Леонид Пантелеев - Верую…

В одном из последующих писем Наталия Сергеевна спрашивала:

«Получили ли Вы мое фото? Фотограф польстил мне, скрыв мои морщины».

Ужасно тоскливо было читать эти строчки, аккуратно выведенные хоть и старческой, но все еще женской рукой.

…Швейцар ее знал — помогая ей снять фетровые ботики, участливо спросил:

— Скоро, небось, уж и на выписку?

— Да. Бог даст, скоро.

— Дай господь. Пора. Залежались их благородие в нашем заведении. Пора и домой, к семейству.

Она попудрилась, поправила перед зеркалом тщательно завитые кудряшки на лбу, привела в порядок лучинную корзинку с виноградом и кулек с мандаринами, купленными по дороге с вокзала в магазине Лысина у Египетского моста.

Палата была далеко. В коридоре второго этажа пахло йодоформом и ладаном. Ладанный запах плыл из широко раздвинутых белых дверей домовой церкви. Здесь Наталия Сергеевна, как всегда, на минуту задержалась, взглянула на зеленовато-голубой дымчатый образ-витраж «Моление о Чаше». За стеклом витража, как раз в том месте, где перед взором коленопреклоненного Спасителя плыла в воздухе кубкообразная чаша, светилась электрическая лампочка. Наталия Сергеевна постояла, покрестилась и пошла дальше. Свернула за угол и вдруг увидела идущую ей навстречу, из темноты к свету, молоденькую сестру милосердия.

«Боже, какая прелесть», — успела она подумать.

Совсем девочка, словно из выпускного класса гимназии, — лицо круглое, смугло-румяное, такой румянец бывает на дорогих персиках. И так идет к этой восточной смуглости белая сестринская косынка с рубиновым крестиком над переносицей и черные жгучие брови. Девушка несла, держала над плечом, как носят на Востоке кувшины с водой, белую клистирную кружку с длинным резиновым шлангом. Тут они поравнялись, взгляды их сошлись, и румянец на щеках девочки стал еще гуще, щеки ее будто кипятком ошпарило. Наташа по-взрослому снисходительно усмехнулась ей, слегка кивнула: «Не робей, милая, не стесняйся, дело житейское…»

Но, свернув на лестницу, ведущую в третий этаж, подумала:

«Что же им, в самом деле, таким молоденьким, поручают такое неаппетитное дело…»

Мужа предупредили, но, когда она вошла, он лежал, читал газету.

— Не ожидал? — сказала она.

— Признаться, сегодня не ждал.

Сосед его, штабс-капитан Зайцев, спал или притворился спящим. Поверх одеяла у него лежала раскрытая книга.

Наташа присела на краешек постели мужа, поцеловала его в лоб, он дотронулся губами до ее руки.

— А я ночью не спала, перенервничалась. После обеда что-то ужасно муторно стало, тоскливо. Дай, думаю, съезжу, навещу своего повелителя.

Он ничего не сказал.

— Винограду хочешь?

Он качнул головой.

— Может быть, маленькую гроздочку?

— Нет, нет, — сказал он, хлопнув ладонью по газете. — Ничего не хочу. Прошу тебя — уже сколько раз… Здесь мы на гвардейском довольствии. Всего вдосталь. Куда я его дену?

— Угостишь сестер.

Он кисло ухмыльнулся.

— Ну, разве.

Пакет и корзинка лежали у нее на коленях.

— Может быть, дольку мандарина?

— Ну, я ж сказал.

— Прости… Я просто думала… А куда все это выложить? Попросить сестру?

— Оставь. Все сделают.

Минуту они молчали. Он лежал на спине, заложив за голову руку, смотрел в потолок.

— Что же ты не спросишь о детях? — сказала она.

Он подавил не то вздох, не то зевок:

— Как они?

— У Ируськи было расстройство. Вечером вчера я вызывала доктора. Сегодня, слава богу, все наладилось.

Он молча и размашисто кинул.

Раза два-три в палату заходили сестры — все разные. Одна принесла штабс-капитану Маркевичу порошок, другая поправила одеяло на спящем Зайцеве, что-то переставила на его столике. Наталия Сергеевна не видела, какие любопытные, жадные, даже хищные взгляды кидали эти женщины в ее сторону.

— Ты бы не хотел, чтобы я как-нибудь с Юркой приехала? Он скучает, — сказала она.

— Стоит ли, — сказал он. — Скоро ведь на выписку.

Минуту он лежал с закрытыми глазами. И вдруг она увидела, что он улыбается. Улыбается. Улыбается каким-то своим мыслям… Такой тихой, мягкой улыбки она никогда раньше, даже в медовый месяц, не видела на его губах.

— Ты что? — спросила она.

Он очнулся.

— А? Что? Куда?

— Ты чему?

— Что «чему»? Задремал, что ли?..

…Когда она выходила из отделения, из-за своего белого столика навстречу ей поднялась дежурная сестра.

