Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…
Еще где-то на пути, на бегу сообразил неокончательно, что разочарование не столь губительно для души, как ошибочная догадка в дурную сторону, но все равно продолжал идти по рисунку запутанных следов, принюхиваясь и проницая, потому что всякая обнаруженная возможность рождает свой сюжет, в сюжете этом есть своя логика, ведущая к финалу, который предсказать можно, но он все равно наступит лишь как плод агонии сюжета, не раньше.
Воображение утратило полет, стало вкрадчивоступно и въедливо. Святая доверчивость открыла уши для лукавого нашептывания. Из наветов и недомолвок складывалась картина потрясающей реалистической силы. Временами даже посещало вдохновение.
Думаю о себе, вернее, о своей смерти, вернее, о том, что почувствуют в случае ее те, кто меня любил. Какой звук пропал, нескромно печалюсь я за них, сияние какого лица исчезло, какая покачнулась мера. Никакого ума, никакого вкуса не хватит, чтобы обустроить эту несправедливо образовавшуюся пустоту.
Человек есть тайна – кто же этого теперь не знает? Я-то уж точно тайна, сам в себе не разберусь. Попытки других вовсе смешны и бестактны. He по богатству переживания, может быть, и не по глубине их тайна, а по запутанности мотивов, по их необъяснимому коммунальному соседству.
Но чем же я занимаюсь, выпуская своего детектива по следу? А я хочу знать правду. Последнюю и окончательную. И совершенно забываю, что правды этой не существует. Конечно, желая выяснить худое, я почти наверное окажусь прав. Но почти наверное не захочу узнать, что не прав. Улики поведения не сводятся к фактам. Логическая их увязанность крепится одним лишь моим подозрением, а от него, если уж вселился бес, никто отказываться не хочет.
Нет правды абсолютной, незыблемой и окончательной. Нет, и все. Так просто и так невыносимо.
Так что же, он так и не узнает, любит ли она его по-настоящему, полно и навсегда? Нет, никогда. Но про себя-то он это знает? Про себя всякая правда в итоге лестна, а значит, неправда.
Однако детективы наши, судя по всему, никогда не останутся без работы. Увы!
Из дневника
Думаю о смерти. Это случилось вчера. Вдруг увидел на лицах всех своих родных ее бледную печать. Нет, не преждевременность, не подстерегающую после полудня катастрофу. Но сам факт ее неизбежности стал очевиден.
И все заговорили вдруг, как у Метерлинка, задвигались, как у Виктюка…
Не то что ближе или дороже стали они мне, не то что жалко их стало, не печаль в мое сердце вкралась (печаль, вот слово, которое надо было почему-то искать). Имени у этого состояния нет. А вдруг такие, например, слова – морось, немой скандал, записная книжка под дождем, балабуда… И еще почему-то: заснуть в неизвестном падеже на коленях у мамы.
Из дневника
Старость приходит неожиданно, как снег. Есть вообще момент детского восхищения – возраст. На этот раз собственный возраст воспринимается как заслуга, достижение, звание, чуть ли не должность.
А потом досада – надо готовить зимнюю одежду, о которой, конечно, не позаботился заранее, обвязывать шею шарфом. И не погуляешь уже, как месяц или два назад.
Но мороз бодрит и заставляет бодриться. И подпрыгивать, и улыбаться, и растирать щеки. Иначе замерзнешь. Иначе умрешь раньше времени.
Старость – веселая пора. Юношеская разочарованность и уныние ей уже не по силам. Зато она способна влюбляться так, как юности и не снилось, – легко, самозабвенно, не требовательно, не страдальчески. Потому что жертва уже принесена.
Затем наступает предсмертие. Но об этом я пока больше догадываюсь.
Жить некогда
Дорогие мои, жить некогда! Жизнь все быстрее и быстрее, а я все медленнее и медленнее. У нас с ней разные программы. Не знаю, как с вами-то успею чокнуться.
Акции предлагают ежесекундно, в записных книжках переполох. В бюджете – дыра, дети гундосят, жена молчит, друзья зазывают отметить, на транспорте контролеры – некуда деться.
Вчера с ликующим сердцем вынул из почтового ящика извещение: «С вас причитается за потраченное на пропитание вашего отца, бывшего работника у кулака Евсея Климова, восемнадцать копеек». Где я их возьму?
Стихи некогда процитировать, не то что прочитать. Зато невероятные приключения памяти. Вспомнил черемуху, под которой в первый раз целовался. А лица и имени – нет. Вкус только.
Все не так, включая самочувствие. Хочется свадебной снежности, а конверты все приходят без обратного адреса. Хочется молодого лука со сметаной, а на прилавках одни бананы. Что-то мы перемудрили.
