Мэтью Томас - Мы над собой не властны
Кажется, он жалел не столько их, сколько самого себя: неприятно сообщать людям печальные новости.
— Право, не знаю, что тут еще скажешь, — прибавил доктор.
Эйлин посмотрела на Эда: пусть объяснит понятней.
— Я оставлю вас ненадолго. — Доктор встал, хлопнув себя папкой по колену. — Вам, я думаю, найдется о чем поговорить. Я вернусь через десять минут, отвечу на вопросы, и поговорим о дальнейших планах.
Он вышел, а они остались переваривать услышанное. Своеобразный парадокс: новость казалась полной бессмыслицей и в то же время с ней все обрело смысл. Очевидно же — у Эда болезнь Альцгеймера. Разве это ново?
— Что нам делать?
— Нужно проконсультироваться у другого специалиста, — сказала Эйлин.
— Незачем. Он и есть другой.
— Может, он ошибается!
— Не ошибается, — ответил Эд так уверенно, что сердце Эйлин глухо стукнуло в груди.
Она так остро чувствовала любовь к Эду, что не могла на него смотреть и отвернулась.
Они еще посидели молча. Понемногу хватка Эда на ее руке ослабла.
— Какого черта! — проговорил он. — Какого черта...
Это прозвучало и как скорбный плач, и как обещание — клятва держаться до конца.
— Что нам делать? — повторил он.
— Нести свой крест с достоинством — вот что, — сказала Эйлин.
Она поправила ему загнувшийся уголок воротника и застегнула пуговицу.
Они поехали в кафе «У Натана» на Центральной авеню. Эд в детстве постоянно ездил по этой линии метро на Кони-Айленд, а Эйлин хотелось хоть немного его порадовать. Заведение на ничем не примечательной улице было бледной копией уже слегка поблекшего оригинала на Серф-авеню, однако популярность среди молодежи говорила о неплохих перспективах. В очереди перед Эдом и Эйлин отчаянно флиртовали с девушками-гардеробщицами благоухающие одеколоном албанцы с «шипастыми» прическами, в рубашках на пуговицах и высоких кроссовках. Они радостно вопили и хлопали в ладоши, предвкушая отличный вечер. Эйлин увидела в окно, как подъехал навороченный «шевроле-камаро», а за ним — «понтиак-транс-ам».
Эйлин провела Эда к столику. Эд недрогнувшей рукой поднес ко рту хот-дог и вгрызся в сложное нагромождение тушеной капусты, лука, маринованных огурчиков, горчицы и кетчупа. Здоровенная капля шмякнулась ему на рубашку. Эд молча ее стер. А раньше выходил из себя, если хоть микроскопическая капелька кетчупа брызнет на одежду. Он как будто стал выше мелочных житейских раздражителей.
Дома, поставив машину в гараж, Эйлин заставила Эда снять рубашку и майку, отправила его наверх, а сама пошла загрузить вещи в стиральную машину и по дороге увидела, что с полок у лестницы пропали инструменты.
Когда рабочие приходили при Эде, он не высовывался из своего кабинета — работал или просто злился, Эйлин не интересовалась. Должно быть, рабочие решили, что здесь легкая пожива. Раньше, на Джексон-Хайтс, когда они приглашали рабочих, Эд ни на минуту не спускал глаз со своих инструментов. Эйлин считала, что это паранойя.
Сейчас у них работали две бригады: те, что укладывали паркет, и те, что оборудовали кухню. И ведь не определишь, кто из них украл. Нет хуже подлости, чем украсть у мужчины рабочий инструмент, особенно — от этой мысли у Эйлин сердце разрывалось — когда он больше не может им пользоваться.
Она не сказала Эду о краже. Просто на следующий день поехала на работу пораньше и купила новые инструменты. Разложила их на месте старых, а упаковки выбросила. Конечно, блестящие, без единой царапинки поверхности бросались в глаза, и в то же время едва ли Эд заметит. Впервые за все время замужней жизни Эйлин мечтала, чтобы ее маленькие домашние хитрости разоблачили.
Эд строго-настрого запретил ей рассказывать сыну. И на работе ничего не должны были знать. Он хотел дотянуть до тридцатилетнего стажа, чтобы получить надбавку к пенсии. Считая подработку в управлении озеленения еще в студенческие годы, Эд проработал на благо штата Нью-Йорк в общей сложности двадцать восемь с половиной лет. Если как-нибудь продержаться до тридцати, пенсия будет на тысячу двести долларов в месяц больше. Нужно выжать из государства все, что только возможно, потому что через какое-то время Эду потребуется дорогостоящий уход.
