодетыми людьми, спускавшимися по широкой лестнице, устланной нежно-голубой ковровой дорожкой — дамы в платьях по моде тех лет, перехваченных лентой над коленями, с сигаретами в длинных мундштуках и господа во фраках, словно сошедшие с картинок на окнах нашего ателье в Колодяче. По этой лестнице спускались и однорукие блестящие офицеры с глубокими шрамами на лице — пустой рукав мундира пропущен под поясной ремень — в моноклях, типичные немцы. Похоже, быть одноруким со шрамом на щеке считалось здесь модным, потому что немцы выступали надменно и гордо, как махараджи на белых слонах. Парнишка — из тех, с золотисто-синими кастрюльками на голове — звонил в колокольчик, звонил нежно, чтоб никого не потревожить, а на небольшой черной доске, которую он держал в руках, мелом было написано: «господин Олаф Свенсон». Думаю, Олафом Свенсоном был не он сам, а лицо, которое он разыскивал.
Мало сказать, что у меня шла кругом голова — горло у меня пересохло, мне казалось, что с минуты на минуту сюда ворвутся полицейские и арестуют и меня, и дядю Хаймле как людей, незаконно вторгшихся на экран чужого фильма или мошенников из Колодяча под Дрогобычем, которые с дурными намерениями проникли в этот розовый, золотисто-синий ароматный чуждый им мир.
По ассоциации с мошенничеством, глядя на мраморные столики, за которыми дамы пили кофе со сливками, деликатно лакомясь теплым штруделем, а важные господа читали газеты на тонких бамбуковых подложках (я имею в виду газеты, а не господ), и на кокетливо изогнувшиеся венские вешалки у столиков, на которых висели такие умопомрачительные пальто, каких мы в Колодяче отродясь не видели, я вспомнил историю, случившуюся, вероятно, в подобном месте:
— Простите, это вы — Мойше Рабинович?
— Нет.
— Видите ли, дело в том, что Мойше Рабинович — это я. А вы почему-то надеваете мое пальто!
Но мне в тот момент было не до колодячских историй, а еще меньше — до желания надеть чужое пальто. В этот момент дядя Хаймле подошел к важному господину в ливрее — здесь невозможно было понять, кто из них господа, а кто — слуги, потому что этот, к примеру, выглядел как собственник конезавода на пятьсот лошадей. Он свысока глянул на дядю, затем чуть склонился и приблизил свое ухо к его лицу — похоже, дядя от смущения говорил слишком тихо, так что ему пришлось повторить свой вопрос еще раз в склонившееся к нему ухо. Конезаводчик удивленно поднял брови, дядя сунул два пальца в карман за чаевыми, но явно передумал и с суетливой любезностью предложил ему сигарету. Тот с еще большим изумлением глянул на пачку сигарет и брезгливо покачал головой — или был некурящим, или, что более вероятно, пришел в ужас от предложенной ему низкопробной махорки. Вторая гипотеза кажется мне более правдоподобной.
Все это не заняло даже двух поэтических дядюшкиных минут, но мне воистину показалось целой вечностью, пока эта важная персона не указала рукой в белой перчатке куда-то в глубину холла. Дядя победоносно махнул мне рукой, призывая следовать за ним.
Мы прошли мимо витрин с духами и разными непонятными дамскими принадлежностями, мимо подсвеченной стеклянной рекламы с горным пейзажем, приглашающей нас провести лето в Тирольских Альпах — благодарю, я охотно воспользовался бы этим приглашением, но мне через неделю надлежало явиться под знамена. Через «летящую» дверь, (открывающуюся в обе стороны), мы проникли в коридор, где уже не встречались дамы с длинными мундштуками и господа во фраках; их сменили спешащие официанты с подносами, на которых выстроились чашечки кофе и тарелочки с пирожными, затем мы дошли до железной двери с надписью «аварийный выход», и дядя храбро зарысил дальше. Мы зашагали вниз по цементной лестнице, наши шаги эхом отдавались в этом пустом колодце с оштукатуренными кирпичными стенами — все ниже и ниже, к самому дну. А там нас ждала еще одна железная дверь, дядя осторожно приоткрыл ее, и на нас обрушился жаркий зной, гудение насосов и шипение пара. Как ты догадался, это была котельная. Мы шли мимо труб и резервуаров, перешагивая через лужи на цементном полу, пока вдруг перед нами не вырос какой-то гигант, черный от угольной пыли и въевшегося в кожу масла. Секунду-другую он рассматривал нас, а затем его бело-розовые губы растянулись в радостной улыбке:
— Хаймле, дружище!
Дядя Хаймле осторожно, стараясь не запачкать свой светлый пиджак в крупную клетку, обнял его, затем посмотрев на свои руки, сказал:
— Это — мой племянник Исаак, он идет на войну. А это, Изя, мой добрый друг Миклош, значит, венгр и кочегар.
Венгр пробормотал нечто вроде «Чоколом!» и протянул мне свою огромную черную лапу.
Затем мы поднялись по железной лестнице в его комнатушку — две кровати, газовая печка и чугунный умывальник. Сели за маленький столик, и господин Миклош, оживленно поглядывавший на моего дядюшку, предложил:
— Живите здесь. По пивку, а? Вас, наверно, мучит жажда с дороги.
— Это можно, — благосклонно согласился дядя.
Они говорили на том странном языке, который сформировался в милой моему сердцу Австро-Венгрии и употреблялся только в межэтнических контактах, так сказать, на федеральном эсперанто. Основа, или точнее, скелет его был немецким, в который нахально вторгались и бесчинствовали самым хулиганским образом, жонглируя падежами и родами, причастиями и склонениями, языковые эмигранты славянского, венгерского, еврейского и даже боснийско-турецкого происхождения. Нет, каждая этническая составная часть великой империи говорила на своем собственном языке, в котором, разумеется, гастролировали всевозможные другие высокие лингвистические гости. Более того, даже сами австрийцы разговаривали между собой на языке, который они легкомысленно именовали немецким, но если бы бедный Гёте мог их услышать, он повесился бы на первом же газовом фонаре. Гораздо позже, когда жизнь предоставила мне возможность более тесного общения с коренным населением этой альпийской страны, мне было проще уплатить налог за практику стоматолога, чем объяснить соответствующему инспектору, что я — не зубной врач. Подобно ситуации с Абрамовичем, которого спросили, не создавал ли ему трудности в общении с французами его французский язык, когда он был в Париже. На что тот ответил, что лично у него не было ни малейших проблем, а вот у французов — огромные.
