Иван Шевцов - Любовь и ненависть

Мне хотелось заглянуть в душу этого невысокого паренька с неестественно блестящими глазами, оттененными нездоровой синевой. И этот странный блеск, и круги под глазами, и худощавое с болезненной желтизной лицо, редкие волосы и вставные зубы лишь старили его, а резкие перемены во взгляде — то вспышки отчаяния, то равнодушие, то бурное негодование — говорили о чрезвычайной неуравновешенности характера. Одет он по моде, в куртку из материала типа болонья и рыжую нейлоновую рубаху. Я попросил его рассказать о себе. Он это делал неохотно, ежеминутно принуждая меня задавать вопросы. Отец его работает старшим экономистом в главке, но он с отцом не живет с тех пор, как был осужден. Об отце отзывался плохо, говорил с ожесточением и надрывом:

— Может, из-за него у меня в жизни и этот вывих вышел. На работе его все считали примерным, положительным. А на самом деле он был совсем не такой. Я это видел, я его лучше знал. Он был циник и эгоист. Я видел — он говорит одно, а делает совсем другое. Учился в школе я неважно. Вернее, неровно: то получу четверку, то на другой день — двойку. А то и такое было — в один день принес две двойки и две четверки. Дома меня ругали и в наказание лишали многого. Например, у всех ребят нашего двора были велосипеды, а мне не покупали: ты, мол, двоечник. И вот наконец весной отец сказал: закончишь учебу без троек — куплю велосипед. Я обрадовался, поднажал и кончил без троек. Мы с отцом решили в воскресенье пойти покупать велосипед. А накануне, в субботу, я играл с ребятами во дворе, бросил черепушку и случайно попал в окно. Разбил стекло. Отец рассвирепел: "Нет, никакого велосипеда тебе не видать!" Мама ему — я слышал — шепотом: "Нельзя так, несправедливо. Он же сдержал слово, и ты должен сдержать". А он и на маму накричал. И не купил велосипед. Я плакал. Где же справедливость?..

Речь его как-то сползала в сторону, случайно или преднамеренно он уводил разговор. Я возразил:

— Не вижу логики: из-за этого вы и на воровство пошли? Что-то не совсем ясно.

— Ну, не из-за этого. Тут одно к другому пришлось. — Он взглянул на меня исподлобья тупым задумчивым взглядом, продолжал: — Я искал в жизни честных и смелых людей. Чтоб настоящих. И не находил. Потом в каком-то журнале прочитал, что справедливость бывает только у бандитов. Что там строгая дисциплина, порядок: если дал слово, то умри, а сдержи. И держат.

— И пошел искать справедливости у тех, кто грубо и жестоко попирает эту справедливость, — заметил я. — Довольно оригинальней ход — баран ищет правды у волка.

— Я тогда по-другому рассуждал, — угрюмо произнес он. — Мальчишка был, журналу поверил. В детстве мы каждому печатному слову верим и совсем не думаем, кто это слово произносит.

— А с Лутаком вы давно знакомы?..

Я понимал, что едва ли можно его сбить таким вопросом, и совсем не ожидал, что он вот так нечаянно сорвется: да, мол, с Юрой знаком… Нет, мне было важно не то, что он скажет, а то, какое впечатление произведет на него этот вопрос. Я наблюдал за ним.

— Лутаком? — Он сделал вид, что силится припомнить. — А кто он такой, Лутак?

Все было деланно, фальшиво, я понял — да, знаком.

— Юра Лутак, парнишка, которому вы вчера передали ворованные деньги.

Он криво и горестно ухмыльнулся, изображая на лице страдание; посмотрел на меня прямо и сокрушенно сказал:

— Ну к чему это? Никаких я денег не воровал, это недоразумение.

Последнее было произнесено естественно, запавшие глаза его как-то болезненно погасли, и во мне появились сомнения в его причастности к этим злополучным деньгам. Я решил пока что отпустить его и проследить, будет ли он встречаться с Юрой Лутаком. За ним наблюдал один из наших сотрудников. Поскольку родители Лутака не явились в милицию, то я решил сам к ним наведаться, захватив с собой на всякий случай фотографию Игоря Иванова. Домой зашел на несколько минут, чтобы переодеться в штатское, и потом направился по адресу прямо на квартиру к Лутакам.

