Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)
— Говорил ему притчи.
— Завет — хитрая книга! — вставил Берия и взглянул на него.
Ёсик объяснил:
— Да, умная! Имеющий уши услышит в ней отчёт о том, как общались вожди. А народ — о том, как вождь общался с народом. И говорил ему то, что сам бы слушал, если б его отец был плотник.
— Только говорил? — вмешался я наконец. — Не верил?
— Я уже сказал про веру, товарищ Сталин! Когда говоришь то, что тебя делает богом, веришь себе.
— Но он говорил это есцё раньсе! — вспомнил Мао.
— Говорил, когда хотел стать царём, — напомнил Ёсик.
— А потом цто? Забыл про царство? После креста?
— Какое царство? Иудею? Никаких шансов: Ироды стали там уже совсем сильные! А «Давидом» назначили брата. Иакова.
— Зачем провинция, когда можно — империю? — помог ему Берия и посмотрел на меня. — Интересно, как бы он себя повёл, если бы действительно стал царём. Что бы он стал делать? Скажем, если бы его ударили по лицу? Подставил бы другую щёчку? Или — другое лицо? Не своё? — и хмыкнул. — Или пошёл бы дальше — стал бы всё выжигать мечом? Как обещал…
Ёсик молчал. Я тоже.
Лаврентий ликовал. Ему показалось, что он припёр к стенке самого Иисуса:
— А если бы он стал вдруг царём не только в своей провинции, а во всей империи?
— Речь не о том, чтобы быть царём в империи, Лаврентий! — вытянулся вдруг Молотов. — Речь о том, чтобы быть богом. Везде! Чтобы править даже после смерти! Это уже совсем… — и запнулся.
— Что «совсем»? — опустил пенсне Берия.
— Это уже совсем другое дело! Совсем! Не имеет даже значения — мёртвый этот бог или живой!
Берия улыбнулся ему, как ребёнку:
— Не совсем «не имеет».
— А что с Марией? — вмешалась Мишель.
— При чём тут Мария?! — рассердился Чиаурели.
— С какой Марией? — спросил Ёсик.
— С женой.
— С Марией как раз не сложилось, — ответил Ёсик. — Ушла. Но Иисус вступил во второй брак. Пришлось менять закон и тут. Ессеям не позволялось ни разводиться, ни жениться вторично. Считалось многоженством. Но это ведь неправильно!
— Конечно, неправильно! — взволновалась Мишель. — А кто она? Вторая?
— Звали Фиолетовая Лидия. Из города Тиатира в Азии. Фиолетовая потому, что — из ордена фиолетовых священников. Они все фиолетовое носили.
Снова стало тихо. Затикали часы. Мао посмотрел на меня. Все посмотрели. Кроме Булганина. Он уже не икал, но всё равно скучал.
У меня к Ёсику вопросов не было. Мне было грустно. Прислушавшись к себе, я понял, однако, что это не грусть, а начало горькой обиды.
На Учителя.
И за него.
За себя даже. Ибо хотя я подозревал его и раньше, сомнений у меня теперь не осталось. А без них тошно. С кем же без Учителя остаться?!
Паузу нарушил Орлов. Хотя вошёл он на цыпочках, как только отыскал глазами Ши Чжэ, выпрямился и прошагал к нему твёрдым шагом, стуча каблуками. Остановившись между переводчиком и Мао, снова, однако, притих и наклонился.
Ши Чжэ — тоже шёпотом — перевёл услышанное Мао.
Тот кивнул, ткнул пальцем в тарелку с сациви перед собой — и Орлов удалился. Стуча каблуками.
Все — кроме Берия — проводили его взглядом. Лаврентий вернулся ко мне. Я кивнул. Он поднялся и покинул гостиную через мою дверь. Не ту, за которой скрылся Орлов.
Мао слизнул с пальца ореховый соус и вернулся ко мне. Вместе с ним — и остальные. Я опустил трубку на стол:
— Товарищ Мао, я, как вы и остальные товарищи, гонтов поверить, что товарищ Паписмедов рассказал нам правду.
Хрущёв энергично качнул головой. После чего у меня вконец испортилось настроение. Хотя съел я пока лишь ветку тархуна, поднялось чувство, будто набил живот пресной селёдкой. Не той, которую готовила Роза Каганович. Даже хуже. Шевельнулся и пылающий шарик в левой щиколотке.
Я рассердился на Хрущёва:
— Вот особенно Никита готов поверить майору. А почему нет? Понимает, что — хотя он тоже, как Иисус, большой человек — сам он в этом ни при чём. Всё решают обстоятельства. Если бы он был потомком Давида и жил не среди нас, а в древней Палестине… И если бы его евреи пригласили там на крест…
Я не выдержал и горько хмыкнул. Все — кроме Ёсика — рассмеялись. Кто громче, кто тише. Микоян — в точную меру.
— Если бы его подняли на крест, — успокоился я, — что, спрашиваю тебя, Микоян, случилось бы?
Микоян не знал.
— Крест не выдержал бы! — ответил я. — А если бы подняли тебя, то крест выдержал бы. И ты тоже. Но ты и сегодня висел бы на нём. Обнимаясь со столбом…
Ёсик продолжал не смеяться. Я поднял со стола погасшую трубку, качнул ею, то есть прервал шум, и обратился к нему:
— Майор, я хочу выразить вам благодарность! — и, легко пожав ему руку, похлопал в ладоши. Тоже легко.
