Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2005)
Вкратце эти “несогласия” перечислены у Самойлова в главках “Записок” — “Бог Солженицына” и “Противоречия А. И.”:
“С., может быть, и деист, но не христианин. Месть, бунт и неподчинение власти, непомерная гордость — разве это подходит для религии кротости, смирения и подчинения. Солженицын призывает к насилию. Христианство — к ненасилию. С. и Толстой — антиподы.
Бог С. нечто вроде ЦК партии, спускающего директивы, право толкования которых взял на себя С.”.
И еще добавление — в главке “К Исаичу”: “В терпимом обществе никто не путает идеологию с правами и обязанностями Гражданина. Попытка заменить одно идеологическое общество другим — главная роковая ошибка А. И.”.
В примечаниях к книге сказано, что существовало большое письмо Лидии Корнеевны, в котором спор был продолжен. К сожалению, оно не сохранилось, и у нас нет возможности по первоисточнику воспроизвести аргументацию второй стороны.
Впоследствии Самойлов свое мнение о Солженицыне, кажется, переменил. Во всяком случае, в последнем письме к Л. К. он говорит о том, что “пора разумным людям соединить воедино два проекта — Сахарова и Солженицына”, и о том, что он “прежде недооценивал конструктивные стороны плана А. И.” (10 февраля 1990 года).
Есть еще один диалог, подспудно проходящий сквозь всю переписку. Мысли о старости и смерти. Сперва процитируем “Поденные записи” Давида Самойлова : “Чтобы жить, надо найти новую тему. Но, как ни пробую, упираюсь в старость и смерть”.
Смерть — это то, что ожидает любого человека (а старость — то, что ожидает большинство людей). Перед их лицом все равны. И вот тут-то для людей и возможна сфера абсолютного понимания. Казалось бы.
А вот судя по “Переписке” — это, похоже, не совсем так.
То, что именно боится потерять человек с приходом старости и смерти, точнее и откровеннее, чем идеологические высказывания, говорит о том, какие ценности для него главные в жизни.
Д. С.: “Старость. Томительное приготовление к смерти. Нет любви, быть не может, смешно, оттого и кончена жизнь. Жизнь — это женщины, любовь. Это неизменная и единственно осмысленная сторона моей жизни. Старость — это отсутствие любви, ее невозможность” (“Поденные записки”).
“С 12 лет мучаюсь вопросом о смысле жизни. Нахожу только промежуточное решение — вино, женщины. Но и не стараюсь соврать” (там же).
Л. Ч.: “А „Стареющий Дон Жуан” — нет, не нравится мне. Просто очень чужая мне мысль... У меня нет способности чувствовать старость… Во-первых, мне кажется, возраст — вещь постоянная (у каждого человека — свой); во-вторых, я не умею почувствовать старость как утрату, всего лишь как утрату чего-то, не как приобретенье. Затем, старость ведь гораздо крепче, защищеннее молодости и детства… В молодости обиды непереносимы; в старости, мне кажется, я любую обиду могу перенести, не разрушаясь… И потом, ведь к старости, наконец, понимаешь, кто ты: рубанок, молоток ли, гвоздь. А в молодости ничего о себе не знаешь…” (11 июля 1976 года).
Д. С.: “…старость это пора, когда все становится мероприятием: хождение, дыхание, еда, даже любовь” (20 октября 1989 года).
Л. Ч.: “Вот это и есть главное настоящее унижение старости, милый друг, — не делаешь ни для себя, ни для других того, что должно, и того, что хочешь. Что сознаешь должным и желанным” (6 октября 1983 года).
Д. С.: “Хочется иногда пожаловаться кому-нибудь старшему. Но старших почти нет. Один только Бог” (10 февраля 1990 года).
В подаренном мне Еленой Цезаревной Чуковской экземпляре “Переписки” в конце тома заботливо вклеены вручную две страницы (они должны были находиться где-то в середине книги, но при верстке, очевидно, оказались пропущенными): это автограф стихотворения Самойлова “С постепенной утратой зренья”, посвященного Л. К. Чуковской, и титульный лист его “Книги о русской рифме” — с дарственной надписью: “Лидии Корнеевне, самой редкой”. Эта фраза, случайно оказавшаяся в конце тома, выглядит очень органичным завершением книги.
