Мэтью Томас - Мы над собой не властны
45
Эйлин страшно не хватало прежнего парикмахера, Курта, — и не только потому, что он умел справляться с ее кудряшками. Курт развлекал ее разговорами, потакал ее интересу к политике и держал в курсе новинок массовой культуры — с тех пор, как Эйлин прекратила у него стричься, она совсем отстала от жизни. С обложек журналов на полках супермаркета на нее смотрело все больше незнакомых лиц.
Но не ехать же снова в Джексон-Хайтс только ради Курта! А значит, никак не обойтись без стилиста из здешнего салона красоты, хоть Эйлин его и побаивалась. Обстановка тут была куда изысканней, чем у Курта, — кожаные диванчики для клиентов, дожидающихся своей очереди, и миниатюрный бассейн в стиле японского пруда. Эйлин не решалась заговаривать здесь о политике — мало ли у кого какие взгляды. И печатную продукцию, разложенную на низеньком столике, — «Пипл», «Мы», «Премьера», «Энтертейнмент уикли» — не читала, чтобы не давать повода для снисходительных взглядов, хотя другие посетительницы перелистывали эти журналы без всякого стеснения. Все время казалось, что здесь действуют какие-то свои правила, с которыми ее, Эйлин, никто не ознакомил.
Салон в Бронксвилле, по сути, спа. Там и маникюр, и массаж, и уход за кожей лица. А уж стилисты — просто виртуозы. Выполняют в точности то, чего хочет клиент. Прическа после них пару дней держится идеально, только холодом веет от такого совершенства. Укладка — волосок к волоску, словно это не натуральные волосы, а парик. А потом однажды утром отказываются подчиняться щетке, и ничего ты с ними не сделаешь — только ждешь не дождешься, когда прилично будет снова пойти к парикмахеру.
От Курта Эйлин получала то, о чем и сама не подозревала. Он не столько стриг, сколько подравнивал; иногда у нее закрадывалось подозрение, что он просто болтает обо всем на свете, для виду щелкая ножницами. Обрезки волос он подметал прежде, чем снять с нее пелерину, так что улик не оставалось. Зато потом, еще недели две-три спустя, знакомые спрашивали: наверное, она только вчера сделала новую прическу?
Однажды в конце марта, дожидаясь своей очереди на стрижку, Эйлин услышала, как другая посетительница — чуть постарше ее, но в туфлях на шпильке и с мелированными волосами оттенков шоколада, карамели и жженого сахара — рассказывает парикмахеру, как ей в магазине «Меха Бронксвилла» чудесно отчистили шубу после того, как она нечаянно задела какую-то свежеокрашенную поверхность. Обсуждаемая шуба висела тут же, на крючке, такая пушистая и сияющая, словно ее тоже только что подстригли, вымыли с шампунем и высушили феном. Дама говорила о своей шубе с такими интонациями, словно на самом деле речь шла о чем-то совсем ином, просто Эйлин не знает секретного шифра, оттого и не может разгадать скрытый смысл речей. Ей уже и раньше приходило в голову, что, возможно, будь у нее настоящие меха, она смогла бы наконец-то почувствовать себя своей в Бронксвилле.
Неделей позже, проходя мимо того самого магазина, она увидела, что у них весенняя распродажа. Эйлин зашла и купила норковую шубу — такую пышную, что, закутавшись в нее, вновь почувствовала себя девочкой-подростком. Благодаря стараниям активистов Общества защиты животных натуральные меха уже не были так популярны, как раньше, однако в Бронксвилле, судя по всему, еще котировались. А у Эйлин было два необходимых компонента: деньги — или, по крайней мере, кредит — и спутник, с которым можно выйти из дому в мехах. Кто знает, надолго ли и то и другое?
— Мы же откладывали деньги на черный день, — сказал Эд, увидев шубу.
— Куда уж чернее, — ответила Эйлин.
Погода для шубы стояла уже слишком теплая, но в следующее после покупки воскресенье слегка похолодало. Эйлин решила, что это, быть может, последняя возможность обновить норку этой весной, и заказала на семь часов столик в «Ле Бистро» — шикарном ресторане на Пондфилд-роуд, через дорогу от почты, где она давно уже собиралась побывать. Они с Эдом оставили машину за пару кварталов, на углу Крафт-авеню и Пондфилд-роуд. Эйлин хотела прогуляться и заодно показать себя, но не успела сделать и нескольких шагов, как почувствовала себя разряженной не ко времени. Она единственная вышла сегодня в мехах. По правде говоря, Эйлин с самого переезда почти не видела своих ровесниц в шубах.
Пока дошли до ресторана, Эйлин упарилась и в конце концов сняла шубу и понесла в руках. А ведь представляла себе, как метрдотель будет медленно ее снимать — сперва один рукав, затем другой. Тяжелая шуба оттягивала руки, словно спящий ребенок. Эйлин поскорее передала ее гардеробщице, надеясь, что никто не обратил внимания. Видно, надо ее отложить до будущей зимы.
