Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны
Когда Рита вернулась в тот вечер домой и обнаружила Леонарда одетым в постели, она велела ему приходить ужинать. Он сказал, что не голоден, и она поставила на стол на одну тарелку меньше. Больше в тот вечер она к нему в комнату не заходила.
Из своей спальни на втором этаже Леонард слышал, как мать с сестрой за ужином обсуждают его поведение. Джанет, которая обычно не вставала на его сторону, спросила, что с ним такое. Рита ответила:
— Ничего. Лень, вот и все.
Он слышал, как они мыли посуду, как Джанет пошла в свою комнату и стала говорить по телефону.
На следующее утро Рита прислала Джанет проверить, как он себя чувствует. Она подошла к краю его постели:
— Что с тобой такое?
Даже от этого слабого проявления сочувствия Леонарду захотелось снова разреветься. Ему пришлось сделать усилие, чтобы сдержаться, он прикрыл лицо рукой.
— Ты это нарочно? — шепотом спросила Джанет.
— Нет, — с трудом выдавил он.
— Тут запах какой-то.
— Тогда иди отсюда, — сказал Леонард, хотя ему хотелось, чтобы она осталась, больше всего на свете хотелось, чтобы сестра забралась к нему под бок, как она часто делала, когда они были маленькими.
Он слышал звук шагов Джанет: она пересекла комнату и прошла по коридору. Он услышал, как она говорит:
— Мам, по-моему, он правда заболел.
— Наверное, у него контрольная, а он не подготовился, — сказала Рита, невесело усмехнувшись.
Скоро они ушли, и в доме стало тихо.
Леонард лежал под одеялом как в могиле. Неприятный запах, который уловила Джанет, шел от его гниющего тела. Его спину и лицо покрывали прыщи. Ему надо было встать и умыться лосьоном для очищения кожи, но не было сил.
В углу комнаты стоял его старый настольный хоккей, «Брюинз» против «Блэкхоукс». Когда ему было двенадцать лет, Леонард так натренировался, что обыгрывал старшую сестру и всех ее друзей. Он всегда требовал играть за «Брюинз». Каждому из игроков он придумал имена: у него был один итальянец, один ирландец, один индеец, один — уроженец французской части Канады. Он заносил статистические данные на каждого игрока в специально предназначенный для этой цели блокнот, на обложке которого были нарисованы хоккейная клюшка и пылающая шайба. Во время игры, перемещая хоккеистов по площадке с помощью металлических стержней и крутя рукоятки, чтобы они били по шайбе, Леонард по ходу дела комментировал. «Шайба переходит к Ди Маглио. Пас Маккормику. Маккормик передает Спящему Медведю, он дает пас Лекуру, удар — И ШАЙБА В ВОРОТАХ!» И так далее, и так далее. Пронзительным, ломающимся голосом Леонард повествовал о своих односторонних победах, занося в блокнот голы Лекура и подачи Спящего Медведя сразу, пока не забыл. Статистика захватывала его; ради того чтобы нагнать Лекуру результативности, он даже готов был играть с Джанет, которая едва справлялась с рукоятками. Как она ненавидела играть с Леонардом в настольный хоккей! И как оправданны были ее чувства — теперь это он понимал. Леонарда интересовало лишь одно — победа. От побед он чувствовал себя героем — по крайней мере, они поднимали ему настроение. Умел ли противник играть или нет, это было не важно.
Болезнь, из-за которой искажалось его восприятие в целом, позволяла увидеть собственные недостатки с мучительной ясностью.
Но объектом презрения Леонарда был не только он сам. Он ненавидел качков в школе, ненавидел портлендских «мусоров» в их патрульных машинах, сотрудника магазина «7-Eleven», который сказал Леонарду, что если он хочет читать «Роллинг Стоун», то пусть сначала купит; он ненавидел всех до единого политиков, бизнесменов, владельцев огнестрельного оружия, христианских проповедников, хиппи, толстяков, возобновление смертной казни, когда Гари Гилмора расстреляли в Юте, весь штат Юта, филадельфийских «76-х» за то, что выиграли у портлендских «Трейблейзерз», а больше всего — Аниту Брайант.
Следующую неделю он в школу не ходил. Но к концу выходных снова был на ногах и в действии. Это было вызвано главным образом появлением Годфри под окном спальни Леонарда в пятницу после обеда. В тот день около половины четвертого Джанет вернулась из школы, бросила учебники на кухонный стол. Спустя несколько минут Леонард носом уловил, что она разогревает в духовке замороженную мини-пиццу. Скоро она уже разговаривала по телефону со своим парнем. Леонард слушал сестру и думал о том, как неестественно звучат ее слова, и о том, что Джимми, ее парень, не знает, какая она на самом деле, как вдруг кто-то постучал в окно его комнаты. Это был Годфри. Увидев за окном Годфри, Леонард засомневался — может, он не в такой уж сильной депрессии, как ему казалось. Он рад был увидеть друга. Забыв обо всех ненавистных вещах на свете, он встал и подошел к окну.
