Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг - Качур Катя
Ох, красавица выросла. Ох, умница. Не успел Слава последний глоток отпить, как вытолкала их Анна за дверь: «Ну все, все. Повидались, и хватит». Наутро не вышла. Потом по телефону сказала, что «рано приперлись».
Жаль. Даже не обнялись за эту встречу. А потом Анну из университета выгнали. Хвосты сессионные не подтянула, прогуляла все.
Пришлось домой возвращаться. Очень не хотелось, стыдно как-то, непонятно только, перед кем больше – перед родителями или односельчанами. У них в деревне позорно поступать и недоучиваться. Уж лучше вовсе не пытаться и школой ограничиться. А универ или даже училище бросать – дело негодное, постыдное. А уж если самого прогнали, то и вовсе никуда не годится. Нет, не хотелось к родителям возвращаться, но больше некуда. Нигде не ждут. Никуда не зовут. Елена же со Славой ни слова укора не сказали дочери. Ну что ж, не сложилось, не получилось. Побудь пока, доченька, с нами, отдохни, подумай. Там или заново поступишь, или восстановишься, если получится, или работать пойдешь. Все, что сама захочешь. Мы любое твое решение поддержим. Отчего же Анна не сказала родителям, что беременна? Почему не доверилась им? Они бы приняли ее ребенка, не спросили б даже, от кого он. И радовались бы пополнению в семье.
Откуда появилось это недоверие? Виновата ли в том домашняя тапка, которой Елена трижды ударила свою дочь? Если за такую мелочь перепало, то чего же ждать за нежданную беременность, за постыдную беременность. Или это разлука, город сломали бедную девочку? Подмяли под себя, оторвали от родителей, разрушили отношения, отобрали доверие. Кто ж теперь разберет. Не вернуть Анну. Не вернуть и доверие. Одна лишь любовь осталась. Все еще живет, все еще теплится, хотя и частичка ее давно лежит в гробу, придавленная тяжелой землей.
Глава 12
Цепь баба Зоя положила на стол, чтоб на виду была. Ошейник расправила заботливо, шипы погладила нежно, на палец плюнула и кровь с них оттерла. С этих пор она всюду будет цепь с собой таскать, чтобы Купринька не забывал, что бывает за непослушание. И хотя ел он всегда (за исключением одного раза) без особых проблем, напоминание и тут не помешает. Купринька нервно ерзал на табурете да поглядывал на цепь и (особенно) на ошейник. Боялся. Баба Зоя нарочно задела цепь, чтобы та звякнула об стол.
Купринька вздрогнул. Баба Зоя ухмыльнулась:
– Да не боись. Покуда хорошо себя ведешь, не буду на цепь сажать.
Слово свое она в тот же день нарушит. Сейчас же она довольно хмыкает, поглаживает цепь, пережевывает для Куприньки еду, уминает свою. Пару раз взглянула на шею мальчика: ничего, заживет. Кровь в местах проколов запеклась, Купринька попытался ее сорвать, но баба Зоя хлестнула его по рукам – не трожь! Надо будет отмыть потом хорошенько эту шею, непременно положив перед тазом цепь с ошейником, чтобы Купринька не дергался – болячки бывает неприятно скоблить. Шкаф, конечно, весь в крови уделал. Ничего, отмоет. Он же теперь большой, самостоятельный, прямоходящий. Пусть учится, пусть знает: сам изгваздал, сам и убирай. Нечего! А коли откажется, так цепь-то всегда рядом: разок ею тряхни, так отмоет шкаф как миленький. С сего дня боялась баба Зоя оставить Куприньку одного. Подумайте только: это он при ней, пускай и спящей, умудрился из дома сбежать, а что же будет, если она в магазин отлучится? Пойдет по деревне шляться? Все будут спрашивать: «Мальчик, ты чей?» Ведь своих мальчиков тут все в лицо знают. А мальчик будет на баб-Зоин дом кивать, тогда-то все и вскроется. Господи! да разве ж это преступление? Она ж его спасла, выходила, вырастила, получается, что и ходить научила (говорить вот не очень, но что-то умеет все же, а все чего-то боится.
