Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста
Но это произошло позже. В тот день Ромка перелистывал подаренную книгу. Называлась книга "Карл Бруннер". На обложке был нарисован фургон: на глазах какой-то мальчишка вовсю гнал лошадей... Ромка, отложив "Бруннера" в сторону, принялся за чтение другой книги. "Карл Бруннер" лежал под подушкой, дожидаясь своей очереди: не тянула душа к книге, одетой в строгую коричневую обложку, ― веяло от нее суровостью и еще чем-то таким, чего и без того было взахлест в жизни.
Ноябрь ворвался слякотью, ранней снежной крупчаткой ― он перекрасил все в буровато-коричневую обложку. Дело, однако, не в красках ― ступать по земле босиком было почти невозможно. "Почти" ― еще не "невозможно": Ромка стоял где-то в конце шеренги, переминаясь с ноги на ногу. Как ни старался остаться незамеченным ― не удалось...
― Выходи! И бегом марш в военный кабинет! ― не скомандовал -- прокричал военрук, вытащив пацана из строя. Минуту-другую спустя он вошел, усадил Ромку на диван напротив.
― Одежда? Обувь? ― спросил он, оглядывая мальчика.
― Не знаю, ― произнес тихо Ромка.
― Не знаешь, где одежда?! Продал? Проиграл в карты? Где?!
― Не знаю.
― Отвечай же!
― Я сказал.
― Может быть, Розиев...
― Я сказал...
― Да пойми же, мальчишка! Нам, и тебе, и мне, важно знать. Розиев, да? Он?
― Я ответил.
― Накажем Розиева.
― Я сам накажу...― вдруг сказал и осекся Ромка. Военрук долго, осмысливая сказанное мальчиком, смотрел тому в глаза, затем сдержанно, радуясь правильности догадки, сказал:
― Вот видишь, все просто... Выходит, Розиев...
Он открыл двери и крикнул громко ― так, что слова, выкрикнутые им, перекатились по длинному пустому коридору:
― Розиева! Сюда! Ко мне!
В кабинете военрука сидели втроем. Вернее, сидел военрук, а на диване Ромка. По другую сторону стола, опустив голову и косясь на Ромку, стоял Черный.
― Собирай вещи, Розиев ― все! Доигрался! ― говорил раздраженно военрук. ― Переведем в другой детдом. За такие штуки, ― военрук понизил голос, ― и в колонию мало...
И тут произошло совершенно невероятное: Черный заныл, заканючил прощение, на глазах от усердия даже выступили слезы. Ромке стало не по себе ― он тут же простил Черному.
А часом позже он шел по коридору, направляясь в свою комнату, шел быстро, но негромкое "Вот Мякина..." насторожило, заставило оглянуться. Так и есть: у окна, притулившись, стояли Черный с дружками. Черный щелкнул трофейной зажигалкой, прикурил, обернулся, что-то бросил собеседникам ― те заулыбались, ― и Ромка не увидел ни сожаления, ни недавнего раскаяния. Перед ним стоял Черный. Ромка сжался, а затем, точь-в-точь Корноухий, машинально выкрикнул обидное слово, побежал по коридору, шлепая ногами о дощатый пол.
4Неохотно думалось Ромке о первой детдомовской зиме, мысли путались, разбегались... Но вот: он сидел, примостившись на поленьях; на коленях лежала та знакомая книга в коричневом переплете. Мысли, цепляясь за содержание книги, уходили все дальше и дальше, и он чуточку пожалел, когда все это враз резко прервалось.
И ― еще.
― Видел удода? ― любопытствовал Корноухий, возникший неожиданно из-за поленницы, глаза его горели в восторге.
Настроение Корноухого передалось Ромке ― вспыхнули и у него глаза:
― Нет. А что?
― Знаю полетел куда ― в пустырь! Хочешь поглядеть?
Мальчики нырнули в лаз, пересекли пустырь ― удода нигде не было видно; прошли вдоль русла реки, вернулись, взобрались на комбайн, присели, свесив ноги. Минуту-другую молчали, оглядываясь серьезно вокруг.
― Улетел, ― вздохнул Корноухий. ― Гляжу: под окном по траве бегает. Выбежал, а он ― к поленьям.
― Улетел, ― согласился Ромка.
― Теперь пойдет...
― Пойдет, ― снова согласился Ромка, догадываясь, что мальчик под словом "пойдет" имел в виду потепление, поступь весны.
Корноухий, позевывая, смотрел на тот берег реки, туда, где была видна полоска сада.
― Сад колхозный?
― Ага.
― Лазали? ― первым свернул от начатой темы разговора Ромка.
― Чего не лазать? ― удивился лениво Корноухий.
― Раз ― и там... Только в саду дед с ружьем, бабахает солью ― успевай только прятаться. И собака мордастая ― не захочется яблок!
― Говорят, стараешься ты для Черного, Раим.
― А тебе что?! ― снова готов был взбелениться Корноухий и уже побледнел, задрожал, готовый выдавить слезу, но Ромка, наученный опытом, желая успокоить собеседника, сказал о другом, кажется, что-то про удода. Корноухий подозрительно покосился:
― И для себя... И для него... И ты будешь стараться. Обломает ― как миленький будешь стараться.
― Для него ― нет! ― сказал убежденно Ромка, машинально раскрыв книгу.
