Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть
Его лихорадочная деятельность объяснялась твердым намерением снова со всей ответственностью приняться за дела. Но эта отчаянная попытка, видимо, была не чем иным, как лебединой песней, потому что в то же время стала заметнее извечная противоречивость его характера. Теперь он не только ночами прислушивался к подвальным шумам; теперь постоянно бывало, что у себя в кабинете, в присутствии домашних, он замолкал, бледнел как покойник, а по его лицу и рукам начинал струиться пот. «Мне холодно, — говорил он, — мне холодно».
Однажды ночью Альфонсо наконец не выдержал: глухо рыча, как загнанное животное, схватил палку, фонарь и огромными прыжками понесся к Бранденбургским воротам. Там он ясно услышал кошмарный шум, который одичавшие кошки и крысы поднимали за своими дверями, обезумев от запаха недосягаемых врагов. Альфонсо поднял палку и открыл двери. Неисчислимые полчища крыс и кошек словно окаменели от неожиданности. Альфонсо рассвирепел и обрушил на них свою палку, что вызвало такие последствия, с какими несчастный сумасшедший совладать не мог. Все произошло, вероятно, в считанные минуты.
На следующее утро с постелей никто не встал, никто не устоял перед яростью захватчиков — варваров, которых Альфонсо легкомысленно впустил в свои владения. Дом погрузился в молчание.
Через несколько недель дом рухнул, потому что за ним давно никто не следил, а еще, может быть, из‑за крыс, которые за долгие годы прогрызли стены.
Я вхожу в реанимационную палату. Здесь лежит Либерио, грудь у него раскрыта, лицо распухло, щекп заросли седоватой щетиной, рот широко открыт в предсмертном томлении. Каждую секунду тело его вздрагивает, как дикая лошадь. Врач у меня за спиной говорит: «Спасти его нельзя, надежды нет».
Я сажусь на скамейку в коридоре рядом с матерью, которая не пошевелилась со вчерашнего дпя. Он ездил с друзьями на прогулку в полуразрушенный замок, который должен был описать или что‑то в этом роде. Там ему было так хорошо, что он даже рассказывал анекдоты. Случилось это на обратном пути, когда он переходил свою улицу. Горел красный свет, но он переходил не там, где положено, а машина неслась как сумасшедшая… В этом месте почти все переходят без опаски. А характер Либерио всем известен.
«Он единственный хорошо относился к нам, — говорит мать, — потому я и пришла, не могла я оставить его в таком состоянии». Я отвечаю: «Да… А ты как?» — «Сам видишь». Молчание. Я смотрю на ту дверь. Я почти слышу, в каком галопе заходится его сердце. Молчание. Потом я говорю: «Мама, почему бы тебе не переехать ко мне, ты должна переехать ко мне».
«Я уже стара, только помехой тебе буду, потом, мы с сестрой так привыкли друг к другу, что вряд ли сможем жить отдельно; не думай об этом, сынок, мне хорошо живется», — отвечает она и похлопывает меня по рукам, которые лежат на коленях.
Входит врач и говорит, что Либерио скончался.
ПРИЛОЖЕНИЕ ПИСЬМО МАТИАСА СВОЕМУ СЫНУ, НАПИСАННОЕ ЗА НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ ДО СМЕРТИ
Оканья, тюрьма, апрель 1946 г.
Любимый сын!
Тебе хочу я передать через моего брата Либерио, который сейчас здесь, со мной, последние слова и последний поцелуй перед тем, как пойти на смерть.
Сын мой, ты уже почти мужчина, скоро тебе исполнится пятнадцать лет, и меня страшно мучает то, что мы почти не знали друг друга, хотя мне известно, что ты хороший мальчик. Я тебя прошу: умей бороться с трудностями и тысячами искушений, которые будут подстерегать тебя на твоем пути. Однако я должен признаться: уверенность в тебе не утешает меня в том, что мы не знали друг друга, и это — единственное горе, которое я унесу с собой, ибо, положа руку на сердце, клянусь тебе, я простил все зло, которое причинили мне, и раскаялся в том, которое причинил сам.
