Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг - Качур Катя
Их дочь была красива. Даже в гробу. Даже раздувшаяся от воды, синющая, проткнутая багром. И молода. Господи! как же еще она была молода!
Перебрали тысячи причин ее смерти и успокоились лишь тогда, когда признали ее случайной. Все остальное – самоубийство, насильственность – не укладывалось в их головах. Анна не могла так поступить с ними: взять и уйти. Никто другой не мог так поступить с ними – взять и забрать у них Анну.
Отмели. Открестились. Приняли случайность, только ее и смогли принять. Они прошли этот долгий мучительный путь воспоминаний о дочери с самого начала, с самого ее зачатия: детство, взросление, смерть.
Вспомнили каждую мелочь. То, как Анна впервые пошла и тут же упала. Растянулась на полу и заревела. Ревела ли она, когда так же шла и упала в злосчастный пруд? Утешил ли ее кто, как тогда, в детстве, отец, взяв свою крошку на руки и крепко прижав к широкой груди?
Вспомнили первый класс, первую двойку, первую Аннину любовь – прыщавого тощего Витьку, ненавистного отцу. Вспомнили первый побег из дома, отхлестанную ремнем задницу, выкрикнутые слова ненависти и последовавшие за ними слезы искупления. Первый отъезд из дома, мучительные ожидания вестей, писем, звонков, приездов в гости. Возвращение в родные пенаты с опущенной от стыда головой, и утешение – мы всегда тебя любим, мы всегда тебя ждем, оставайся с нами навсегда. Дошли до смерти и замолкли. О чем теперь говорить друг с другом? Чему радоваться? Ради чего жить? Есть что-то неправильное в том, что дети умирают раньше родителей. Что-то несправедливое. Словно мир на миг сломался и все пошло кувырком: родители начали хоронить своих детей, а не наоборот. И в эту петлю случайным образом попали Елена со Славой. Попали, оставили в петле свою дочь, жертву поломки мира, а после вернулись к прежней жизни. Только уже без Анны. Мир бросил их, сказав: «Теперь пробуйте вот так». А пробовать совсем не хочется. Елена, скользя по дому, боясь нарушить установившуюся тишину, несколько раз подходила к комнате Анны, открывала дверь, но так и не решилась переступить порог.
Говорят, нужно избавиться от вещей покойной. Выкинуть их, вынести, сжечь, раздать. Сделать что угодно, лишь бы те не торчали в доме. Но если вещи Анны притянут ее душу обратно, то, может, и пускай? Незримая, она будет рядом. Сидеть на своей постели, трогать своего плюшевого мишку, открывать шкаф в поисках лучшего платья для сегодняшнего вечера, петь неслышные родителям песни. А они поймут, что Анна тут, Анна рядом, Анна никуда от них не ушла. Елена думала об этом и в сотый раз закрывала дверь в комнату дочери. Нечего туда ходить. Больно. И Анну не стоит тревожить. Первое время, когда по дому находились Аннины вещи – оставленный носовой платок, брошенная в стирку кофта, губная помада, выпавшая из кармана, расческа возле зеркала в ванной, – Елена хватала найденное, бежала так, словно то обжигает ей руки, и бросала, не глядя, в комнату дочери. Там всему этому место. Нечего по дому разбросанным быть, нечего теребить душу неуспокоившихся родителей. Вот там, за этой дверью, живет память об Анне, и все остальное тоже пускай там будет. Слава на комнату дочери и вовсе боялся взглянуть. Оказавшись с нею рядом, он затыкал уши в попытке убедить себя, что Анна жива, сидит себе в комнате, слушает музыку или трещит с подружкой о том, о сем, о девичьем.
Заткнуть уши, чтоб обмануть себя в том, что за дверью этой комнаты не тишина. Никто не поет, никто ничего не слушает, никто не разговаривает. Ти-ши-на. Пустая. Мертвая. Слава попытался однажды передвинуть шкаф, закрыть им треклятую дверь, создать видимость, что и не было ее здесь никогда. Елена воспротивилась: куда же она в таком случае будет сбрасывать найденные осколки жизни их дочери? Где найти еще одну такую Черную дыру, поглощающую все, что оказалось рядом с ней, но в наказание им выплевывающую боль раз за разом, стоит только оказаться рядом? Разговоры в этом доме смолкли вот уже несколько лет как. Два некогда родных, теперь же в горе отдалившихся друг от друга человека, существуют в четырех стенах, скорбят вместе, но больше все же порознь, разрезают своими телами установившуюся здесь тишину. И много незримых черт по всему их жилищу. Черта между некогда любящими друг друга мужем и женой, черта на пороге дома, отделяющая их от соседей и прочих незваных гостей, черта посредине кровати.
