Дорис Лессинг - Великие мечты
— Маргарет спрашивает, что ты делаешь.
— Я ухожу, — ответила Фрэнсис. — Закрой дверь.
Дверь закрылась серией неуверенных подергиваний, как будто сужение проема на каждый дюйм прерывалось вопросом: может, еще раз войти?
Чемоданы были упакованы и стояли в ряд, когда в дверь проскользнула Маргарет: глаза опущены, рот полуоткрыт, тот самый недовольный ротик, но теперь он опух от слез.
— Ты правда уходишь от нас?
— Да, правда. — И Фрэнсис, убежденная в том, что уходит, велела: — Закрой дверь — аккуратно.
Позже она вышла на кухню и нашла там Руперта, который так и сидел за столом, где стояла не убранная после ужина посуда. Она сказала:
— У меня не получилось, прости.
Руперт мотнул головой, не глядя на нее. Боль, согнувшая его одинокую и храбрую фигуру, разгородила их. Фрэнсис не могла этого вынести. Она поняла, что не уйдет, по крайней мере не так. Она думала в последний миг своего краткого бунта: «Я куплю жилье, а Руперт сам будет разгребать проблемы Мэриел и детей, а потом будет приходить ко мне, и…»
— Конечно же, никуда я не ухожу, — сказала она. — Разве я могу?
Руперт не шевелился, но потом медленно протянул к ней руку. Фрэнсис села на стул рядом с ним, пригнулась, чтобы его рука легла ей на плечи. Они склонили друг к другу головы.
— Что ж, как минимум, они больше не будут портить тебе нервы, — сказал он. — То есть если ты и вправду остаешься.
Тягостность происшедшего требовала, чтобы они укрепили ослабевшие душевные силы физической близостью. Руперт отправился в спальню, и Фрэнсис готовилась последовать за ним, только хотела выключить в доме свет. Она подошла к двери девочки, желая только заглянуть и сказать «Спокойной ночи, не волнуйся, я не ухожу». Но в коридоре Фрэнсис услышала всхлипы, душераздирающие беспомощные всхлипы, сиплые оттого, что не прекращаются уже давно. Фрэнсис взялась за дверную ручку, потом прижалась к двери лбом: «О нет, нет, я не могу, не могу…» — но детское горе было сильнее ее. Она сделала вдох и вошла в комнату. Девочка оторвалась от подушки и в один миг оказалась в ее объятиях:
— Фрэнсис, Фрэнсис, прости меня, я не хотела!
— Все хорошо, тише, тише. Я не ухожу. Я хотела уйти, но теперь передумала.
Поцелуи, объятия, и теперь начнем новую жизнь.
С мальчиком все окажется сложнее. Травмированный ребенок, поддерживающий себя лишь коконом гордости, он отказывался от слез, отвергал утешающие руки, в том числе и отцовские; он не доверял им. Он видел, как его мать, такая больная и немая, уходила внутрь себя так глубоко, что не слышала, как сын зовет ее. Эта картина стояла в его голове, пока Уильям послушно делал то, что ему было велено: ходил в школу, учил уроки, помогал убрать со стола, заправлял кровать. Если бы Фрэнсис и Руперт знали, что происходит в душе Уильяма, поняли бы его горькое, одинокое несчастье — но что они могли бы поделать? Его послушность даже внушала им некоторую уверенность в будущем: ну, уж с ним-то будет попроще, чем с Маргарет.
Сильвия стояла в аэропорту Сенги, в зале прибытий, где разместились багажная карусель, иммиграционный контроль и таможенные службы. Все люди, сошедшие вместе с ней с самолета, находились тут же. Они однозначно делились на две группы: черные в плотных костюмах-тройках и белые в джинсах и футболках, с завязанными на бедрах свитерами, в которых они вылетели из Лондона. Чернокожие пассажиры в радостном возбуждении двигали холодильники, плиты, телевизоры и мебель туда, где их можно будет предъявить таможенникам для получения разрешения на ввоз, которое безотлагательно и давалось, так как служащие аэропорта были благодушно настроены, счастливы за своих соотечественников и щедро ставили красным мелом каракули на каждый деревянный ящик, появляющийся перед ними. У Сильвии были сумка с личными вещами и два больших чемодана с медикаментами и припасами, о которых просил отец Макгвайр: списки прибывали в Лондон один за другим, каждый с припиской: «Не считайте себя обязанной привозить это, если вам трудно». В самолете Сильвия услышала беседу двух белых, которые обсуждали цимлийскую таможню, ее непредсказуемость, ее явную пристрастность к чернокожим пассажирам, которым позволялось ввозить мебель контейнерами. Соседом Сильвии был молчаливый мужчина, одетый в джинсы и футболку, но с серебряным крестом на цепочке. Опасаясь, что крест может быть всего лишь данью моде, Сильвия робко спросила, не священник ли он, и получила ответ, что да, он — брат Джуд из миссии такой-то (названия она не расслышала — незнакомое название пролетело мимо ушей). Тогда Сильвия поинтересовалась, следует ли ей ожидать проблем на таможне с таким количеством багажа. Выслушав ее историю и заметив, что знаком с отцом Макгвайром, миссионер пообещал помочь Сильвии с прохождением таможни.