Нет, нет, тут стоит бояться. На милость местных нечего надеяться. Скажут – старая. Скажут – полоумная. Скажут – недостойная. И отберут Куприньку. Как пить дать отберут. Потом еще насмехаться будут: «Так вот какой он, твой домовенок». И вновь одна останется баба Зоя. Одинешенька. Вся насмешками облепленная. Нет уж! Не бывать этому! Пока не придумала, как его запирать, чтобы не убег, никуда из дома не выйдет баба Зоя – таково было решение. Еды хватит на неделю минимум. Если не деликатесничать, и того более. Подумаешь, без свежего хлеба посидят. Сухари вон для желудка полезнее! Можно, конечно, закрывать на время отлучения баб Зои из дома Куприньку в подвал, так там оконце крохотное имеется: не хочется и проверять, пролезет в него мальчишка или нет. Можно в чулан посадить, замок только от него найти и посадить. Так чулан вон тут, при входе.
Что, если расшумится Купринька? Баба Зоя в магазине, в доме шум. Кто услышит, дверь выломает и проверит, кто шумит – уж не воры ли. И обнаружит Куприньку. А дальше что – вы знаете. Хорошо, если не решат, что она его вот только что украла. Преступление налицо. Нет уж, спасибо и без чулана. А просто в доме закрывать – бесполезно. Этот пройдоха найдет как сбежать. Окно вон выломает – и был таков. Посидит пока баба Зоя дома. К тому же Марье больной сказалась, нужно выждать время.
Вот только корову нужно доить, кормить. И курицам зерна бы насыпать, воды налить, яйца проверить. Скотный двор, конечно, пристроен прямо к дому, но вот коровник у самой дальней стенки. Молоко по подойнику звонко бьется, пока корову доишь. Курицы вечно раскудахчутся, разлетятся, поднимут гвалт, мол, зачем наши яйца отбираешь, старуха? Словом, можно и не услышать, как Купринька из дома на улицу выбирается. Беда. Надобно с собой его брать. Прихватила баба Зоя ведро, вытащила Куприньку из шкафа (пока еще неотмытого), подняла на ноги и тычками направила к двери. При выходе сняла с гвоздя ошейник с цепью, потрясла для острастки им перед лицом мальчика. Тот отдернулся в испуге.
– То-то же, смотри мне, – довольно промолвила баба Зоя. Сначала Куприньку в курятник затолкала, курятник закрыла. Воды курам налила, зерна насыпала, яйца собрала, сунула их в руки Куприньке. А вот корову доить как? Та прижалась к стене и не двинется. Ежели сесть на скамеечку для дойки, то уставится баба Зоя в коровий бок и все ту же стену, не увидит ничего, что творится в хлеву. Беги, Купринька, не хочу. И вот тогда-то и нарушила баба Зоя еще свежее, обеденное обещание: накинула ошейник на шею Куприньке, а цепь – на гвоздь в стене подле коровы. Не сбежит. Купринька весь сжался, двигаться боится, дышать боится – не хочет, чтобы шипы вновь впились в шею. А та еще саднит, ноет. Больно даже от прикосновения к ней холодного ошейника. Крупные слезы катятся по Купринькиным щекам.
– Да ты сядь, – приказывает ему баба Зоя. А он не может. Он боится шевелиться. Даже попытка нагнуться, чтобы придвинуть скамейку, закончится очередной порцией шипов в шею. Повторно эту боль испытывать не хочется. А баба Зоя, словно не понимает, что это Купринька застыл. – Сядь, кому говорят! – гаркнула.
– Нибуду, – полепетал Купринька.
– СЯДЬ!
Корова, обычно спокойная, вздрогнула и перестала молоко давать.
– Ни котю. – Слезы градом катятся-катятся-катятся.
– Я должна тебя видеть, – процедила сквозь зубы баба Зоя, поглаживая при этом корову, надеясь, что та успокоится и отдаст остатки молока. – Стой, если так хочешь, но во-он сюды передвинься.
– У-у-ум, – простонал Купринька и не сдвинулся с места.
– Сюда, кому сказала! – взревела баба Зоя и дернула за цепь. Купринька, предугадывая это ее движение, на доли секунды раньше схватился за ошейник, чтобы не впился вновь в шею. Но все равно больно. Несколько шипов все же процарапали кожу, опять до крови. Купринька вскрикнул и тут же умолк под грозным взглядом бабы Зои. Та молча смотрела на него с минуту, а после сказала: – Так мы с тобой и за год твою шею не излечим. И принялась вновь наглаживать корову, выпрашивая у той молоко.
Молились тоже теперь с цепью: чадящие, Куприньку не щадящие свечи, пристальный взгляд Богоматери и лежащий перед иконами ошейник. Ни о чем другом, кроме него, не мог думать Купринька и в мысленных молитвах своих просил младенца Иисуса уничтожить эту цепь, сделать так, чтобы пропал ненавистный ошейник.
