Леонид Пантелеев - Верую…
Я не ответила ему, но к его письмам приложила стихи, не знаю автора, но помню их до сих пор от начала до конца:
Я верила ласкам твоим, как святыне,Мечтала в них правду найти —И все поняла я: не верю отныне,Не надо объятий, пусти!
Ты думал, желаньем минутным волнуем,Что сердце под ласкою спит:И ты, ты шутил, не любя, поцелуем,Но этого бог не простит!..
Стишки, выражаясь мягко, неважные. В том же письме Наталия Сергеевна пишет:
«Вас интересует, что читала тогда молодежь моего круга? В школьные годы — романы Вернера, Шпильгагена в оригинале на немецком языке, затем были небольшие по формату книжки „Школьной библиотеки“, они продавались большей частью на вокзалах и пристанях… Читали Бестужева (Марлинского), Лажечникова, Загоскина, Данилевского… Читали мы и Вербицкую, Лухманову, Шеллера-Михайлова (приложение к „Ниве“). Когда я была уже взрослой девушкой, отец выписывал мне „Revue de Mondes“ на французском языке и какой-то ежемесячный рукодельный журнал на немецком языке. Стоил он дешево, что-то около трех рублей в год с доставкой на дом…
Достоевского, который тоже выходил приложением к „Ниве“, я не могла читать — слишком тяжело, и потому многих его произведений я до сих пор не знаю…»
До чего же мне знаком этот «круг молодежи» девятисотых годов, эти милые барышни, кончившие институт или гимназию, читавшие запоем Шеллера-Михайлова и Вербицкую, Лажечникова и Шпильгагена, знавшие наизусть всего Надсона и всего Апухтина и не читавшие Чехова, Достоевского, Максима Горького, не слыхавшие даже имени Бунина, Блока, Андрея Белого, Гамсуна… И при всем том, я уверен, что Наталия Сергеевна не придумала ни леди Грей, отметившую ее «всестороннее образование», ни раненого летчика, сраженного эрудицией больной старухи, которую он от скуки заходил навестить в коридоре хирургического отделения россошанской горбольницы…
Думаю, что Наталия Сергеевна все-таки несколько возвышалась над своим «кругом». И все-таки когда я сейчас делаю выписки из ее писем, то и дело мне вспоминается Шеллер-Михайлов и другие кумиры моих тетушек, моей мамы и их гимназических подруг. На каждом шагу возникает у меня желание заменить слово, поправить или переписать фразу… Но я не часто прибегаю к подобной редактуре.
Совсем в духе Шеллера-Михайлова рассказывает Наталия Сергеевна о последних страницах своего романа с первым женихом, героем Порт-Артура:
«Уже разведясь с мужем, живя одна с детьми, я вдруг получаю от N письмо, очень дружеское. Он — на фронте, пошел добровольцем, как кавалер трех Георгиев за японскую войну, служил в одном из почетных полков, сейчас молодой полковник. В следующем письме он просит разрешения приехать, повидаться. Что же! Мне тоже хотелось встречи, многое хотелось высказать. И вот встреча состоялась. Я не отдавала себе отчета, чего во мне больше — оскорбленной гордости, желания мести или незаглохшего чувства, готовности все забыть, простить!..»
Хочу верить, что так все и было, не вызывает у меня сомнений и то, что после революции и гражданской войны, оказавшись в эмиграции, N посылал своей брошенной невесте приветы и, может быть, даже слова раскаяния. Но рассказано обо всем этом такими привычными, «красивыми», стертыми, беллетристическими словами, что от правды как бы ничего не остается, за каждым словом видишь выдумку, сочинительство. Только какая-нибудь крохотная живая деталь, например упоминание о семье генерала Белого, где должна была в этот вечер быть молодая соломенная вдова, возвращает воспоминаниям Наталии Сергеевны черты достоверности.
Между прочим, именно из этого письма я узнал, что прославленный портартурец генерал Белый — крестный отец Наталии Сергеевны. Именно с ним и с его дочерью Варей она ездила «в качестве переводчицы» в Берлин, Париж и Лондон.
29. МУЖ«…С моим будущим мужем мы были знакомы четыре года до того, как я стала его женой: мой отец и родители Маркевича бывали друг у друга, встречались у общих знакомых. Как оказалось потом, они сперва хотели женить отца на своей дочери-вдове, но отец не пошел на удочку. В первый год знакомства сын попробовал намекнуть на серьезность его чувства, но я ответила, что у меня выбор сделан. В то время N был еще в плену. Когда сватовство повторилось по всем правилам, отец сказал мне, что он ничего не имеет против жениха, но семья их ему антипатична. А мне и раньше их семья очень нравилась: я, как Вы знаете, выросла без матери, а тут его мать и сестра очаровали меня такой лаской, заботой, которых я никогда не видела в доме отца.
