Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)
Если в нём жива легенда об Учителе, нашей легенде мир этот потом — после его краха — не собрать и не возродить.
Ей не хватает несбыточности. Поэзии. Надин Учитель, Ильич, после смерти — пусть и пробился в боги, — сошёл, как все, вниз. А настоящий Учитель вознёсся в небеса. Где и сейчас болеет душою за каждую душу. Тогда как Надин — если всё ещё чем-нибудь и болеет — то тем же сифилисом. Правда, наследственным.
Ухмыльнулся я, однако, в собственный адрес. Одна из вернувшихся ко мне белок то ли хихикнула, услышав о сифилисе, то ли чихнула на морозе. Верно, кивнул я: о том же самом я могу думать и в тепле! Иначе заболею и сам. Ученик…
88. Во всём глупом можно искать тайный смысл…
Вернувшись в кабинет, я направился к книжным полкам.
Буква Б была, как всегда, прямо под Надей, но под этой буквой Библия, как ни разу прежде, стояла за Булгаковым. Валечка, видимо, роется и тут: когда Мао попросил у меня Завет, она сорвалась с места с такою готовностью, какая бывает лишь, когда точно знаешь — куда хочешь прибежать…
Валечку пора убирать, вздохнул я и стал быстро пролистывать Библию. Я тоже точно знал — куда мне хотелось прибежать. К Откровению. Между тем, подобно Валечке же, сорвавшейся тогда с места, но застывшей под моим взглядом, я внезапно остановился.
На одной из страниц оказалась закладка из резной кости. Которою я раньше не пользовался! Хотя бы потому, что вьетнамцы подарили её только вчера. К юбилею…
Закладка оказалась там не случайно: три стиха в четвёртой главе из Марка очерчены были жёлтым грифелем. Которым я тоже не пользовался…
Совладав с изумлением, я прочёл в этих строчках, что Иисус сказал народу:
«Кто имеет уши, да слышит! Но когда народ разошёлся и Он остался без него, окружающие Его, вместе с Двенадцатью, спросили Его о притче.
И Иисус сказал им: „Вам дано знать тайны Царствия Божьего, но им, внешним, всё преподносится в притчах. Так что они своими глазами смотрят, но не видят; своими ушами слышат, но не разумеют“…»
Это не Валечка! — заключил я. А если и она очерчивала, то не по своему разумению. Ибо она — когда и своими глазами смотрит, то всё равно не разумеет… Это один из окружающих меня. Один из тех, — в гостиной. Один из двенадцати.
Усы на бакинском ковре — по пути к дивану — обрели теперь некий зловещий смысл. «Это Сталин! Самый мудрый и великий человек! Не рождал орла такого ни Кавказ, ни мир вовек…» Показалось, что и этот глупый стих под ковровым портретом держит в себе двойную тайну.
Тайну глупого содержания и тайну глупой очерченности стиха жёлтою же краской цветов из ширванской долины. Особенно концовки: «Нет, ты только посмотри! Ничего не говори!»
Глупее не скажешь, подумал я. Но всё на поверку оказывается глупым. Даже — жизнь Учителя. Хотя в ней, как и во всём глупом, можно искать иной, тайный смысл. Если захочется, — то и великий!
«Ничего не говори!»
Так, собственно, я и решил. Ничего никому не говорить. Ибо доверять никому нельзя. Нельзя будет даже потом, после искоренения зла. После Страшного Суда.
Когда всё само собой и развяжется. А этот час уже близок. И потому нет теперь смысла гадать — кто же очерчивал жёлтым грифелем три стиха.
Я закурил и пролистал Библию к конечным страницам.
К Откровению. К тем самым словам, которые Учитель говорил мне только сегодня. Когда я погнал от себя Валечку. И потом провалился в сон на этом же диване.
Жёлтым грифелем очерчены были и эти слова!
Я, как и обещал себе, гадать не стал.
Стал делать другое — пробираться к Спасению. К самой последней чаше гнева.
«Пятый ангел вылил чашу свою на престол зверя: и сделалось царство его мрачно, и он кусал язык свой от страдания, и хулил Бога небесного от страданий своих и язв своих; и не раскаялся в делах своих.
Шестой ангел вылил чашу свою в великую реку Евфрат: и высохла в ней вода, чтобы готов был путь царям от восхода солнечного. И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трёх духов нечистых, подобных жабам.
Это — бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли вселенной, чтобы собрать их на брань в великий день Бога Вседержителя…
И он собрал их на место, называемое Армагеддон.
Седьмой ангел»… постучался в дверь.
Ёсик пришёл не один.
И не сам даже объявил о приходе.
— Иосиф Виссарионович! Вызывали? — произнёс Берия.
— Да, — кивнул я. — Майора вызывал.