Августовское солнце уже успело накалить асфальт, день был жаркий и сухой. Поливаемые дворниками мостовые моментально высыхали, и мне почему-то подумалось: только зря воду расходуют: бесплатная, мол. Вообще мы привыкли жить неэкономно, особенно когда дело касается государственного рубля. Но мысль снова возвращалась к делу, по которому я шел в незнакомый дом к незнакомым людям. Я думал о Юре Лутаке почему-то как о своем родном брате или сыне, и мне очень хотелось, чтобы он действительно оказался невиновным в этой краже. Мысленно я пытался представить себе этого мальчонку-безотцовщину, у которого больная мать и старенькая бабушка. Это был его первый привод в милицию. Но участковый, с которым я разговаривал перед тем, как идти к Лутакам, сказал мне, что, по его данным, Юрий Лутак то ли исключен, то ли сам бросил школу и что нам еще придется с ним хлебнуть горя, что отец его был алкоголиком и на этой почве покончил жизнь самоубийством. Мать где-то работает, где именно и кем, участковый не мог сказать. Одним словом, шел я, располагая весьма скудными данными о Юре Лутаке. У меня было желание поговорить с директором школы, учителями, но в такое время, в разгар каникул, едва ли кого-нибудь из них поймаешь. Как на грех, и в домоуправлении, куда я заглянул, никого не оказалось.

Нужный мне дом, старый, четырехэтажный, еще дореволюционной постройки, я нашел довольно легко. Он стоял во дворе, закрытый от улицы высоким семиэтажным домом. Возле него — совсем крошечный садик, каких-нибудь два десятка деревцев, ящик с песком под неустойчивым грибком и скамейка невдалеке. На скамейке сидели два подростка и заразительно хохотали. Громко, безудержно, до слез — посмотрят друг на друга и зальются таким раскатистым длинным хохотом, что невольно начинаешь оглядываться, искать, над кем они так смеются. Я машинально оглядел двор, но ничего необычного, что могло бы служить явной причиной их смеха, не заметил. Да и людей не видно было во дворе, лишь в крайнем углу у подъезда возилась женщина с ведром. Но они смотрели совсем в другую сторону и продолжали хохотать до самозабвения над чем-то своим, ни на кого не обращая внимания. Один из мальчишек, кудлатый, с широко распахнутым воротом рубахи, мне показался знакомым. Даже очень знакомым. Стараясь не обращать внимания на мальчишек, я замедлил шаг и усиленно напряг память. Это худенькое лицо со вздернутым носом и большие, слишком большие глаза я уже где-то встречал. Где, когда? Мысль работала лихорадочно. Я шел в направлении дальнего угла, где у подъезда возилась женщина с ведром и, уже миновав мальчишек, вспомнил: Витя!.. Тот самый Витя, который год назад был доставлен в милицию вместе с Игорем Ивановым и кошельком, вытащенным у старушки.

Можно представить, как я обрадовался: кажется, появилась надежда напасть на след Иванова.

Подойдя к женщине — она оказалась дворником, — я спросил, над чем ребята так хохочут.

— Накурились гадости в подвале и ржут, как идиоты, — сердито бросила женщина.

— Какой такой гадости? — спросил я, почуяв что-то неладное.

— Дурь курят. Дурман.

Мои подозрения, кажется, подтверждаются: гашиш. Этот сильный губительный наркотик вызывает непрерывный смех, от которого нельзя удержаться.

Я пригласил дворника в парадное и спросил фамилии ребят.

— Лутак Юра и Витя, фамилию только не помню. На втором этаже они, в пятнадцатой квартире.

Вот оно что — на ловца и зверь бежит. Я показал фотографию Игоря Иванова и спросил женщину, не встречала ли она этого человека.

— Нет, не знаю такого, — был ответ.

Я поблагодарил ее, хотел было направиться к ребятам, надеясь, что Витя меня не узнает, — год назад, когда мы с ним встретились в отделении, я был в милицейской форме, — но тут же передумал: а не лучше ли сначала поговорить с родителями Юры? И пошел в квартиру Лутаков, живших в этом же подъезде.

У Лутаков дома оказалась только бабушка — седая, сухонькая старушка, которой, должно быть, уже перевалило за семьдесят, любезная и разговорчивая. Моему приходу она нисколько не удивилась, будто давно ждала меня.

— Вы по поводу Юры? — не столько спросила она, сколько сказала с уверенностью, предложив мне садиться на старый диван, а сама присела на стул.

Я кивнул, бегло осмотрел комнату хотя и просторную, но так беспорядочно заставленную разным хламом, что, казалось, в ней негде повернуться. Все было слишком громоздко и старо: кожаный диван с высокой спинкой и полочками, громадный круглый стол посредине комнаты, застланный темно-зеленой не очень чистой скатертью, буфет из черного дерева с резьбой, высоченный, почти до потолка, и в ширину в полстены, запыленный рояль, айсбергом торчащий из угла. Нечто подобное было и в прихожей.

Старуха продолжала:

— Ну что с ним поделаешь. Не понравилось ему там, он и сбежал. Пионервожатой нагрубил, нырял там, где не положено, мог и утонуть, ребенок же, разве ж он соображает?