Все дружно зааплодировали. Микоян шепнул что-то Молотову. Тот кивнул и поднялся с места. Его опередил Хрущёв: вскочил и бросился к Ёсику мять ладонь. Потом её пожал Молотов. Микоян подошёл к майору шестым.
Ёсик каждый раз смущался и дёргал плечами.
85. И улыбнулся, как человек, решивший помочиться…
Шумной вознёй Берия и воспользовался. Вернувшись в гостиную через ту же дверь, за которой скрылся Орлов, он зашёл мне за спину и пригнулся:
— Икидан даурекес — пирвелс сасцрапо саткмели аквс гограствисо да мандедан елапаракеба ту сахлидано? (Оттуда звонили: Первому, мол, надо срочно с тыквой переговорить. И как тому быть — звонить тыкве прямо сюда или домой?)
Я взглянул на часы:
— Асе гвиан? (Так поздно?)
— Пекинши дилаа. (В Пекине уже утро.)
— Рао мере аман? (И что он решил?)
— Акедано (Сюда, мол), — и рассмеялся. — Тити сацивши амоивло. (Сюда, мол, — даже палец в сациви ткнул).
— Эс гавиге. Орловзе гекитхеби. (Это я понял. Спрашиваю об Орлове.)
— Чавицеро да дилит чвен «чинелебс» ватаргмнинебо. (Орлов сказал — запишу, а утром дам на перевод нашему «китайцу».)
— Вири! Твинианс тавис «чинели» акве эхолеба! (Осёл! Будь у него мозги, он держал бы сейчас своего «китайца» поблизости!)
— Сцореа, Висарионич! Мец ес утхари! Ар гиндатко — ме чеми «чинели» тан мхавстко! (Точно, Виссарионович! Я это и сказал! А ещё сказал: не нужен мне, говорю, твой «завтрашний» китаец. Мой «китаец» уже сегодня при мне!)
— Молодец! — вырвалось у меня. — Сад датове? (Куда его определил?)
— Гвердзе узис! (С ним рядом и сидит!)
Я не поверил памяти — скосился влево. Мао сидел между своим переводчиком и Мишелью.
— Эс лилипути чвениа? (Этот лилипут — он наш?) — не удивился я.
— Лилипути вис унда, Висарионич? (Кому нужен лилипут, Виссарионович?) — рассмеялся он. — Калиа чвени! (Наша — женщина!)
— Ки мара прангиа! (Она же француженка!)
— Чинетши газрдили! (Выросшая в Китае!)
Я ухмыльнулся: мне стало смешно. От того, что Берия слишком умён! Ему, однако, я объяснил свою ухмылку иначе:
— Чинетшио? Ахла мджера ром дзамиком бебиамис цхвири даусера. (В Китае росла, говоришь? Сейчас уже верю, что братишка искромсал бабушке носик.)
Берия тоже ухмыльнулся, потом потрепал по плечу Ёсика и похвалил его, но возвращаться на место не стал. Ждал Хрущёва, который снова возился с граммофоном. Маленков стоял рядом. Покорно, вытянув руки по швам. Видимо, сдался.
На этот раз Никита запустил «Сулико». В исполнении кутаисских сестёр Ишхнели. Как только вспорхнули начальные звуки гитарного перезвона, Хрущёв облапил Маленкова, а Берия шагнул к Мишели и расшаркался.
Поднялся и Мао. Валечка, вернувшаяся из «ссылки», поняла, что он направляется к ней, и метнула на меня испуганный взгляд.
Я отвернулся к Ёсику.
Подобно Маленкову, сдалась и Валечка.
Я спросил майора — нравится ли ему «Сулико»…
Когда-то очень. Сейчас — другая: про «Золотой Иерусалим». Который в Кумране…
А тоскует ли по Грузии?
Больше по Палестине…
Не поспешая с главным вопросом об Учителе, я вернул Ёсика Паписмедова в детство и велел рассказать об отце. Не о том, который был плотник…
Настоящего звали Давид Паписмедашвили, но он отсёк ему конец, «швили», вместе с крайней плотью…
Почему? — удивился я…
Давид не терпел, если незаконные отпрыски носили его имя…
Я с благодарностью подумал о маме. В отличие от Ёсиковой, она ругалась, видимо, не только с мужем. Иначе бы не доставало плоти и мне. Впрочем, по Иисусу, от принадлежности к евреям не спасает и необрезанность…
— А почему Иисус не настаивал на обрезании и… — осёкся я.
Ёсик смотрел в другую сторону. Маленков с Хрущёвым и Мао с Валечкой суетились под музыку с учёным видом. И молчали. Зато шатались почти в такт. Берия же носил своего «китайца» так порывисто, что никакая мелодия подладиться не сумела бы.
И дело было не в том, что Лаврентию приходилось сразу и кружить француженку, и инструктировать её. Этому он, вероятно, научился давно. Ему приходилось ещё и озираться на меня с майором. И нервничать, что беседуем мы без него. Поскольку раньше этого никогда ещё не было.
