Джон Уэйн - Зима в горах

Однажды под вечер на главной улице Карвеная в какой-то леденящий сердце миг им показалось, что они сбили ребенка. На мостовой было полно нагруженных покупками пешеходов, и маленького мальчика лет пяти оттеснили от родителей, а он, увидев, что они удаляются, испугался, бросился в сторону, чтобы обойти заслон из двух неспешных толстых матрон с детской коляской, поскользнулся на мокром асфальте и полетел прямо (так всем показалось) под правое переднее колесо автобуса. Гэрет резко затормозил, приостановив движение целой вереницы автомобилей, а Роджер выпрыгнул из автобуса, ища глазами маленькое, окровавленное тельце и чувствуя, как колотит его по бедру тяжелая сумка. Однако увидел он только, как мальчишка, целый и невредимый, вскочил и припустился, словно заяц, наутек под звонкое валлийское кудахтанье женских голосов. От сердца у него отлегло, он забрался обратно в автобус и успокоил Гэрета. Однако чувство успокоения длилось недолго, вскоре его сменил неосознанный страх и смутное предчувствие беды снова холодом легло на сердце и осталось там, словно прошлогодний снег у корней дерева.

Ни один из них не вспоминал больше об этом случае, но с этого вечера — так казалось Рожеру, хотя он и сам не знал, не было ли это просто плодом его фантазии, — но с того вечера в их работе пошла худая полоса, и они оба пали духом. Гэрет стал, насколько это было возможно, еще более молчалив; уйдя в себя, он делал свое дело, не открывая рта, словно заботы, заполнив мозг, превратили его в автомат. Всего несколько недель назад Роджер боялся, что Гэрет взорвется; совсем нетрудно было представить себе, как он, доведенный до белого каления, прижимает где-нибудь к стенке тестомордого шофера или его сподвижника, похожего на хорька, и, сдавив ему ropjjo своими стальными пальцами, отправляет его душу в ад. Теперь все было иначе. Гэрет словно бы перестал замечать ненавистный призрак, постоянно маячивший впереди них. Шофер бурого автобуса по-прежнему старательно прятался в своем неведомом укрытии, но Роджеру казалось, что, подойди он теперь на площади прямо к Гэрету и нахально стань перед ним, Гэрет только недоуменно поглядит на него своими незрячими глазами, как ястреб, приученный к колпачку на голове.

Но вот однажды Гэрет все-таки заговорил. Было раннее утро, такое сумрачное, что, казалось, камни замка впитали в себя весь свет, какой был в небе, и, еще больше от этого отяжелев, еще глубже осели в землю, словно хотели уйти в нее совсем и покончить с постылой задачей нести на виду у всех бремя своих лет. Собирался дождь, но еще не накрапывало. Роджер и Гэрет стояли возле автобуса, и Роджеру почему-то бросилось в глаза, что лысоватый череп Гэрета покачивается как раз на одном уровне с пробкой радиатора.

— Рождество, — проронил Гэрет, словно разговаривая с самим собой и глядя на пешеходов, которые медленно приближались к ним с охапкой мелких свертков в руках. Он повернулся и в упор поглядел на Роджера. — Что вы собираетесь делать?

— Возьму бутылку, заберусь к себе в часовню, напьюсь и залягу спать, — не задумываясь, ответил Роджер.

— A-а, — Гэрет сосредоточенно обдумывал его ответ. — Я думал, вы уедете на денек-другой. К вашей семье.

— Нет.

— Не годится сидеть одному на рождество, — сказал Гэрет. — Приходите, проведете праздник у нас с матерью.

Роджер почувствовал стеснение в груди. Он вдруг понял, что, сам себе в том не признаваясь, боялся, панически боялся приближавшегося рождества.

— Буду очень рад, — сказал он.

— Отпразднуем чем бог пошлет, учтите, — сказал Гэрет. — Но что-нибудь соорудим.

С этой минуты все помыслы Роджера сосредоточились на предстоящем рождестве у Гэрета. Совершал ли он свой рейс в автобусе, подметал ли пол в часовне, приготавливал ли свою незамысловатую еду, открыв банку консервов, сидел ли перед весело мерцавшей маленькой печуркой, мысли его неизменно возвращались к рождественскому дню. Что они будут есть? Что пить? Чем заниматься? О чем беседовать? Наденет ли мать Гэрета свою коричневую вязаную кофту или для праздника извлечет из комода свое «лучшее», выцветшее платье? Будут ли они чинно сидеть и слушать, как тикают часы, или магия домашнего уюта, свет и тепло, день, свободный от труда и забот, сделают свое дело, и потечет задушевная беседа?

