Анхела Бесерра - Музыка любви
— Доченька, прежде чем влюбляться, поживи.
— Что ты имеешь в виду, мама? Разве любить не значит — жить?
— Даже не знаю, что тебе сказать, солнышко. Иногда нам кажется, что любовь дает жизнь, а она, наоборот, отнимает ее.
— Это ты о бабушке?
— Наверное.
— Ты так и не узнала, почему она?..
— Пока нет, но обязательно узнаю.
— Скучаешь по ней?
— Очень. Не ценим мы того, что имеем.
— Мам... а почему я никогда не видела тебя счастливой?
— Я счастлива, дорогая... на свой лад.
— Ты любишь папу? Вы никогда не целуетесь, не разговариваете, не смеетесь. И я должна поверить, что это и есть любовь? Ваше невыразительное молчание?
— Нельзя же наколдовать то, чего нет.
— Вы с папой... не любите друг друга?
Аврора не ответила.
— Зачем вы тогда живете вместе?
— Map, ты еще слишком молода, чтобы понять.
— Мам, иногда лучший способ что-то понять — наблюдение. Я не хочу такого брака, как у тебя. Не хочу такого мужа, как папа. Не хочу лгать детям, что я счастлива, когда сама хожу мрачнее тучи. Не хочу лупить с утра пораньше по клавишам пианино вместо того, чтобы обнимать любимого.
Аврора с грустью смотрела на дочь. Они-то думали, что все делают правильно, а девочка, оказывается, давно видит их взаимное равнодушие.
— Ты все еще думаешь, что я слишком молода, чтобы понять, а?
Аврора обняла ее. Нужно поскорее разобраться со своей жизнью — не только для себя, но и ради Map.
За завтраком Аврора после некоторых колебаний сообщила мужу и дочери, что через пару недель отправится в Боготу уладить кое-какие дела, оставшиеся незавершенными после смерти матери. Не поднимая глаз от тарелки, Мариано предложил сопровождать ее — из чистой вежливости, в надежде на отказ, который незамедлительно последовал. Map умоляла взять ее с собой — ей так хочется познакомиться с родиной бабушки! — но мать объяснила, что по целому ряду причин сейчас это невозможно.
Да, именно так она и сказала. Авроре неприятно было обманывать их, но в сложившихся обстоятельствах у нее не оставалось выбора. Она уже твердо решила развестись по возвращении, даже если после придется жить вдвоем с дочерью и зарабатывать на хлеб уроками музыки.
Внезапно водопадом хлынули сомнения. А если Мариано воспротивится? Нет, не может же он удержать ее насильно. А если частных уроков не хватит, чтобы сводить концы с концами? Ничего, как-нибудь выкрутится. Наверняка найдется школа или вуз, где согласятся принять ее на постоянную работу. Какова будет ее новая жизнь, жизнь одинокой женщины? Да как сейчас, только готовить для Мариано не надо. Изменится ли как-то повседневная тишина? Да, это будет тишина на свободе. А как быть с Андреу? Да как угодно, лишь бы он не оказался ее братом. Брат он ей или нет? Нет, не может быть... Или может? Кто внесет наконец ясность? Похоже, ответ есть только у Клеменсии. Если же они не родня... Продвинутся куда-то их отношения, или они так и будут встречаться тайком, что для нее уже становится оскорбительно? А если Андреу предложит жить вместе? Примет ли он ее с дочерью? Наивная дурочка с острыми рецидивами утопизма! Нет, конечно! Даже в моменты наивысшей близости он не предлагал ничего подобного.
И все-таки каково было бы провести остаток дней рядом с ним?
Когда раздался звонок Андреу, детектив Гомес выходил из здания Женералитат[21], где собирал информацию о первой общей могиле, раскопанной в Каталонии. Речь шла о шести солдатах-республиканцах и одном гражданском. Гомесу сообщили, что правительство располагает сведениями о местонахождении более полутора сотен таких могил, как на территориях кладбищ, так и вне их, а следовательно, ожидается извлечение от двухсот до восьмисот неопознанных тел, большинство из которых — бойцы, погибшие на каталонском фронте в последние месяцы гражданской войны. С каждым днем в нем крепла уверенность, что отец Жоана Дольгута должен быть где-то в этих захоронениях. Только вот — в каком из них?
Он планировал встретиться с помощником, которому поручил за время своего отсутствия обойти дом за домом все закоулки Барселонеты, расспрашивая о судьбе Хосе Дольгута. Один старичок из местного дома престарелых уверял, что ему что-то известно и он с ними поделится, но строго по секрету — ему до сих пор казалось, что о подобных вещах нельзя говорить вслух. На откровенность он решился только потому, что предчувствовал скорую кончину и не хотел уносить в могилу чужие тайны.
