Эфраим Баух - Оклик
И монолог этой ошеломляющей красоты, вечности и покоя, звучащий с подмостков, в этот миг обращен лишь ко мне одному. Я стою, замерев, я испуган: тем ли, что мог пройти мимо и не услышать его? Тем ли, что удостоился его глубинных тайн, и это накладывает на меня невероятный долг, который я должен покрыть и не знаю как?
В такие мгновения адски трудно понять, где кончается спектакль и где начинается жизнь.
По дороге через горы Гильбоа обнаженной лысиной вечного грешника светилась вершина Саула: по преданию, на ней погиб царь Саул, и Всевышний предал ее проклятию – травинка на ней не растет.
Сын как-то спросил меня:
– Саул ведь знал по пророчеству Самуила, что погибнет на Гильбоа? Почему же он шел туда?
Кажется, ответил примерно так: видишь ли, даже если знаешь, что предсказали гибель, пока жив, и вокруг – пространства света, горы, небо, и – лезвие не у горла, есть еще надежда; и потом: устаешь от ожидания – уж лучше развязать этот мучительный узел…
Вспоминая это, я глядел на горы Гильбоа и думал о том, как не похожи цари Израилевы на привычных царей, а дальние профили гор Гильбоа светились удивительным сплавом лилово-золотистых красок, так напоминавших стихию цвета врублевского "Демона", чьи жгучие зрачки, смягченные этим неповторимым по умиротворенной вечности предзакатным часом, отрешенно смотрели в голубовато-пресные воды озера Кинерет, моря Генисаретского: на северо-востоке, за моей спиной, небо ощущалось более выцветшим, высвеченным пространством озерных вод.
Странное чувство охватило меня в эти минуты, сидящего на краю первого ряда перед подмостками пустынного и такого древнего театра в Кейсарии: как будто всю свою жизнь, все сорок три ушедших года я шел к этому мигу.
Нередко, в суетном беге лет, я внезапно ощущал себя актером то ли на перекрестке каких-то пространств, то ли в долгом коридоре, ведущем на сцену, к спектаклю, в свет рамп. Идешь по нему, по нескончаемому, охвачен волнением перед выходом, у тебя побаливает живот, сипнет голос, ты уже взмок от напряжения и ходьбы, а сцена и не приблизилась, более того, возникает ощущение странного подвоха, что все идущие рядом или поодаль, тоже по коридору, вовсе не актеры, а зрители, только делают вид, что заняты своим делом; время ставит новые декорации, забывая убрать старые; внезапно соединяются угол тель-авивской набережной, обшарпанные стены отеля с публично-затертым названием "Амбассадор", проститутки, которые сидят у входа в бар, угнездившийся в закутке заброшенного здания старой оперы, за их спинами ситцево-голубое выцветшее море лижет плоский песчаный берег, усеянный обгорающими телами, перед их глазами плешивые старички на балконе играют в шахматы над вывеской, прикрепленной к полуразвалившейся стене – "Шахматный клуб имени Эммануила Ласкера" – и все это обдает меня, замершего на перекрестке, сквозняком мопассановского спектакля "На водах", сквозняком забитого рухлядью и колосниками сценического коридора, сквозняком со сцены, до которой так и не добраться; в ином солнечном дне брожу по старому Яффо, узкие переулки между старыми арабскими домами с мавританскими окнами полны восточной дремы и лени, только зеленщики, не теряя бодрости духа, выкрикивают свои товары, пахнет перцами, яблоками, восточными пряностями вперемешку со свежей только из морских глубин рыбой, кого-то кличут, как выкрикивают имена действующих лиц – "Симха, Йоси…"; читаю название переулка, застываю: "Переулок А. Пушкина"; бегу по узкому коридору переулка, пересекаемому следующим – "Данте", переулок Микельанджело загоняет в тупик переулки Горького и Гюго, на улице Ламартина из чихающего солярной вонью автобуса высыпают арабы, все в брюках клеш, с головами, закутанными в цветастые женские шали, а на перекрестке улицы Вахтангова, составляющей всего несколько домов, и Иерусалимских аллей, под вывеской "Панчермахер" над грудой автомобильных шин, смуглые евреи из Йемена чинят в мастерской автокамеры; и бегут коридоры, пересекаясь, сливаясь, целым лабиринтов, впадая в сторону моря двумя изогнутыми коридорами – "воротами Никанора и Андромеды", и весь этот лабиринт сверху так напоминает путаницу коридоров, камер, ходов под недавно увиденной в Риме ареной Колизея, предназначение которых уже забыто (то ли театральные уборные, то ли камеры для животных и гладиаторов), арена тысячу лет назад была разрушена, обнаружив скрытый под ней лабиринт; и тороплюсь по пересекающимся переулкам, и странны реплики суфлеров из двух напрочь, кажется, не соединимых спектаклей, двух суфлеров, одного внешнего, подхлестывающего меня гортанными криками – "Симха, Йоси", другого внутреннего, не отстающего легким, печальным веянием пушкинской строки – "Храни меня, мой талисман…"; я мучительно напрягаю память, я чувствую, что обе реплики должны соединиться, что они из одного текста, разорванного столетиями, пространствами, языками, знаками разных письмен, и все же одного.