Роджер снова и снова тщательно обдумывал, какую должен он внести лепту и какие сделать подарки. Не обидит ли это Гэрета, если он приковыляет к двери их домика, таща огромный, не в обхват, пакет с роскошными яствами? Ему захотелось, отчаянно захотелось снять со счета остаток своих жалких сбережений и потратить его целиком на такое пиршество для Гэрета и его матери, какое им и не снилось: чтоб было все — оранжерейные фрукты, настоящее, хорошее вино, и притом в изобилии, индюшка, финики, орехи, добрый старый портвейн и французский коньяк, сигары… Какой толк от этих несчастных денег, которые лежат на его счету в банке? Их хватит ему, чтобы продержаться на нищенском бюджете до тех пор, пока Дик Шарп не заклюет насмерть Гэрета, но так ли уж приятно это наблюдать? Не лучше ли разом истратить все до последнего пенни за один ослепительный день беспечного кутежа, а на следующее утро, в холодном сумраке занимающейся зари закрыть часовню и уползти отсюда прочь, оставив Гэрета потихоньку идти ко дну, не тревожимого ничьими посторонними взорами, кроме сострадающих незрячих глаз той, что вскормила его своим молоком?

Роджера очень подмывало сделать этот широкий бесшабашный жест; временами он даже всерьез начинал его обдумывать. Сидя у своей печурки, он решал, что наутро, как только откроют банк, нужно отправиться туда. Но наступало утро, и у него не хватало духу привести в исполнение свой план. И не из опасения быть неправильно понятым — он уже не боялся, что проявленный им размах пропадет впустую. Он все-таки достаточно хорошо знал Гэрета и был уверен, что горбун примет как надо любое, идущее от сердца доброе намерение. Нет, его удерживало другое. Гэрет был слишком прозорлив, слишком умен — он мыслил ясно и четко, не растратив своего мозга на несущественное. Он сразу поймет: если Роджер забрал все деньги из банка и бросил их на ветер, на совместную пирушку, значит, он сложил оружие. Деньги эти — боевой фонд Роджера, и потратить их впустую равносильно объявлению капитуляции. Этого Роджер допустить не мог. Ему не хотелось быть свидетелем того, как Гэрета положат на обе лопатки, но пока в его заряднике еще оставалось два-три патрона, он не мог бросить Гэрета одного, окруженного врагами.

В конце концов он решил купить бутылку хорошего сухого вина и бутылку виски. Он положит их в глубокие боковые карманы своего пальто. Придет туда, повесит пальто, поглядит что и как и не будет поминать про бутылки, пока не настанет подходящий момент. А тогда вытащит из кармана бутылку вина, чтобы выпить за столом, виски же оставит напоследок. И наконец, где-то по ходу дела, когда они все освоятся друг с другом, он предложит и эту свою последнюю лепту.

Лежа в темноте и прислушиваясь, как гуляет ветер в горах, как тяжко вздыхает он в верхушках деревьев в лесу, где живут друиды, Роджер думал о том, что такт, который он старался проявить, вся эта осторожная стратегия, боязнь обидеть совсем не свойственны его натуре. Долгие годы жизни с Джеффри привили ему это.

За неделю до рождества Роджеру приснился сон. Сон был так страшен, что даже после пробуждения его продолжали мучить кошмары. Ему снилось, что он взбирается по отвалу за домом Гэрета. Сначала почва под ногами у него была твердая и подъем в гору приятно бодрил; он прыжками взлетал вверх по вьющейся между грудами сланца тропе, словно подошвы его башмаков были на пружинах. Но, достигнув вершины, он поглядел на море и увидел, что высокие белые вспененные волны с чудовищной силой обрушиваются на берег, стремясь завладеть сушей и поглотить все живое. Он стоял недвижим, глядя на мчащиеся волны, набегавшие все дальше и дальше на берег и уже всползавшие на отвал и приближавшиеся к нему, и слишком поздно понял, что опасность не в волнах, что они всего лишь дьявольская хитрость, — понял, уже почувствовав, как вершина отвала колеблется и оседает под его ступнями. Он старался удержаться на ногах, и это ему удалось, но он увидел, что спрессованные куски сланца и породы начинают скользить, осыпаться, падать, крутясь и подскакивая, и рушиться гремящим каскадом на дом Гэрета. Он хотел крикнуть, крикнуть что было сил, предостеречь Гэрета и мать, чтобы они бежали из-под обреченной кровли дома, бежали вниз с горы, пусть даже навстречу белогривым волнам, алчно лизавшим ее подножие, но ни звука не родилось из его сведенного судорогой горла, и в безмолвном ужасе он смотрел, как первая погребальная лавина с грохотом обрушивается на крышу дома, за ней вторая, третья… Он не мог пошевелиться, ибо каждое его движение влекло за собой новый обвал, и вскоре дома уже не стало видно, и он знал, что Гэрет и его мать погребены там навечно, глубже, чем когда-то погребла его и Джеффри та роковая бомба, глубже даже, чем она погребла его родителей, чьи расплющенные тела были поспешно преданы земле, куда за ними могла последовать лишь его неотвязная память и робкая любовь.