Леонид Бежин - Чары. Избранная проза
Думаю, что подобный оттеночек, придававший своеобразный криминальный отсвет тридцатым годам, возникал у многих — и у детей (сыновья доносили на отцов), и у взрослых, и у мужчин, и у женщин. Его экзистенциальная подоплека кроется в катастрофическом отсутствии жизни, вынуждавшем не избегать криминальных ощущений (полицейский в доме — это ужасно!), а, наоборот, всячески культивировать их, находя способ самоизживания в том, чтобы преследовать и разоблачать, разоблачать и преследовать.
Вот она, замена страстям, которых нам так не хватает! Пусть мы не способны страстно полюбить или вдохновенно возненавидеть — все это не беда, если мы можем страстно заподозрить и столь же страстно уличить! Уличить и заподозрить — вот наши истинные страсти! Так не будем же их скрывать, дадим им вырваться наружу, выпустим их на свободу, словно бумажного змея с намалеванной на нем глумливой рожицей. И тогда — воспарившие ввысь — они вознаградят нас тем, что позволят бежать за ними вприпрыжку, удерживая в руках конец веревки, чувствуя себя готовыми оторваться от земли и с восторгом воскликнуть: «Жизнь! Вот она, жизнь! Живем!»
Увидела!
Позднейшие рассказы бабушки позволяют представить, как она остановилась перед Дверью, только что закрывшейся за дедушкой, тщательно осмотрела дом и не столько с помощью каких-то своих расчетов, сколько подчиняясь внутреннему голосу, подсказавшему ей правильный выбор, отыскала окна той самой квартиры, в которую он, новоявленный конспиратор, тайно проник. Квартира оказалась на первом этаже, хотя окна были довольно высоко, и поэтому бабушке пришлось подтащить валявшийся поблизости ящик, положить на него доску, пару кирпичей и взобраться на это шаткое возвышение.
Все это она проделала с ловкостью, неожиданной для ее грузного тела (вот они, страсти!), и, приподнявшись на цыпочки и слегка подтянувшись, заглянула в щель между оконными занавесками. Каково же было ее разочарование, когда она увидела своих мнимых соперниц! Увидела бывшую балерину с цепкими пальцами гадалки, наполовину скрытыми кружевными манжетами, маленькой покачивающейся головкой и розовой кожей, просвечивающей сквозь седые волосы, профессора с палочкой и фляжкой коньяка, художника, библиотекаря и еще двух нелепых насурьмленных женщин в глухих фиолетовых платьях, с китайскими веерами и длинными папиросами в руках (они тоже бывали)!
И их-то она собиралась разоблачать!
Азарт преследователя в ней сразу исчез, вырвавшиеся наружу страсти благополучно улеглись, бабушка неловко (теперь уже неловко) слезла с ящика, расстегнула шубейку, отряхнула и расправила на груди платье, попутно сравнив его с платьем насурьмленных женщин и с удовлетворением отметив преимущество своего фасона (значит, не все потеряно), и отправилась восвояси, домой. Отправилась с облегчением, беззаботной готовностью махнуть на все рукой и беспечным сознанием того, что очередная попытка жизни окончилась привычной неудачей.
Бархатная мантия на кителе
Все это я хорошо себе представляю, и хотя бабушка давно умерла, сохранилась Дверь, до которой она, выслеживая, тайно провожала дедушку. Дверь довольно необычная, затейливая, с тяжелым кольцом, вставленным в пасть медного льва, зеленоватыми — цвета морской воды — стеклами, круглыми шляпками ввинченных в нее болтов и украшающим ее резным готическими рельефом. Да и сам дом, в который ведет эта дверь, — из числа таких же сохранившихся старых, запечатлевших промышленный дух русского капитализма доходных домов.
Собственно, никто и не помнит о его прошлом. И все проходят мимо, не замечая ни самого дома, ни необычной, затейливой двери, ни окон с тяжелыми глухими портьерами, как порою не замечают оборванного нищего на улице, цыганку-гадалку в длинной, метущей тротуар юбке или безногого калеку на самодельной каталке. Если же такого прохожего остановить и сказать: «Посмотрите же! Посмотрите!» — то точно так же, как он скользнет торопливым, безучастным взглядом по нищему, цыганке или калеке, он будет с недоумением всматриваться в зеленоватые стекла двери или ряды окон под арочными козырьками. А затем с понимающим видом кивнет, из вежливости соглашаясь с вами: да, действительно, гм… старинный дом… и дверь довольно затейливая. Но ведь у него с этим домом ничего не связано. Ничего, знаете ли, никаких воспоминаний… Так что извините… ммм… ммм… и позвольте откланяться…
Приподнимет шляпу — и исчезнет.