— Хо да моведит! (Вот мы и пришли!) — улыбнулся Лаврентий.
В одной руке он держал бутылку «Телиани», в другой — три яблока. Два зелёных, одно красное.
Я ничего не имел против его присутствия, но проверил:
— Лаврентий, ты майор?
Берия переступил порог, прошагал к креслу, бережно усадил в него себя и ответил:
— Я маршал. Майор — это он.
Майор уселся напротив меня. С тех пор, как мы с ним расстались, он очень устал.
— Лаврентий, — продолжил я, — яблоки у меня есть. А что касается грузинского вина, я выпью армянский коньяк — и направился к тому самому подарочному штофу «Арарата», из которого наливала себе Валечка. Вместе со своей рюмкой принёс и два винных стакана.
Берия рассмеялся и, оставив в руке красное яблоко, вонзил в него нож. Ёсик сидел недвижно.
— Товарищ Паписмедов, — начал я, вернувшись с рюмкой на диван, — мне рассказывали, что в Кумране, когда вы догадались обо всём, пошёл особый дождь: прямые крепкие спицы из воды между небом и землёй. Это правда?
— Это правда.
— Скажите ещё про Кумран.
— Воздух там такой тяжёлый, что давит на плечи. И такой вязкий, что мешает ходить.
— А почему он тяжёлый и вязкий?
— Кумран находится ниже уровня моря.
— Опишите мне море.
— Описать Мёртвое море? Я его видел только издали. Но оно покрыто толстой кожей…
— Это вы хорошо сказали… — кивнул я. — А теперь главное: этот ваш пешерский метод, он один из или единственный?
— Никакой другой не даёт смысла. Другого и нету.
— А если с вашим кодом познакомить других учёных… Скажем, зарубежных. Придут ли они к тому же прочтению Завета?
— Товарищ Сталин, я же говорил: это — как загадка, разгадка к которой только одна… Другой быть не может!
Лаврентий решительно качнул головой: нет, не может.
— А возможно ли, — продолжил я, — что другие учёные, скажем, зарубежные, тоже уже обнаружили этот код?
Лаврентий решительно кивнул головой: да, возможно. И протянул мне на ноже ломтик разрезанного им яблока. Я отказался.
— Почему? — обиделся он.
— Прекрасно знаешь: я не ем с кожей.
— Сейчас почистим… Да, зарубежные учёные, возможно, тоже всё уже про Иисуса знают, но молчат. Понятно почему. Попробовали бы пикнуть! Сул ориоде кациа танац — да аравис ахло ар акаребен! (Их всего-то несколько человек, — остальных к этим свиткам не допускают!) Причём, главный из них — антисемит…
Берия не умел чистить яблоко. Правда, срезать кожу с ломтика труднее, чем с целого фрукта.
— Возьми целое! — подсказал я.
— Ара, эс ткбилиа. Цителиа! (Это сладкое. Красное!) — и пере-шёл на русский. — Хотя бы тот же Ватикан… Вы правильно однажды сказали, Виссарионович: у Римского папы армии нету. В самом Ватикане, правильно, солдат нету! — и перенёс взгляд с яблока на меня. — Потому что они служат в разных правительствах. На главных постах. Они тоже правы…
— Кто? — не понял я.
— На Западе. У Римского папы большая армия…
— Это всё ясно — и не говори глупостей! — остановил я его и взглянул на майора. — Вы долго жили за рубежом. Что там произойдёт, если Христос окажется… Ну, обманщиком?
— Он не обманщик! — вскинулся майор. — Наоборот: написал всё как есть! Точно и честно! Но этим народ не привлечёшь. Народу нужно невероятное. Не мудрое, а святое. Чего в жизни не бывает. Всё-как-есть народ не устраивает, а поэтому написанное для немногих было упрятано между строк. А для народа эту правду нарядили в чудеса и притчи. Как для детей. Детям не история нужна, а истории. Сказки… Детям нужно, чтобы герои умели всё…
Я остановил и его. Ибо ясно было и это:
— Я спросил другое: что произойдёт за рубежом?
Ёсик взглянул на Лаврентия. Тот соскоблил с ломтика последний красный островок кожицы и стряхнул его с ножа:
— Паписмедов жил в Иране… Там как раз ничего не произойдет. Там ислам. Но меня, Виссарионович, интересует пока не ислам, — и поправился. — Нас интересует Запад… Зачем нам возиться, если вместо нас справится Христос!
Потом поднял на меня глаза и договорил:
— Запад стоит на Иисусе, которого он, бодиши (извините), изговнял! Говорит одно, — Христос, мол наш бог, — а делает всё ему наперекор! Христос, пардон, Виссарионович, — Христос нам гораздо ближе, чем им! Он наш союзник! — и протянул мне очищенный ломтик. — Он их и развалит!