По телефону Гомес ввел Андреу в курс дела, как всегда преувеличив трудности, с которыми столкнулся на пути к успеху, однако заверив, что все будет хорошо. Ему понадобится больше денег — в остальном же сеньор Андреу может целиком и полностью на него положиться.
Они договорились созвониться еще раз, после того как Гомес поговорит со стариком, и попрощались. Гомес тут же направился в дом престарелых.
В убогом заведении ему пришлось набраться терпения, дожидаясь, пока нянечка проводит его к сухонькому старичку, сидящему на скамейке. Мелкая дрожь выдавала прогрессирующую болезнь Паркинсона.
— Спасибо, что уделили мне время, сеньор Антонио. Видите ли, я пришел к вам от имени внука Хосе Дольгута, желающего прояснить судьбу деда... то есть судьбу его останков, учитывая, сколько лет прошло...
Хриплый голос старика как будто царапал обшарпанные стены.
— Я поклялся, что никому не скажу.
— Другие времена настали, дружище. Нынче тайное становится явным.
— Вы же не из полиции, правда?
— Разве я похож на полицейского? — Улыбаясь, Гомес протянул удостоверение, на которое его собеседник даже не взглянул. — Я детектив... но хороший.
— В мое время таких только в кино показывали.
— Расскажите мне...
— Трудно об этом говорить. — Старик с минуту помолчал, затем продолжил: — Хосе Дольгут был республиканцем, как и мой отец. Они познакомились на собраниях профсоюза и, хотя не работали вместе, очень подружились. Они верили в республику и боролись за нее до конца. Однажды до рассвета, когда все еще спали, пришли за моим отцом и Дольгутом, который недавно переехал жить к нам. Пинками их затолкали в грузовик... — Рассказчик невольно сжал кулаки. — Их увезли всех, связанных, как скот на бойню... в Аррабасаду. — И он тихо, как маленький ребенок, заплакал.
— Мне очень жаль...
— Меня с тех пор постоянно преследовал кошмар: зловещий полумрак, мать кричит, я цепляюсь за ее юбку, отец смотрит на меня... Тогда я видел его в последний раз.
— Как вы узнали, куда их повезли?
— Один из них спасся. Правда, потом его нашли мертвым в темном переулке, с пулей в затылке. Но он успел нам все рассказать, трясясь от ужаса.
— Продолжайте, прошу вас.
— В ту страшную ночь на последнем повороте дороги, ведущей в Сан-Кугат, грузовик свернул направо и углубился в лес. Машина, в которой ехали изверги, последовала за ним. — Выцветшие старческие глаза впились в лицо Гомеса. — Знаете, сколько раз я проделывал этот путь? Всю жизнь, каждое воскресенье. Они там заранее выкопали здоровенную яму под большим кедром. Дерево все еще живо. Под ним всегда цветы, родственники приносят, те, кто, как я, знают, но молчат. Этому нас научили как следует: молчать. — Он понизил голос. — Их вышвырнули из грузовика и заставили встать на колени на краю ямы. Какое унижение! В тот момент некоторые попытались бежать, но удалось это только одному, он-то нам и сообщил. Убийцы разозлились и устроили кровавое побоище. Не просто расстреляли, а на куски разорвали их пулями. — Старика душили рыдания.
— Успокойтесь...
— Знаете, сколько лет было моему отцу? Тридцать два. Мальчишка! У меня его отняли, когда я больше всего в нем нуждался.
— Послушайте. — Детектив взял его за обе руки. — Мы собираемся достать эти тела. Единственное, что мы можем сделать, — обеспечить им достойные похороны. Я буду заниматься этим лично. Если вас не затруднит, мне хотелось бы набросать план местности с вашей помощью.
Гомес достал блокнот и нарисовал дорогу из Барселоны в Сан-Кугат, которую и сам хорошо знал, так как не раз ездил с друзьями на праздники, устраиваемые в тех краях андалузской общиной Серданьолы. Следуя указаниям старика, надо будет свернуть на бульвар Кан-Бель и дальше прямо, до первого поворота направо. Вниз, еще поворот, и глазам откроется ровная площадка возле древнего кедра. Вот и все!
Он убрал блокнот, обнял деда и пообещал еще навестить его.
— Вы проявили редкое мужество, сеньор Антонио. Нам бы побольше таких откровенных рассказов! Столько мертвых, заслуживающих памяти нашей и почитания, смогли бы наконец упокоиться в мире. От этого многолетнего «демократического» молчания уже тошнит, вы не находите?
— Вы не могли бы позаботиться и о моем отце?
— Обещаю.
— Передайте Жоану, что я был тогда совсем маленький, но все равно его помню. Особенно как он играл на пианино.