Внезапный поворот в изгибах памяти – как поворот судьбы.
Все становится на свои места на одном из перекрестков коридоров жизни: перстень, подаренный ему Воронцовой с врезанными в камень древнееврейскими буквами, которые называл "таинственными, кабалистическими письменами", Пушкин, считая его своим "талисманом", не снимал до последнего часа; с мертвой руки поэта его снял Жуковский; а была это печатка с надписью "Симха, сын почтенного рабби Йосефа, да будет благословенна его память"; не столь же, если не более, таинственны и кабалистичны для долго окликаемых Симхи и Йосефа в этих переулках развешанные на старых стенах таблички с именами улиц на древнееврейском – "Пушкин, Вахтангов, Микельанджело, Данте"?..
Коридоры нескончаемы, загромождены декорациями то ли давно забытых спектаклей, то ли готовящихся; в закутке, под табличкой "Данте", старик-араб в чалме шевелит губами: молится или припоминает роль? Не театр ли абсурда, в противовес шекспировскому с четкими табличками – "лес, море, берег, дом" развесивший криптограммы имен иного мира в самом, кажется, неподходящем месте?
Коридоры нескончаемы…
Когда же, наконец, добираешься до сцены, она оказывается каменными развалинами Птолемаис-Акры-Акко, Кейсарии, Бейт-Шеана.
Присаживаешься в первый ряд – благо мест вдоволь – думаешь: неужели и вправду истинный мир это – театр после спектакля, зрители ушли – поколение за поколением, рампа погашена, солнце закатилось, и ты один сам с собой перед пустой сценой?
Или это просто вечное запаздывание к началу спектакля, иногда растягивающееся на тысячу лет?
И в этом запаздывании – залог души твоей Богу в отличие от дьявола, который всегда услужливо и вовремя распахивает занавес, давая иллюзию достигнутого в жизни бессмертия?
Жив лишь неимоверно спрессованный в сотах этой земли дух, чье наималейшее дуновение опрокидывает тысячелетия мелькнувшим в расплавленном золоте полдня или лиловом пламени заката крылом Ангела.
Вечны лишь могилы – запечатанные книги судеб – ложи, ложи – амфитеатром и партером – ряды первых во все прошедшие и будущие тысячелетия зрителей и участников Последнего суда на Масличной горе – над руслом ручья Кедрон.
Несмотря на гомерический хохот скептиков через века, реальность этого последнего Представления более тревожит мировое сознание, чем самая наощупь реальная жизнь, став его неотменимой частью.
Последняя тайна безжалостна по-ножевому. И хохочущий в зрительных рядах скептиков внезапно ощутит могильное веяние сквозняка из темных коридоров, петляющих под сценой, увидит себя со стороны бессмысленно хохочущим и вмиг постаревшим комедийным персонажем на собственной тризне.
Подземные залы, стены, лужайки Акко – сцены, сцены. Отшумел театральный фестиваль на праздник Кущей, шалашей, в которых жили наши предки, выйдя из Египта.
Послезакатный ветерок треплет остатки театральных афиш, и шорох подобен сухо шуршащим травам в юности, и на оси, отмеченной верхушкой шалаша, память вместе со своей Вселенной поворачивается на двадцать шесть лет назад, в осень пятьдесят третьего, и запах моря смешивается с могильным запахом разрытой земли и ощущением края земли за огородной межой.
* * *КРЫЛЬЦО В ГЛУХО ЗАКОЛОЧЕННУЮ ДВЕРЬ.
МЕЖДУ КОРОНОЙ ЦАРСТВА И ЛЫСИНОЙ
ДЕСПОТИИ.
ПАМЯТНИК ПУШКИНУ: СТРОКА, ОЖИВАЮЩАЯ
ЗА МНОГОТОЧИЕМ.
КОМНАТА С ВИДОМ НА ТЮРЕМНУЮ ВЫШКУ.
НОЧНЫЕ БАТАЛИИ.
ПРИСТУП ОДИНОЧЕСТВА.
НОЧНЫЕ ЭВОЛЮЦИИ И РУССКОЕ УДАЛЬСТВО.
"ГАВРИЛИАДА" И КАЦИКОВСКАЯ ЦЕРКОВЬ.
ДОМ ВАРФОЛОМЕЯ И ЧЕРНО-ЖЕЛТЫЙ РИТУАЛ.
РЕКА БЫЧОК ДВОРОВЫМ ПСОМ НА ЗАДВОРКАХ
ГОРОДА.
ГРАД КАМНЕЙ НА АЗИАТСКОЙ.
ДОМИК ПУШКИНА И "ГОЛОС АМЕРИКИ".
АМФИТЕАТР ЖИЗНИ.
СЛЕПЯЩИЕ ОГНИ РАМП.
МЕЗЕНЦЕВ И ХАРКЕВИЧ.
ПИСЬМО МЛАДШЕМУ БРАТУ.
МОЛДАВСКОЕ ВИНО И НАТАША КОРОЛЕВА.
ЧЕТВЕРТОЕ ЯНВАРЯ 45–54.
ТЕНЬ В ТЕМНОМ ОКНЕ.
ОДЕССА: ДЫМЯЩИЙСЯ СНЕГОМ ПОЕЗД.