— Госпожа Маркевич, простите…

— Да? — остановилась Наташа.

— Вас очень просил зайти, навестить его полковник Провоторов.

— Кто?

— Провоторов… Николай Павлович, полковник. Он говорит, что вы знакомы.

— Ах, да! Ну, конечно. Где он?

— Пожалуйста, пойдемте. Я покажу.

Хотя она и сказала: «ах, да», а все еще не могла вспомнить… Что-то смутное, детское мерещилось. Но когда вошла в узкую длинную палату с закругленным наверху большим окном и увидела приподнявшегося над подушкой коротко остриженного человека с кофейно-желтым лицом бедуина — вспомнила сразу штабс-капитана Провоторова, командира роты в Лефортове, у отца. И хриплый — все тот же — голос его узнала:

— Наташа! Боже мой! Это — Наташа? Дама! Дама!

Он держал двумя руками ее длинную грубоватую руку и смотрел на нее, и в глазах его была не радость, а боль. Слова были легкие, веселые, светские, а голос ледяной и взгляд — как из холодного погреба смотрел.

Сестра вышла, прикрыла за собой дверь.

— Ну, как? Что? Рассказывайте! Сколько же времени утекло. Как Сергей Семенович?

— Вы, вероятно, знаете. Он атаманом — на Урале.

— Да, как же. А ты? А вы? Одна? Замужем?

И не сводит с нее своих больших выпуклых глаз. Без улыбки, без какой-нибудь искры улыбки.

— Замужем, Николай Павлович. Уже седьмой год.

— Да? И все хорошо? Дети?

— Двое. Мальчик и девочка. — Она рассмеялась. — Да что вы задаете такие вопросы, Николай Павлович. Вы же знаете! Ведь мой муж лежит в этом же лазарете.

Он кивнул, не улыбаясь.

— Знаю.

И вдруг ей стало как-то неуютно. Как будто сразу, в одно мгновение сгустились сумерки за окном. Она оглянулась и, чтобы что-нибудь сказать, спросила:

— Вы один?

— Да. По-полковничьи. Один. Признаться, скучновато. Подпоручикам — тем веселее. Их в палате четверо.

— А ваша семья? Навещают?

— Да. Благодарю.

Он взял ее руку.

— Ну, не буду вас задерживать. Идите, Наталия Сергеевна. Спасибо, что навестили.

И вдруг не губами, а лбом он прижался к ее руке.

— Наташа! Голубчик! — глухо сказал он. И опять глубоко, снизу вверх заглянул ей в глаза. — Всегда, всю жизнь помните, что вы дочь своего отца. Хорошо? Уверен, что вы и дальше будете молодцом!

Она торопливо простилась и, напуганная, ничего не понимая, споткнувшись на пороге, вышла из палаты.

…И на извозчике, и в вагоне железной дороги она не могла забыть этот бестолковый разговор, это странное напутствие раненого полковника. В вагоне уже горела свеча в фонаре, Наташа сидела у окна, съежившись, засунув руки в муфту, и думала — о детях, об отце, о муже, обо всем, что приходило в голову. А ничто доброе в голову не приходило.

Вспомнила, как ехали они — еще года за три до войны — из Царского в Петербург, на именины деда, и муж нарочно сел в другой вагон, чтобы не слышать Юркиного плача. Как она тогда стерпела эту выходку?! Сейчас, при воспоминании, кровь застучала у нее в висках. А сколько их было с тех пор, таких дерзких выходок, грубых выпадов балованного красавца?!

Но тут она прикрыла глаза и увидела его — там, в палате Кауфманской общины, вспомнила его большие, девичьи ресницы, его мальчишескую счастливую улыбку… Почему ее не порадовала, а встревожила эта улыбка?

Откуда-то, непрошеная, выплыла в памяти невысокая, похожая на Варю Панину дама с усиками — жена фотографа. Они с Борисом, еще жених и невеста, пришли по обычаю сниматься к Оцупу. Фотограф был занят у себя в ателье, Борис вышел на площадку лестницы курить, и они остались вдвоем с этой усатой красавицей. Та пристально, без улыбки (совсем как полковник Провоторов) смотрела на Тату.

— Что вы так смотрите? — смущенно улыбнулась Тата.

— А вы не боитесь, мадам, выходить замуж?

— А чего ж мне бояться?..

— Не знаю. Но я что-то боюсь за вас. Мне кажется, он вас не стоит.

…Вечером, когда детей уложили спать, тоска выгнала Тату из дому. На улице шел мокрый снег, пришлось вернуться за зонтиком. Так под этим полудождем-полуснегом бродила она часа полтора по царскосельским улицам. Во многих домах уже погасли окна, люди спали. Но вот в небольшом особняке — угол Московской и Церковной — ярко светятся четыре окна. Перед окном стоит автомобиль с погашенными фонарями. Бродят какие-то фигуры. Кто-то пошел за ней, кто-то коротко свистнул. Она заспешила из темноты на свет…