Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны
На этот раз манией настоящей. Она во столько раз превышала приподнятое настроение, какое он испытывал в старших классах, что едва на него походила. Мания была душевным состоянием ничуть не менее опасным, чем депрессия. Правда, поначалу казалось, будто накатила эйфория. Ты становился абсолютно неотразимым, абсолютно очаровательным — все тебя обожали. Ты совершал идиотские поступки с риском для жизни — например, выпрыгивал с четвертого этажа общаги в сугроб. Тратил годовую стипендию за пять дней. Казалось, в голове у тебя происходит бурная вечеринка — вечеринка, во время которой ты, пьяный хозяин, не даешь никому уйти, хватаешь людей за шиворот со словами: «Да ладно тебе. Давай еще по одной!» Когда эти люди неминуемо исчезали, ты шел и находил других, кого угодно, что угодно, лишь бы вечеринка продолжалась. Ты говорил и не мог остановиться. Что бы ты ни сказал, все было гениально. Тебе только что пришла в голову замечательная идея. Поехали в Нью-Йорк! Сегодня вечером! Давайте влезем на крышу Центра искусств, посмотрим восход солнца. Люди поддерживали все эти инициативы Леонарда. Под его предводительством они устраивали невероятные эскапады. Но потом наступил поворотный момент. Разум его словно начал выдыхаться. В голове у него одни слова превращались в другие, будто крутились картинки в калейдоскопе. Он выдавал бесконечные каламбуры. Никто не понимал, о чем он говорит. Он сердился, раздражался. Глядя на людей, которые час назад смеялись над его шутками, он понимал, что они волнуются, переживают за него. Тогда он убегал в ночь, или в день, или в ночь, находил другую компанию, чтобы безумная вечеринка продолжалась…
Под конец у Леонарда, как у алкоголика в запое, случился провал памяти. Он проснулся рядом с Лолой Лопес в совершенно разбитом состоянии. Тем не менее Лоле удалось его поднять. Она за руку отвела его в поликлинику, уговаривая не волноваться, держаться за нее, и все будет нормально.
Три дня спустя в больнице, когда врач пришел к нему в палату и сообщил, что его заболевание никогда не пройдет, что с ним можно только «сживаться», это показалось Леонарду особенно жестоким ударом. Сживаться — разве это жизнь для восемнадцатилетнего парня, перед которым открылось будущее?
В сентябре, когда Мадлен с Леонардом только приехали в Пилгрим-Лейк, колосняк, которым поросли дюны, был приятного светло-зеленого оттенка. Он колыхался, гнулся — пейзаж походил на раскрашенную японскую ширму. По заболоченным местам текли ручейки соленой воды, виргинские сосны росли, сбившись в небольшие рощицы. Здесь мир был сведен к основным составляющим — песок, море, небо — с минимальным набором разновидностей деревьев и цветов.
Когда летняя публика разъехалась и похолодало, чистота пейзажа лишь усилилась. Дюны приобрели оттенок серого, под цвет неба. Дни сделались заметно короче. Окружающая среда была идеальной для депрессии. Утром, когда Леонард вставал, и вечером, когда он возвращался из лаборатории, было темно. Шея его стала до того толстой, что не застегивались воротнички рубашек. Доказательство того, что литий стабилизирует психику, подтверждалось всякий раз, когда Леонард видел себя голым в зеркале и не решался покончить с собой. Ему хотелось. Он считал, что имеет на это полное право. Но вызвать в себе необходимое презрение к собственной персоне он не мог.
Литий должен был обеспечить ему хорошее самочувствие, но хорошее самочувствие тоже было вне досягаемости. И моменты подъема, и приступы уныния — все сгладилось, и в результате ему казалось, будто он живет в двух измерениях. Он принимал увеличенную дозу лития, 1800 миллиграммов, и, как следствие, осложнения были тяжелыми. Когда он жаловался доктору Перлману во время еженедельных приемов в Массачусетской больнице, дорога до которой занимала полтора часа, чокнутый психиатр с блестящей макушкой всегда говорил одно и то же: «Наберитесь терпения». Перлмана больше интересовала жизнь Леонарда в Пилгрим-Лейкской лаборатории, чем то обстоятельство, что его подпись теперь походила на каракули девяностолетнего старика. Перлману хотелось узнать, что за человек доктор Малкил. Ему хотелось услышать сплетни. Если бы Леонард остался в Провиденсе, под наблюдением доктора Шью, ему бы уже уменьшили дозировку, но теперь приходилось начинать все сначала.