— Можешь в дверь войти, — сказал Леонард.
— Ни в коем случае, — ответил Годфри, влезая в окно. — Только сзади — по-другому не желаю.
— Ты попробуй к старушке в соседнем доме зайти. Она тебя как раз поджидает.
— А может, к твоей сестрице?
— О’кей, тогда ты свободен.
— У меня трава есть, — сообщил Годфри.
Он показал пакет. Леонард сунул туда нос, и депрессия отступила еще на шаг. Пахло словно в джунглях Амазонки, как будто сунул голову между ног туземной девушки, никогда не слыхавшей про христианство. Они вышли за гараж и покурили, спрятавшись от дождя под навесом. Там-то, фигурально выражаясь, Леонард и провел почти все оставшееся до окончания школы время, под навесом, покуривая траву, прячась от моросящего дождя. В Портленде всегда шел дождь, и всегда поблизости имелся навес: за школой, под Стальным мостом в Уотерфрант-парке, под капающими ветвями измочаленной ветром канадской сосны в чьем-нибудь заднем дворе. Леонард сам не знал, как ему это удалось, но в следующий понедельник он каким-то образом дотащился до школы. Он привык втайне от всех плакать в туалете по меньшей мере два раза в день, а потом выходить и притворяться, что все нормально. Не понимая, что делает, он начал лечиться собственными методами: обкуривался почти каждый день, после обеда пил бутылочное пиво у Годфри или у себя дома, по выходным ходил на вечеринки и оттягивался по полной. У него дома каждый день после школы устраивались гулянки для всех желающих. Приходили ребята с упаковками пива и с травой. Им всегда хотелось послушать про убийство. Леонард рассказывал историю в приукрашенном виде, говорил, что, когда они переехали, тут еще были кровавые пятна.
— Да вы присмотритесь получше, может, они еще остались.
Джанет от этих гулянок бежала, как от чумы. Она всегда грозилась, что расскажет, но ни разу не выдала. К пяти часам Леонард с друзьями уже были на улице, катались на скейтбордах, врезаясь в окружающие предметы, истерически смеялись при виде особенно эффектных падений.
Все это не свидетельствовало о душевном здоровье, но помогало ему выжить. Болезнь в нем еще не укоренилась. От депрессии, которая длилась днями, неделями, существовало обезболивающее.
А потом случилась поразительная вещь. В предпоследнем классе Леонард сумел постепенно взять себя в руки. Тому было несколько причин. Во-первых, Джанет поступила в Уитмен-колледж и в конце августа уехала в Валла-Валла, штат Вашингтон, до которого от Портленда было четыре с половиной часа езды. Взрослели они каждый сам по себе, почти не обращая друг на друга внимания, но Леонард почувствовал, что дом без нее опустел. После отъезда Джанет жить дома стало совсем невыносимо. И тогда нашелся выход.
Тут была загадка из серии «курица или яйцо». Леонард так и не понял, что появилось вначале: желание учиться лучше или те энергия и целеустремленность, которые привели к цели. В сентябре он набросился на учебу. Принялся дочитывать то, что задавали на дом, и вовремя сдавать сочинения. На экзаменах по математике он с минимальными усилиями получал высшие баллы. Он хорошо успевал по химии, но предпочитал биологию — она казалась ему более материальной, более «человеческой». По мере того как оценки Леонарда улучшались, его переводили в более продвинутые классы, и это ему нравилось все больше и больше. Здорово было оказаться в числе умных ребят. По английской литературе они читали «Генриха IV», часть 2. Леонард не мог удержаться и потихоньку не примерить на себя речь Генриха, в которой тот прощается с былыми слабостями. В начале года он сильно отставал по математике, зато к весенним общеобразовательным экзаменам не только нагнал, но и с блеском сдал как математическую, так и словесную часть. Он обнаружил в себе умение надолго сосредотачиваться, занимался по десять часов, прерываясь лишь для того, чтобы наскоро проглотить бутерброд. Он начал сдавать задания раньше срока. Из чистого интереса прочел «Онтогенез и филогенез» и «Со времен Дарвина» Стивена Джея Гулда. Написал Гулду восторженное письмо и в ответ получил от великого биолога открытку. «Дорогой Леонард! Спасибо за письмо. Главное — упорство. С.-Дж. Гулд». На обороте был портрет Дарвина из Национальной портретной галереи. Леонард повесил его над рабочим столом.