…В то время для женитьбы офицера требовалось разрешение командира полка, а для гвардейского, каким был жених, еще и согласие офицерского коллектива. Кандидатура невесты обсуждалась на соответствующем собрании. На этот раз я регулярно получала дорогие конфеты в нарядных коробках, в промежутках между встречами — письма с хорошо исполненными своей рукой виньетками, полные самых лирических излияний. Понемногу этот фимиам убаюкивает, я начинаю верить, что забуду свою „ошибку“.
…На свадьбе, кроме родственников, были все офицеры полка во главе с командиром. После церкви — поздравления на квартире невесты (конечно, шампанским), букеты, подарки, а невеста одаривает гостей безделушками из фарфора с особого подноса.
После венца мы едем в Лугу к его родителям.
Когда муж вместе со мной возвращается из отпуска в часть, я делаю, сама того не ведая, первую бестактность, за что получаю первый выговор. На перроне нас встречают с цветами офицеры с женами. Тут же подходит взять наши чемоданы денщик мужа и, поздравляя свою барыню, протягивает мне руку. Я, растерявшись и не желая одергивать при всех этот порыв, протягиваю ему свою и благодарю. Я не видела, как оценили это присутствующие, но дома мне „влетело“, еще больше влетело денщику. Скоро с ним расстались…»
О своем замужестве, о годах жизни с мужем Наталия Сергеевна пишет скучно. Ни радости, ни гнева, ни отвращения, ни возмущения.
Да, поразили ее на первых порах «циничные разговоры и анекдоты» в доме мужа. При том, что «в доме царил дух Домостроя: муж — повелитель, вышла замуж — терпи».
О том, что муж не любил ее, Наталия Сергеевна не пишет. Но пишет, что «уже очень скоро пошли разговоры, что он и не такую бы взял: и купчиху-то, и дочь помещика…»
«Ребенок не вызывал в муже не только чувства любви, он раздражал его, особенно выводил его из себя ночной плач. Сколько раз я слышала:
— Иди куда хочешь, чтобы я мог спокойно спать!
Когда приезжал мой отец и, выходя на прогулку с внуком,
нес его на руках, муж иронически усмехался:
— Точно фельдфебель какой, а не генерал!..»
…Вот — наконец-то — выписалось на тетрадочной в косую линейку бумаге это слово: генерал.
Не учитель ее отец, не директор, не загадочный Юпитер, а — генерал. Думаю, с облегчением выписано это слово. И как легко после этого пишется:
«Из жен офицеров я запросто сошлась только с дочерью генерала Белого, которая была замужем за сыном Стесселя.
Со свекром и свекровью она почти не виделась. Особенно это обострилось, когда ее отец был на процессе Стесселя главным его обвинителем.
Семейная жизнь моя текла внешне спокойно, без больших ссор, но и общего между нами было мало.
Муж мой был красивый, большого мнения о себе, адъютант гвардейской части. Он считал себя „выгодной партией“ и хотел продвинуться еще благодаря связям отца, но мой отец не делал ни для кого исключения. Я покорно выполняла три „К“ семейного уклада, но ему этого было мало. А в общем, я могу сказать подобно герою „Знаменосцев“ О. Гончара, что и моя жизнь была „мимо-будапештская“, „мимо-бухарестская“.
…Наступает 1914 год. В августе я проводила мужа и весь его полк на фронт. Через два месяца его привезли контуженого, и несколько месяцев он лежит в лазарете Кауфманской общины сестер милосердия на Фонтанке…
P. S. Посылаю Вам свое фото. Это — после выхода из больницы».В самодельном конвертике, сшитом белыми нитками из обрезка тиражной таблицы государственного займа восстановления народного хозяйства выпуска 1954 года, — маленький фотографический снимок, какие делают для пропусков и удостоверений… Худая большелобая старуха с зачесанными назад остатками седых волос, с жилистой шеей, с тонкими, искривленными в жалкую улыбку губами и в круглых очках, которые увеличивают, делают огромными и без того большие глаза, и в этих глазах — столько застывшего страха, муки, тоски, какой-то холодной, окаменелой боли… Вглядываюсь в это бледное, изможденное, неженственное лицо. Какие чувства вызывает оно у меня? Только жалость и горечь. Но ведь есть же, не могут же не быть на свете люди, у которых это измученное лицо с глазами загнанной лошади вызывает не только сострадание, но и нежность. Ведь эта старая женщина — мать и бабушка.