В библиотеке Пилгрим-Лейк Леонард попытался разузнать побольше о лекарстве, которое он принимал. Читая со скоростью второклассника, фактически шевеля губами, он узнал, что соли лития применялись при психических расстройствах еще в девятнадцатом столетии. Затем, главным образом потому, что средство не было запатентовано и не приносило прибыль, эта терапия вышла из моды. Литий применяли для лечения подагры, гипертонии и сердечных заболеваний. До 50-х годов он был основным ингредиентом в напитке «Севен-ап» (первоначальное название — «Биб-лейбл, лимонная содовая с литием»). В настоящее время велись клинические испытания, в ходе которых определялась эффективность лития при лечении хореи Хантингтона, синдрома Туретта, мигрени и гистаминовой головной боли, болезни Меньера и гипокалемического периодического паралича. Фармацевтические компании все делали не в том порядке. Вместо того чтобы начать с изучения заболевания и затем разрабатывать лекарство от него, они сперва разрабатывали лекарства, а потом пытались понять, для чего они годятся.
Леонарду и без книг было известно, что от лития он становится вялым и плохо соображает. Во рту у него постоянно пересыхало, сколько бы он ни пил, и стоял такой вкус, будто он сосал железный болт. Он и табак жевал отчасти для того, чтобы скрыть металлический привкус. Из-за тремора рук он терял координацию (уже не мог играть в пинг-понг, даже мяч не мог поймать). И хотя все врачи утверждали, что литий тут ни при чем, сексуальное желание у него заметно снизилось. Он не стал импотентом, не потерял способность функционировать — просто его это не особенно интересовало. Вероятно, это было связано с тем, каким непривлекательным, до срока постаревшим он себя чувствовал от лития. В аптеке Провинстауна Леонард покупал не только бритвенные лезвия, но и лекарства от несварения желудка и геморроя. Он всегда выходил из аптеки, вцепившись в пакетик, боясь, что через прозрачный полиэтилен можно увидеть неприличный товар внутри, поэтому прижимал его еще крепче к своим похожим на женские грудям, закрываясь от морского ветра. Аптеку П-тауна Леонард посещал регулярно, чтобы не бывать в магазинчике при лаборатории, где был риск столкнуться со знакомыми. Чтобы отделаться от Мадлен, ему приходилось выдумывать предлоги, самым неопровержимым из которых была, разумеется, маниакальная депрессия. Он не упоминал ее напрямую. Просто бормотал, что ему «хочется побыть одному», и Мадлен уступала.
Из-за физического и душевного расстройства у него возникла еще одна проблема: в их взаимоотношениях с Мадлен произошла перестановка сил. Поначалу слабой стороной была Мадлен. Она ревновала, когда Леонард разговаривал на вечеринках с девушками. Она подавала предупредительные сигналы, свидетельствовавшие о неуверенности. В конце концов она полностью сдалась и сказала ему: «Я тебя люблю». В ответ Леонард повел себя хладнокровно и рассудочно, решив, что, если поддерживать в Мадлен сомнения, ее можно будет крепче привязать к себе. Но Мадлен его удивила. Она тут же ушла от него. Стоило ей уйти, как Леонард пожалел об инциденте с Роланом Бартом. Он бранил себя за такой идиотизм. Во время приемов у Брайса он многократно анализировал свои побуждения. И хотя Брайс в своей оценке ситуации в целом попал в точку, — он считал, что Леонард боится сближения и поэтому посмеялся над признанием Мадлен, желая себя защитить, — Мадлен этим было не вернуть. Леонард скучал по ней. У него началась депрессия. Внезапно он перестал принимать литий, надеясь, что ему станет лучше. Но улучшения не последовало — одна тревога. Тревога и депрессия. Он прожужжал все уши своим друзьям, непрестанно рассказывая, как он скучает по Мадлен, как хочет, чтобы она вернулась, как он испортил самые лучшие отношения с девушкой, какие у него только были. Понимая, что друзьям надоедает это слушать, Леонард снабжал свои монологи различными модуляциями, отчасти руководствуясь инстинктом рассказчика, стремящегося варьировать повествование, отчасти потому, что теперь его тревоги множились. Так что он сообщал друзьям о том, что переживает из-за денег, тревожится за свое здоровье, пока наконец не начал забывать, что он говорит и кому. Примерно тогда и появился Кен Ауэрбах с двумя мужиками из охраны, которые отвели его в поликлинику. А самое безумие заключалось в том, что, когда на следующий день его перевели в больницу, Леонард был зол как собака. Зол из-за того, что его положили в психушку, а он даже не успел перед этим разойтись по полной, в свое удовольствие, как настоящий маньяк. Он должен был не спать три ночи подряд. Он должен был перетрахать восемь телок, нанюхаться кокаина и наглотаться дешевого спиртного с живота стриптизерши по имени Звездочка. Вместо этого Леонард просто сидел в квартире, злоупотребляя своей записной книжкой, терроризируя своих телефонных абонентов и съезжая с катушек, пока его не упекли за решетку с остальными психами.