Встречаю на улице красивую девушку, говорю: «Давайте познакомимся». – «Некогда», – отвечает. Ответ честный, хотя и нелицеприятный.
Жить стало скучнее, чем Гоголю. Продукты питания все красивые, но невкусные и кое-где порой недоступные. А хочется! Отдал бы все за конфеты «Раковая шейка» и запах в керосиновой лавке. Нету!
Вчера попытался переменить службу, семью, социальное положение, зарплату и место жительства. Везде отказали.
Прямо с ума схожу от невероятности нашего положения. А хочется всего все больше.
И мушиных липучек также в продаже нет.
Я любимую женщину полгода не видел. Это как?
В путь
Значит, так: сначала вы пересекаете площадь. Роскошная такая площадь, выложенная разноцветными плитами. Вид с нее во все стороны света. Но вы с нее сворачиваете на канал. Канал уютный, вода в нем изумрудная, везде припаркованные катера. Там все друг друга знают, как в деревне. Поэтому здоровайтесь. Дохо́дите до кренделя булочной и сворачиваете. Проходите музыкальный магазин, потом книжный, мясную лавку, аптеку Блока – увидите большую арку. Ныряйте в нее и проходными дворами выруливайте к переулку. Налево будет фабрика детской игрушки и торговые ряды, но вам не туда. Идете по переулку направо и направо же сворачиваете. Там тупик. Всё.
Последние разборки
Чуть не вся жизнь прошла в смене ценностей и стремлений. Вспоминать их – как листать книгу, проложенную сухими бабочками и листами. Трогательно, красиво, бессмысленно…
Не по хронологии.
Ревновал к маминой груди. Хотелось самому быть таким же большим, мягким, сладким, насыщать и насыщаться.
К голосу диктора – ровному, взрослому, знающему все про все. Пока не наскучил.
Долгое время считал собак умнее себя.
Гроб на открытом грузовике. Духовой оркестр следом. Играл бы звучнее, если бы не подушки воздуха. Медали молча переговариваются на солнце. Завидовал покойнику. Важное.
Профиль Ленина на ордене Ленина на первой странице «Правды» навсегда остался символом учителя. Чужой, строгий, знающий. Боялся.
Парни, запросто берущие девочек за локоть и прочее, демонстративно не уважающие и властные, от чего те изгибались и таяли глазами, податливо звали, навсегда предавая меня. О!
Стреножащим пятнистых мустангов героям Майн Рида. Завидовал. Чуть-чуть.
В математике иногда ощущал скрытую красоту формул, которые непостижимо и плодоносно сплетались где-то корнями. Хотелось быть математиком. Теперь понимаю – поэтом.
Говорила:
– Я буду тебя любить всегда.
Верил. Если было бессмертие, то вот. Теперь скажу:
– Не надо всегда. Люби сейчас. «Всегда» осталось так мало.
Пожарным хотелось быть, само собой, космонавтом (из любопытства к невесомости), бродягой, жуком, министром, верхолазом, ныряльщиком за жемчугом, казановой, маляром, вегетарианцем, в клетке, постоянным, убогим (очень, очень!), контрабандистом, конечно, извозчиком, астрономом, другом Пушкина…
Хотелось быть ученым. Прельщала универсальность знания. Вспомнил, когда прочитал «Игру в бисер». То есть прельщала возможность бесконечных и неожиданных сопряжений. От иудина дерева до бездетной Византии, от сиреневых рапсодий до туберкулеза. Мечтал о волшебстве точности, которая опять же есть поэзия.
Прошлое вначале видится как в перевернутый бинокль. То есть оно еще рядом и его еще немного, но все уже в какой-то несуществующей узкой перспективе. Зато будущее совсем близко, состоит сплошь из счастья, и счастье зернисто.
Потом все меняется. Прошлое начинает стремительно нагонять и оказывается почти вровень с тобой, так что и бинокля не надо. Оно почти равно настоящему, только лучше его, веселее, смиренней, трепетней. С ним легко задружиться. Это то короткое обольстительное время, когда вдруг возвращаются возлюбленные, движимые тем же волнением, и прощают долги друзья. Последнее искушение удержать миг.
Отныне прошлое уже никуда не уйдет. Оно будет еще больше проясняться и накапливаться. Вот только уйдет возлюбленная, обнаружив ирреальность диалога и унеся с собой бо́льшую часть отрады. Оставшееся будет уже называться воспоминаниями.
Зато будущее теперь как близко! Так близко, что биноклю трудно взять фокус. Все мешается, туманится, пятнится, как в младенчестве. В его затененных морщинках притаилось бессмертие. В последний момент все опять озарится ярким контрастным светом, и если верить вернувшимся оттуда – «душа посмотрит с высоты на ею брошенное тело».