Но о том зле, которое причинили мне, я бы все‑таки хотел поговорить с тобой, чтобы когда‑нибудь (сейчас, наверное, для тебя это невозможно), в будущем, которое, я надеюсь, станет мирным, свободным и спокойным, ты перечитал это письмо и обдумал его не торопясь. Тогда все представится тебе в более правильном освещении. Сейчас из‑за сложившихся обстоятельств ты, вероятно, видишь искаженную, лживую картину. Дело в том, что на войне мы понимаем: когда с той и с другой стороны гибнут невинные и виновные, все равно, — это естественно, и иногда после больших усилий мы подчиняемся естественному почти равнодушно; однако слишком часто мы забываем, что не это самое печальное следствие войны, а разжигание низменных инстинктов, гнездящихся в человеке, из‑за которых люди перестают быть людьми и превращаются в зверей. Или, может быть, это следует рассматривать как часть общей трагедии, а если так, то надо понять и простить, как понял и простил я на пороге смерти, который уже переступило столько моих товарищей. А простить надо потому, что, когда война по — настоящему кончается, человек перестает быть зверем и возвращается царство разума, когда уже нельзя судить человека за то, что он совершил, когда был зверем. Я хочу, чтобы ты знал: я умираю не потому, что разделял идеалы, противоположные идеалам победителей, нет, в честном бою они бы меня не победили, они добились своего с помощью ловушек, лжи и предательства почти через шесть лет после того, как война вроде бы кончилась, но война не может быть чистым делом. Ведь если бы мы, люди, были чистыми, не было бы войн.
Вот и все, сынок. Я знаю, ты чист, насколько это для тебя возможно, и я прошу тебя, сделай одолжение, поверь, я все‑таки прав, я умираю не потому, что защищая жалкие материальные интересы, а потому, что с оружием в руках защищал лучший и более чистый мир для всех. Когда ты вырастешь и вспомнишь обо мне — пусть даже равнодушно, — подумай снова о том, что я тебе говорю.
И последнее. Я хочу попросить тебя заботиться о матери и любить ее крепко — крепко, но я уверяю тебя, ты никогда не сможешь любить ее так, как она того заслуживает. Очень скоро я встречусь с Альфонсито, который — вот видишь, что такое война, — был моим врагом по роковой случайпости, какие ипогда преподносит нам жизнь, но я знаю: он ждет меня с распростертыми объятиями. Крепко тебя целую.
Твой отец Матиас.
Антонио Мартинес Менчен
PRO PATRIA MORI (Перевод с испанского H. Матяш, Редактор Хуан Кобо)
«Dulce et decorum est pro patria mori»[42]
Сузи, моей жене, героине этой истории…
Antonio Martinez Menchen
PRO PATRIA MORI
ПЯТНИЦА, 17
«Он умер», — сказал я… Ты помолчала, потом недоверчиво улыбнулась. Я стал уверять — это правда, на этот раз не слухи, он действительно умер… Ты сидела и шила, и я напрасно искал на твоем лице следы каких‑либо чувств. Оно не выражало ничего — ни радости, ни нетерпения, ни ненависти… Только глухое безразличие…
И я вспомнил, как около года назад глубоко потрясло меня то, что ты рассказала. Я тогда взял у приятеля моего брата пластинку «Испанская гражданская война», выпущенную в Париже, и принес домой, чтобы переписать на магнитофон. Я поставил пластинку на проигрыватель и включил запись. Ты сидела рядом, слушала стихи, песни, выступления — они возрождали в памяти далекую трагедию. Под звуки Второй сюиты Баха мужской голос читал стихи тех лет. Эти стихи могли появиться только в те дни, и смысл их был понятен только тем, кто те дни пережил.
Я смотрел на тебя — ты плакала. Слезы катились по щекам, губы искривились, как от боли. Я мягко пожурил тебя. Потом, приласкав, посмеялся над твоей чрезмерной впечатлительностью. Тогда‑то ты и сказала — и эти слова я вспоминаю сейчас, глядя, как ты шьешь, безучастная к новости, которую я только что тебе сообщил: «Ты этого не знал, — сказала ты, — ты не можешь понять, что эти воспоминания значат для меня, просто не можешь себе представить… Я так и вижу, как стою в очереди с двумя сестренками, а они такие маленькие…» Ты снова разрыдалась. Я гладил тебя по голове, не находя слов… «Знаешь, — продолжала ты, немного успокоившись, — когда я жила в интернате, по ночам мне снилось, что я убиваю Франко. Потом, днем, я продолжала думать об этом, мечтать. Я грезила наяву, что прорываю подземный ход до самого Пардо, подкладываю туда бомбу. Иногда я мечтала, что по этому подземному ходу пробираюсь в комнату Франко и… И все в таком роде, совершенно безумные и несбыточные мечты… но они всегда сводились к одному: в мыслях я каждый раз убивала его… Это длилось годами… Теперь ты понимаешь, почему я не могу, почему я не хочу слышать этих стихов?..»
Сколько лет было тебе в ту пору? Восемь, девять? Откуда в девочке восьми — девяти лет взялось столько ненависти, что она изо дня в день мечтает, как убьет человека, и эта мечта становится навязчивой идеей? И тогда я подумал, что, если девочка испытывает такие чувства, значит, она уже не ребенок, значит, ее жестоко лишили детства. Украденное детство — может ли быть большая трагедия, большая боль для человеческого существа? Если нет детства — к чему жизнь? А у тебя украли детство; и теперь ни я, ни твои дети, никто и ничто в мире не восполнит этой потери…