Эйлин мечтала о норке, сколько себя помнила. Ей казалось, что женщины в норковых шубах не ведают никаких забот. Она оплатила покупку из собственного кармана — ведь кредит в конечном счете будет оплачен ее деньгами, вот только бы с долгами за ремонт разобраться. Она почти гордилась тем, как дорого шуба ей обошлась, даже с учетом сезонных скидок.
46
Из Торонто приехал погостить Фил, дядя Коннелла. После ужина папа начал рассказывать историю, которую все уже сто раз слышали — о том, как он в колледже поехал на летние каникулы добровольцем в Перуанскую миссию. Вся соль рассказа заключалась в разнице по росту между Эдом и священником.
— Вот я стою и с высоты своих шести футов...
— Пап, в тебе нет шести футов, — перебил Коннелл. — Ты всегда говоришь, что шесть, а на самом деле пять футов одиннадцать дюймов, не больше.
— Мой рост — ровно шесть футов, — с достоинством ответил отец.
— Это тебе только хочется!
Коннелл недавно измерил свой рост — в нем было пять футов десять дюймов, а отец ненамного выше. Коннелл подскочил к отцу и встал спиной к спине. Потом заставил папу снять ботинки и сам стащил с себя «мартенсы» на толстенной подошве.
— Сын, во мне шесть футов.
— Может, раньше было? А теперь ты растешь вниз.
— Не настолько я старый!
— А может, у тебя раннее старение? Между прочим, это многое объясняет!
Отец коротко, бешено глянул на него, сказал:
— Хватит! — и отвернулся.
— Принести тебе еще выпить? — спросил он дядю Фила.
— Давай я с тобой схожу, — ответил тот.
Коннелл пошел за ними в кухню.
— Пап, если в тебе шесть футов — докажи!
— Оставь, сынок, — сказал дядя Фил.
— Смотри: сделаем отметки на двери, как раньше, в старом доме.
Папа, хоть и хмурился, встал к двери. Коннелл снова заставил его разуться.
— Пять футов, десять и три четверти дюйма! — объявил он, проведя на торце двери жирную карандашную черту.
Разгружая посудомоечную машину, Коннелл вытащил обломок ножа — лезвие переломилось у самой рукоятки.
— Конец ему пришел, — сообщил Коннелл, помахав обломками. — Я выброшу.
Он швырнул обломки в мусорное ведро. Папа молча подошел и вытащил бесполезную рукоятку.
— У него пожизненная гарантия, — произнесла мама с тихим торжеством. — Этот нож продавался как товар особо высокого качества.
— Оно и видно, — с насмешкой ответил Коннелл.
Папа потер пальцами рукоятку — так люди иногда вертят в руках гладкий камешек.
— Я давно уже хотела позвонить изготовителям, — сказала мама.
Коннелл изумился:
— Что, нельзя его просто выбросить? И чего ради звонить изготовителям? Пап, ну на что тебе этот нож?
Он нарочно задирал отца, словно тот был человеком, с которым можно спорить на равных, — прекрасно зная, что такой тон его наверняка заденет.
— Ты не поверишь, сын, — ответил папа. — Я этим ножом соус размешиваю.
— Обязательно позвоню! — сказала мама. — Есть гарантия — пусть заменят.
— Да у нас полно ножей! Почему именно этот?
— Папа его купил, когда мы только поженились. По тем временам это была дорогая покупка. Такой ответ устраивает?
Коннелл увидел, что мама чуть не плачет. Он понимал, что лучше бы промолчать, и все-таки сказал:
— Это не значит, что надо его хранить вечно.
47
Весь год Эйлин время от времени помогала Эду с проверкой студенческих работ, а под конец весеннего семестра так и вовсе почти каждый раз проставляла оценки за лабораторные и контрольные. Эд, глядя ей через плечо, объяснял, что к чему. Они брали себе каждый по стопке работ, и потом Эйлин проверяла за Эдом.
Эд уже целый год собирал материал для статьи о своих исследованиях по правительственному гранту — результаты нужно было представить на конференции. После диагноза он удвоил усилия и до глубокой ночи засиживался в лаборатории. Надо бы гордиться, что он не бросает свой проект, несмотря ни на что, — Эйлин и гордилась, только ведь вся эта упорная работа ничего не даст: ни новых грантов, ни повышения по службе, ни престижа, и даже статью дописать вряд ли получится. Лучше бы он это время проводил дома, с ней. Вечерами было одиноко, и нисколько не утешало сознание, что Эд издалека делит с ней это одиночество. Она представляла себе, как он сидит в полутемной лаборатории и отчаянно чешет в затылке, изучая данные, бесполезные из-за ошибок в наблюдении.