Ольга КАНУННИКОВА.
Одолевая светобоязнь
Елена Елагина. Гелиофобия. Прага — СПб., 2004, 142 стр. (“Urbi”, вып. 46,
серия “Новый Орфей”, вып. 14).
Найти подходящее название для поэтического сборника очень непросто. “Гелиофобия”, на мой взгляд, — удачная авторская находка. В ряду многочисленных фобий современного человека, пожалуй, основной является светобоязнь, то есть страх прямого, ясного взгляда на объективное положение вещей, порождающий массовое бегство во всевозможные отвлечения, позволяющие не видеть Истину, которая, как сказано, и есть Любовь.
Книга Елены Елагиной — негромкая. Но при этом — чрезвычайно страстная. Ее лирическая героиня воистину живет согласно известной пушкинской формуле: “И сердце вновь горит и любит оттого, / Что не любить оно не может”. Такая невозможность не любить (одна из основных тем сборника) воспринимается как особая проклятость. Сама любовь для Елены Елагиной есть сила если и не слепая, то существующая согласно собственным резонам, которые лишь случайно могут совпасть с нашими человеческими желаниями:
Не признает ни возраста, ни пола,
Плюет на все, летит от уст Эола
Не пухом легким — камнем из пращи.
И падает на сердце, как придется,
А после — кто там знает, что стрясется:
Задержится?.. А нет — ищи-свищи!
И ни следа не сыщешь, ни намека,
Как будто не было…
В самом деле, куда все кануло? Ожидания, задыхания, готовность на предельную жертву (“И не разжалобишь ее ни горьким плачем, / Ни разрушеньем жизненных основ”). Будто и не было твоих искренних героических усилий найти отзывчивую душу!
Кто виноват? Любовники, выросшие дети, издатели, коллеги по работе, друзья-товарищи по поэтическому цеху? Есть в книге Елагиной целый раздел — “Обидчики”. Вошедшие в него стихотворения — эмоциональные, горячие, иногда написанные почти на срыве, неровные. Что это? Своеобразная поэтическая месть всем тем, кто не заметил, не оценил, не откликнулся? Конечно, все глубже и безысходнее — это Обида, в истоках которой — почти детское недоумение: как они могут так жить, не любя и не сгорая? Отмечу также, что даже в данном разделе эмоциональность стихов Елены Елагиной на самом деле есть следствие страстного интеллектуального анализа действительности. Ее лирическая героиня хочет понять, точнее, принять этот божий мир. И не может смириться только с одним — с равнодушием живых, более того, часто весьма талантливых людей. Ей важен смысл самой фатальной неразделенности высокого волнения ее сердца. Более того, она настоятельно желает жить осмысленно, нравственно, страстно. Но такая позиция, сам дар любви превращают ее в глазах окружающих в безумную, неотступную Федру (первый раздел книги так и называется — “Недоумения Федры”). В итоге возникает горестная потребность “пересилить, превозмочь / Любви, надежды, веры нити...”. Превозмочь, то есть как бы освободиться от тех внеположных ценностей, без которых, казалось бы, человеческое существование теряет всякий смысл. Но странная диалектика бытия заключается в том, что любящая, верная душа почему-то не может здесь насытиться и воплотиться в полноте. Почему-то всегда так оказывается, что для того, чтобы ей выжить здесь, в этом инертном пространстве, надо научиться не любить, не ждать, не верить, словом — не жить.
Подобные горестные открытия в конечном итоге неминуемо порождают ситуацию мучительного противостояния уязвленной, измученной души-Федры и равнодушной действительности, т. е. всех остальных близких и дальних, оказывающихся в числе обидчиков. В результате в “Гелиофобии” невольно начинает воспроизводиться известный романтический комплекс: “поэт, презирающий ненавидящую его толпу”. Как, например, в стихотворении, посвященном памяти Бориса Рыжего:
Отдавший душу без залога
И без заклада — задарма,
Преодолевший жажду слога
И крест заветного ярма,
Теперь свободен от земного…
...............................
И я такая…
Словом, есть они, два Поэта, которые поставили на кон собственную душу, и — все прочие, нуждающиеся в весомых гарантиях. Впрочем, романтическое настроение провоцируется здесь прежде всего лирикой самого Рыжего.