И только я один чувствую, что у меня связано, и что в этом доме бывал мой дедушка, и что это та самая Дверь, до которой бабушка тайком провожала… Странное дело — та самая! Можно даже прикоснуться — вот я протягиваю руку и прикасаюсь к ней самыми кончиками пальцев, словно опасаясь, что в последний момент и она исчезнет, обернется некоей изменчивой туманностью, улетучивающимся дымком, миражом… Опасаясь потому, что, может быть, это и не та самая дверь, поскольку ныне она существует в совсем иной временной проекции, в ином измерении, а лишь время обладает той единственной подлинностью, которой лишены вещи.
Поэтому не столь уж важно, та или не та, а важно, что — сохранилась. Сохранилась так же, как и часть (всего лишь малая часть!) библиотеки, собранной дедушкой: эти книги стоят у меня на полках. Поднявшись по библиотечной стремянке (полки у меня до самого потолка), я с благоговением разглядываю мерцающие золотым тиснением корешки, поглаживаю, сафьяновые переплеты и перелистываю хрустящие пергаментные страницы. Страницы с загадочными вензелями, таинственными эмблемами, пирамидами, усеченными конусами и черепами (от страха можно и со стремянки упасть).
Да, книги дедушки мало сказать особенные — редчайшие. Об этом наперебой твердили эксперты разных музеев и букинисты, с которыми я не раз советовался и консультировался, и это единодушно подтверждали перекупщики и книжные спекулянты, всегда оказывавшиеся рядом во время подобных консультаций. Да, да, балагур, весельчак, гусар, дедушка собрал редчайшую библиотеку мистических книг, хотя всю жизнь проектировал прокладку узкоколеек, мотался по стройкам, грелся у одного костра с заключенными спецлагерей, хлебал с ними пустые щи из железной миски — сначала как вольнонаемный, так сказать (хотя в те годы воля от неволи мало чем отличалась), а затем как такой же заключенный с номером П-244.
Впрочем, тут речь уже не о дедушке, а о тех самых тридцатых годах, криминальный отсвет которых смешивается с отсветом мистическим, жизнь припахивает смертью, парады похожи на жертвоприношения, и на светло-бежевом кителе, облегающем стан человека с сутулой спиной, низким лбом и зачесанными назад седеющими волосами угадывается бархатная мантия Верховного жреца и Магистра. Светло-бежевом или, точнее сказать, песочного цвета, того самого, от которого потягивает могильной гнильцой. Видно, прав был дедушка, досадливо щелкая пальцами от нетерпеливого желания подобрать слово, выражающее экзистенциальную загадку тридцатых. Кладбищенская ограда, погребальные свечи, бархатная мантия на кителе Верховного, разделившего всех на умерших и неживших и отслужившего по ним черную мессу, — вот вам и вся экзистенция.
Глава пятая
ВЗГЛЯД
Старик никуда не уйдет
Несмотря на все запреты, я так ждал возвращения дедушки — особенно того момента, когда он впервые войдет в комнату, — что конечно же пропустил этот момент. Или, точнее, сам момент застал, но совершенно не узнал дедушку, приняв его за чужого, незнакомого мне человека. Как это произошло, мне и сейчас очень трудно понять. Но я помню, что из коридора постучали в дверь нашей комнаты, причем этот стук показался мне непривычным, резким, грубым, чужим (в нашей квартире так не стучали). И в ответ на удивленно-вопросительное, встревоженное и даже испуганное «войдите!», произнесенное бабушкой, дверь медленно — мучительно медленно — приоткрылась. Из коридора скользнул лучик света, пробежавший по пыльному полу, и в комнату вошел незнакомый мне старик в кирзовых сапогах и ватнике, в солдатской шапке-ушанке, с фанерным некрашеным чемоданом в руке.
Ручаюсь, этого старика я никогда не видел, хотя фотография дедушки с недавних пор висела у нас на стене, вставленная в застекленную (надтреснутое стекло) рамку. И я часто забирался на стул, чтобы рассмотреть ее поближе, побыть с ней наедине, пользуясь тем, что никого из взрослых нет в комнате и поэтому не надо думать о том, какое значение они придадут моему рассматриванию, как его объяснят и истолкуют. Да, фотография висела, и дело даже не в том, что старик был совершенно не похож на дедушку — это еще не самое страшное, если учесть, как мог измениться дедушка за пятнадцать лет заключения, как он мог осунуться, поседеть, обрасти колючей щетиной, но все же остаться дедушкой. Хотя и не похожим на самого себя, но все же — дедушкой, которого ты не узнаешь, сличая его с фотографией, но все же доподлинно знаешь, что это дедушка, именно он, а не какой-нибудь другой, незнакомый тебе человек.