В первые несколько дней после получения диагноза Эд притих и как будто затаился. Оливковая ирландская смуглость сменилась тусклой бледностью. Даже запах его стал другим, словно страх сочился из пор. Эд уже давно мылся не каждый день, а сейчас и вовсе перестал. Зубы чистил, только если Эйлин стояла над душой. При этом оба ходили на работу, как будто ничего не случилось. Неужели в доме теперь всегда будет эта похоронная атмосфера?
Однажды ночью, лежа в постели, Эд спросил Эйлин: он умирает?
— Нет, — ответила она. — В тебе еще много жизни.
— Мне страшно, — прошептал Эд. — Я умираю!
— Все мы умираем в каком-то смысле.
— Для меня часы уже тикают.
— Для всех нас.
— Кроме Коннелла. Для него пока еще нет.
И для него тоже, чуть не сказала Эйлин, потому что это была правда, — но Эд выглядел таким несчастным...
И она подтвердила:
— Пока еще нет.
— Я не хочу для него такой судьбы. Хочу, чтобы он спокойно прожил жизнь.
Эйлин все-таки не сдержалась:
— Даже если он не заболеет, нет никаких гарантий, что он спокойно проживет свою жизнь.
— Скажи, что этого у него не будет!
— Этого не будет.
Эд, немного успокоившись, заснул. А Эйлин долго лежала без сна и думала о том, как часы отсчитывают оставшееся им время.
Может, и с Коннеллом то же случится. Или с ней самой.
Ничего нельзя знать заранее.
Вот это и есть правда.
По долгому опыту Эйлин знала, что людям с синдромом Альцгеймера и в больнице небезопасно. Заблудиться в больничных коридорах или выйти нагишом из палаты — только начало. Один пациент упал с лестницы и сломал позвоночник. И госпитализируют таких больных иногда в ужасном состоянии — с порезами, ожогами; один был с отрезанным пальцем. Эйлин хотела по возможности замедлить развитие симптомов. А для этого средство одно: лекарства. Официально одобренных препаратов пока в продаже нет, зато есть лекарства, находящиеся в стадии клинических испытаний. Нужно подключить Эда к какой-нибудь исследовательской программе. Он будет совершенно бесплатно приносить пользу той самой фармацевтической промышленности, на которую когда-то отказался работать. Когда-то Эйлин мечтала получить от этой самой фармацевтики роскошную машину, заграничные поездки и антикварную мебель, а сейчас она хотела только одного: чтобы измученный мозг Эда не так быстро отступал перед болезнью. Оставалось надеяться, что какой-нибудь ясноглазый прагматик, не презирающий земных благ, выполнит ту работу, которую Эд отверг.
Она обзвонила знакомых медиков и нашла то, что искала. НИИ психиатрии имени Натана Клайна в Оринджбурге. Сорок минут на машине, если ехать через мост Таппан-Зи. Там проходили исследования долгосрочной безопасности, переносимости и эффективности препарата SDZ ENA 713 при лечении больных с подозрением на синдром Альцгеймера. Эду обещали предоставлять препарат до тех пор, пока не начнется его коммерческое производство или пока от него не откажутся на территории Соединенных Штатов.
После первичного осмотра Эйлин пришлось заполнить целую пачку официальных бланков, и в том числе «Оценку дееспособности участника экспериментального исследования». Там было написано, что, по мнению врача, проводившего осмотр, Эд не в состоянии понять суть исследовательского проекта, связанный с ним риск и возможные преимущества, а потому не может самостоятельно принять решение о своем участии. Эйлин понимала, что это чистой воды проформа, — им просто нужна ее подпись; Эйлин уже получила доверенность на ведение всех его дел. И все равно это злило, ведь Эд явно все прекрасно понимал — может быть, лучше самих исследователей.
С болью в сердце она подписала еще одну бумагу — «Оценка способности пациента к выбору доверенного лица». Когда врач спросил Эда, кем ему приходится Эйлин, Эд ответил, как будто ничего не могло быть яснее:
— Она моя жена.
— Вы хотите дать ей право принимать решения за вас? — спросил доктор сугубо официальным тоном, словно подчеркивая серьезность вопроса.
Эд засмеялся и спросил врача, женат ли он. Врач кивнул.
— Тогда вы не удивитесь, если я скажу, что всю нашу семейную жизнь жена решает за нас обоих!
Врач с добродушным смешком — выражение мужской солидарности — поставил галочку против пункта: «Пациент в настоящее время способен к выбору».
Ее поразила сила обаяния Эда, даже в такую минуту.
Она стоически подписала от его имени документ о согласии стать участником программы, но следующая бумага едва не лишила ее самообладания. Это был «Протокол выбора доверенного лица», и там требовалась собственноручная подпись Эда. Он начал на целый дюйм выше, чем надо, а потом повел резко вниз, как будто упал, не дописав.