― Это куда повернет жизнь, ― сказал рассудительно Корноухий. ― А книга интересная?
― Мне нравится. Хочешь, почитаю вслух? ― неожиданно предложил Ромка.
― Читай, мне что!
Ромка прочитал две-три страницы, но, заметив краешком глаза, как позевывал мальчишка, прервал чтение.
― Серьезная, ― сказал Корноухий, придя в замешательство.
― Только не для чтения вслух, ― успокоил его Ромка, нарочито в поддержку зевнув и захлопнув книгу.
― Вот-вот, я же говорю: серьезная книга, ― обрадовался Корноухий.
Наступила пауза.
― Ты думаешь, Черного боюсь, с чего? ― сказал неожиданно Корноухий. ― Как бы не так! Так и быть, скажу, только никому ― чтоб язычок держать за зубами.
― Обещаю.
― Знаю, не скажешь, все равно побожись,
― Клянусь!
― Не-е-е, не выйдет. Клянись матерью. Вот так. Чтоб мне больше не видеть мать родную!
Ромка побледнел.
― Не буду, ― сказал он негромко, но твердо. ― И вообще... Иди ты! Не нужна мне твоя тайна!
― Я же так... ладно... ― сказал растерянно Корноухий.
― Застукал он ― так вышло. Меня послали за мылом в учительскую. А там передняя, помнишь, маленькая комната.
В этой-то передней и произошло то, о чем с волнением, сбиваясь, вдруг стал рассказывать Корноухий.
Корноухий стоял перед учительской...
― Можно? ― попросился он робко, стуча костяшками пальцев о дверь.
Ответа не последовало.
Мальчик несмело приоткрыл дверь, заглянул внутрь ― никого. Он обвел взглядом комнатушку: все также уныло вдоль стен высились громоздкие застекленные шкафы с кипами бумаг, на подоконнике стоял горшочек с геранью, там же ― фарфоровая тарелка с окурками. Рядом с тарелкой лежал какой-то блестящий на свету предмет. Корноухий постучался в следующую дверь, протяжно, жалостливо попросился:
― Можно?
Постучался еще и еще. А затем, не дождавшись ответа, снова прикрыл дверь. Учительская также была безлюдна. Впрочем, не совсем: в углу комнаты, у пианино, откинувшись на спинку кресла, дремала старушка ― учительница пения. Корноухий ретировался, но тут его взгляд упал на бумажную коробку. В коробке лежали кусочки мела. Корноухий взял несколько столбиков, но, секунду-другую поколебавшись, положил все, кроме одного, обратно. Вышел в переднюю комнату, остановился у подоконника с геранью. Коснулся рукой металлического предмета, который оказался портсигаром. Необычным портсигаром. Внутри его лежали с десяток папирос ― для тех дней вещи сказочные. Корноухий словно бы нехотя прикрыл крышку, легонько надавил поверх крышки и ― о, чудо! ― замок щелкнул, накрепко закрыв портсигар.
Ничего подобного до сих пор Корноухому не приходилось видеть. Но это не все. На крышке была изображена желтая подкова.
― Золотая... ― мелькнуло в голове у мальчика.
Внутри подковы виднелось изображение женской головы. Корноухий подержал в руках портсигар. Положил на место. Снова взял. И тут заволновался, руки его мелко-мелко задрожали. Взглянул в окно ― во дворе группы ребят старшего возраста занимались физкультурой. Положив портсигар на место, приоткрыл дверь, выглянул ~ коридор был безлюден, лишь в конце его, где он круто поворачивал в сторону, слышались женские голоса, да из приоткрытых дверей неподалеку доносился голос учителя, громко объяснявшего урок. Уйти не было никаких сил. Корноухий, борясь с искушением и страхом, вернулся к подоконнику и уставился на портсигар, на тарелку с окурками, где все еще тлел окурок со смятым в кончике крест-накрест мундштуком.
― Уходи! Уходи! ― уговаривал себя мальчик. ― Надо уходить! И живее.
― Да бери! Ну, решись! ― нетерпеливо, прямо-таки злясь, подсказывало внутри нечто другое. ― Какая вещь! Хватай!
― Бери!
― Уходи!
― Бери!
― Уходи!
Корноухий находился в смятении. Он взял и снова положил на место портсигар. И уже сделал шаг к выходу, как резануло нечто:
― Дурачок!
И Корноухий схватил портсигар, торопливо сунул за пазуху, прибежал к себе и уже у дверей засомневался: "Идти на урок или не идти?" Пошел. Высидеть урок было трудно, от прикосновения металла пробивал пот. Получив разрешение выйти, он устремился в дровяной склад. Здесь, затаившись, Корноухий торопливо извлек из-за пазухи портсигар, стал разглядывать, попытался открыть его, но сделать это было не так просто: крышки после щелчка будто плотно спаялись друг с другом. "Что это за выступ сбоку и как раз там, где захлопнулись крышки?" ― осенило мальчика. Он с волнением надавил на выступ ― тот и в самом деле оказался замочком, ― крышки портсигара мягко разъединились. Мальчик раскрыл портсигар, внимательно рассмотрел содержимое и даже прочитал на мундштуке название папиросы ― "Пушка". Захлопнул. Открыл. И снова захлопнул. Он представил: вот он, Корноухий, идет в Карповке по своей Тополиной улице и при встрече со знакомыми ребятами извлекает из кармана портсигар и угощает папироской...