Лежат муж с женой, руки вдоль тел вытянули, каждый своим одеялом накрылся, и боятся ненароком эту черту пересечь, случайно во сне задеть другого.
Елена устала. От черт. От тишины. От скорби. От пожелтевшей двери в комнату Анны. От вечно склоненной головы мужа. От его опустившихся на стол рук. Так дальше не может продолжаться. Были бы они городскими жителями, давно бы разошлись-разъехались, забыли бы друг друга, забыли, что была у них общая дочь, принесшая им общую скорбь. Зажили бы сызнова. Но в деревне так нельзя. Неси свой крест до конца. Вместе будь, даже если уже не можется.
Да и потом – куда идти-то? На край поля? В лес? Заселись в заброшенный дом на окраине?
Некуда идти. Всюду будешь влачить за собой общую с мужем скорбь. А так нельзя: другим в деревне твоя скорбь не нужна, сиди с нею дома и не высовывайся. Елена решила поговорить с мужем. Не может, нет, не может так больше продолжаться.
Это решение она взвешивала, отмеряла долгими бессонными ночами, вглядываясь в темноту, вслушиваясь в ровное дыхание мужа и редкие всхрапывания, такие неестественные, что становилось понятно – Слава тоже не спит. Слова не шли. Липли к горлу, комковались, перекрывали воздух. Хочется сказать: «А!» – но вырывается лишь свист. И стоит Елена с открытым ртом, шипит, пытается поднять из нутра свинцовые слова, а не получается.
И Слава этого не видит. Не замечает этой немой сцены, развернувшейся у него за спиной, не подозревает, что там жена выковыривает из себя звук, застрявший где-то там, то ли в груди, то ли в районе сердца. Нейдет. Елена села за стол, положила мягкие свои руки на мозолистые от работы ладони мужа. Порвалась одна черта, и словно бы что-то щелкнуло, еле слышно так – тщк.
Слава вздрогнул и удивленно уставился на жену. Он словно позабыл, как она выглядит.
А жена постарела. Седая прядь волос. Где же иссиня-черная коса? Откуда это серебро у лба взялось? Губы надломлены вечной скорбной улыбкой. Карие глаза потухли, почернели.
Лена, ты ли это или только твоя тень? Взглянул бы Слава хоть разок в зеркало и себя бы тоже не признал в этом старике с неровно выбритым подбородком и глубокими морщинами на лбу. Елена набрала побольше воздуха, чтобы вытолкнуть им все накопившееся внутри.
– Слава, – высвистелось из груди. Слава вздрогнул еще раз. Одернул руки в порыве заткнуть уши. Опять заткнуть уши. Но на сей раз было действительно громко. Для него громко. Для этого дома громко. Столько лет ни звука, кроме шарканья ног, слабого дыхания и редких всхлипов. А тут вдруг: «Слава!» А из Елены полились слова, нескончаемый поток, будто прорвало внутри плотину: – Так дальше не может продолжаться, Славочка. Мы не должны больше так жить. Мы же и не живем больше. Так, существуем. Нам нужно прийти в себя. Слышишь? Ради нас самих. Ради Анны.
Анна. Словно выстрел ружья. В самое сердце. На разрыв. Анна.
– Не произноси ее имени, – просипел Слава.
– Анна, – повторила Елена. – Анна, дочь наша. Анна хотела бы, чтобы мы жили дальше.
– Мы живем.
– Существуем.
– Откуда тебе знать, чего бы она хотела? Ее нет! Нет! – взревел Слава.
– Оттуда, что я ее мать.
– А я отец! И что с того? Отец, мать… оба не уберегли.
– Слава… – Елена сжала руки мужа так крепко, как только могла, словно это помогло бы привести его в чувства. Но муж вырвал руки, вскочил, отвернулся от нее. – Слава… – Сел обратно. Пригвоздился вновь к табурету, голову на стол уронил и разрыдался, громко так, не по-мужски, со всхлипами, с задыханиями, с затиханиями и охами.
Елена обняла мужа, обхватила обеими руками, закрыла телом своим, налегла сверху.