Она отыскала его взглядом — он уже занял место в очереди и поманил девушку, чтобы она встала перед ним. Когда их очередь была уже близка, священник стал пропускать вперед себя людей, потому что хотел дождаться, когда освободится знакомый ему таможенник, молодой негр, который поздоровался с ним по имени, спросил, для миссии ли груз, и быстро все оформил. Затем ему была представлена Сильвия с ее чемоданами.
— Это друг отца Макгвайра. Эта девушка врач. Она везет припасы для больницы в Квадере.
— О, друг отца Макгвайра! — воскликнул юноша, весь — дружелюбие и улыбки. — Пожалуйста, передайте ему привет от меня, большой привет!
И он нацарапал загадочные знаки на двух чемоданах.
Иммиграционный контроль Сильвия прошла без заминки, все нужные бумаги оказались при ней, и вот она с братом Джудом уже стоит на ступенях здания аэропорта. Вокруг полыхало ясное жаркое утро. К Сильвии подошла молодая женщина в мешковатых синих шортах, цветастой футболке и с большим серебряным крестом.
— А, — произнес спаситель Сильвии, — я вижу, вы в надежных руках. Рад видеть вас, сестра Молли. — И он ушел в направлении группы людей, которые явно его ждали.
Сестра Молли должна была отвезти ее в миссию Святого Луки. Она сказала, что нет никакого смысла болтаться по Сенге и что им следует немедленно отправляться в путь. И они отправились в старом грузовичке, прямо в просторы той Африки, которую Сильвия готова была полюбить — когда привыкнет. А пока для нее все это было чужим. Стояла чудовищная жара. Ветер, продувающий кабину грузовика, бросал ей в лицо пригоршни пыли. Сильвия держалась за дверцу и слушала Молли, а та говорила без умолку, в основном о мужской половине ее религиозной обители, называя их всех шовинистическими свиньями. В Лондоне эта фраза уже потеряла обаяние новизны, но с улыбающихся губ Молли она слетала как вновь изобретенная. Что касается папы римского, то он реакционер, нетерпим, буржуазен, слишком стар и ненавидит женщин, и какая жалость, что он до сих пор пребывает в добром здравии, да простит ее господь за такие слова.
Совсем не это ожидала услышать Сильвия в первый день своего прибытия в Африку. Сильвия не очень-то интересовалась папой, хотя, подозревала она, ей следовало бы как католичке, и еще она никогда не находила соответствия между языком экстремального феминизма и своим жизненным опытом. Сестра Молли вела машину очень быстро — сначала по относительно неплохой дороге, потом по все более плохим, пока, через час или около того, не остановилась перед группой строений, похожих на ферму. Там сестра Молли выгрузила Сильвию и ее чемоданы, сказав:
— Тут я вас покину. И не позволяйте отцу Макгвайру понукать вами. Он душка, ничего не могу сказать, но эти старомодные священники все одинаковы. — Она умчалась, помахав Сильвии и всем тем, кто мог ее видеть.
Затем Сильвия получила приглашение к чаю от некой Эдны Пайн, чей голос состоял сплошь из незнакомых гласных, чье морщинистое лицо недовольно хмурилось и чьей любимой темой были жалобы на судьбу (о, как это было знакомо Сильвии). Долговязые, обгорелые на солнце ноги Седрика Пайна были одеты в самые короткие шорты, которые когда-либо видела Сильвия, а его голубые, как и у жены, глаза покрывала сетка лопнувших сосудов. Вокруг веранды, где они сидели, полыхал такой ослепительный желтый свет, что Сильвия не могла смотреть никуда, кроме как на лица хозяев, и поэтому в свой первый визит на ферму не заметила практически ничего, кроме них. Очевидно, выгрузка людей и грузов на ферме Пайнов была частью регулярного движения, потому что когда она снова оказалась в машине, на этот раз в джипе, то весь салон был завален связками газет и письмами отцу Макгвайру. Также там уже сидели два чернокожих подростка, один из которых, сразу определила Сильвия, был очень болен.
— Я еду в больницу, — сообщил Сильвии больной мальчик, и она ответила:
— Я тоже.
Двое ехали на заднем сиденье, а Сильвия впереди рядом с Седриком, который вел автомобиль так же быстро, как сестра Молли, словно на спор. Миль десять машина преодолевала разбитую грунтовку посреди пустыни, потом появились запыленные деревья, впереди показалось низкое здание, крытое гофрированным металлом, а за ним на холмах — еще здания, рассыпанные среди все такой же запыленной растительности.
