Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)
Симона и Иуду сняли с крестов, перебили им ноги, завернули в белоснежные саваны и отнесли в пещеру.
А Варавва с Иаковом спустили Иисуса. Рядом с ним, в той же пещере, Варавва, которого в Завете зовут Никодим, сообразил предварительно оставить «состав из смирны и алоя, литров около ста».
Не сомневаясь теперь в том, что «воры» находятся на верном пути в ад, сам Пилат пустился в другой — домой. Забрав с собой и Антипу, который велел Варавве позаботиться о Симоне.
Что же касается Спасителя, то спасением своим он обязан только тому, что смесь «из смирны и алоя» была сильнейшим тогда очистительным средством. С наступлением темноты Симон, тоже «терапевт» и искуснейший врачеватель, превозмог боль в коленях и покрыл Иисуса этой смесью.
Он и «воскресил» Иисуса, Симон. Как ранее Иисус «воскресил» его. Воскресение Христа было менее условным, ибо его внесли в пещеру как труп. Но вышел он оттуда живой.
Увели его оттуда, кстати, тот же брат и друзья.
Когда позже Мария Магдалина заявилась в гробницу взглянуть на «Господа», усопшего супруга, она, по Завету, наткнулась сперва на «юного ангела» в «белоснежном облачении».
То есть, пояснил Ёсик, на Симона, который в кумранской иерархии и был «ангелом». А слово «юный» надо понимать как «лишенный сана старейшины».
Симон сказал Марии: «Он воскрес!» («Он взошёл!») Имея в виду, что я, дескать, Симон, «Отец» кумранский, в награду за страдания поднял Иисуса в более высокий сан.
Ёсик выдержал паузу и договорил: в Благовестии Филиппа…
— Филиппа? — вклинилась Мишель.
В Евангелии от Филиппа, которое церковные цензоры не включили в Завет, — так и сказано: «Ошибаются говорящие, что Господь сперва преставился, а потом воскрес, ибо, напротив, сперва воскрес, а потом преставился Господь».
— Ой, Господи! — Валечка опустила теперь нечаянно руку на плечо Мао.
Но ни он, ни она того не заметили.
По прошествии субботы вывезли из пещеры и Симона.
Что же касается Иуды, евреи не простили ему того, что он выдал римлянину товарищей. Самых ревностных из евреев. По словам Завета, «Иуда приобрёл землю неправедною мздою и низринулся». Если прочесть правильно, добавил Ёсик, с помощью кумранского свитка, эти слова означают, что Иуду сбросили из пещеры вниз. Сказано даже, как он упал.
— А как он упал? — спросил Мао и, счастливый, похлопал Валечкину ладонь на своём плече. Заметил ладонь наконец.
А упал Иуда на камни. Головой вниз. И голова его лопнула громко, как сухая тыква.
— Тыква? — хохотнул Берия и подмигнул мне.
Я думал не о Мао. И не об Иуде.
— И всё это написано в этих свитках? — спросил я.
— Это написано и в самом Завете, — напомнил майор. — Для «умеющих слушать». И читать…
Валечка выдернула ладонь из-под китайской руки и снова вздохнула:
— Надо же!
Я взглянул на неё — и она исчезла.
84. Это не грусть, а начало обиды…
Какое-то время Ёсик не только молчал — не шевелился. Шевельнуться не решались и остальные.
Наконец, Булганин качнул головой — дескать, бывает же! — и подцепил вилкой с блюда ломтик заливного языка. Хрущёву идея понравилась. Микояну тоже. Я подумал, что — если бы кушали на свете не все — кушающих надо было бы расстреливать. Кушать — отвратительная процедура!
Майор осторожно повёл головой и стал внимательно нас осматривать. Начал с Лаврентия. Потом перевёл взгляд на Чиаурели. Потом на француженку. Потом на Мао. И — снова на Лаврентия. Пропустив Ши Чжэ.
Который оскорбился.
Потом Ёсик развернул голову к часам за спи-ной. Со взглядом на меня он тянул. Наконец, повернулся и ко мне.
Я был готов к этому и стал искать трубку.
Она и вправду куда-то запропастилась.
Берия засуетился, но не нашёл её. Нашёл — под крылом тарелки — Ёсик. Берия зато чиркнул спичкой.
Я забрал её у него и пронёс мимо майорского носа.
Не извинился.
Прикуривал долго. Потом, когда спичка скрючилась, затушил её струёй густого дыма, поднял голову и повернулся к Ёсику.
Посмотрел всё-таки не на него. Сквозь.
На шкаф времени. Чего тот и ждал — вздрогнул и треснул дурным, хлёстким звуком. Засевший в нём дьявол ударил не молотом, а бичом.
Все вокруг тоже вздрогнули. На шкаф, однако, не обернулся никто. Но каждый стал считать удары.
После самого короткого, двенадцатого, в гостиной не осталось ни звука. За другим концом стола все теперь тоже молчали и тревожились. Не понимали тишины.
Не понимал и сам я. Она была тупая.
Вмешаться в неё не пожелал даже Лаврентий. Другого выхода у меня, однако, не было, — и взгляд я положил на него. Он кивнул и приотпустил на шее тугой узел. Коричневый с жёлтыми крапинками. Но заговорил, отвернувшись от меня. Для чего ему пришлось потянуться за редиской:
— Дедас гепицеби, Висарионич, ме пирадад ам кацис мджера! (Клянусь тебе мамой, Виссарионович, я лично верю этому человеку!)
Потом, правда, взглянул на меня, но обратился к Чиаурели:
— Шен рас иткви, Миша? (А ты что скажешь?)
Миша дёрнул плечами и повернулся к Ёсику:
— Значит, ра гамодис, — рац вицодит ткуилиа? Например, джвари ро зургит миконда сацхалс? Ан ро вабще калебс ар экаребода сацодави? (Что, значит, получается — всё неправда? Всё, что мы знали? Скажем, что бедняга крест на себе в гору тащил? Или — что вообще избегал, горемыка, женщин?)
Ёсик помялся:
— Рогор гитхрат? Халхс уткуилод марталис ар джера… (Как вам сказать… Без неправды народ не верит правде…)
— Арц ткуилис! — хмыкнул Берия. (Даже неправде!)
— Прекратите это безобразие! — рассердился я. — Говорите по-человечески! По-русски!
Усерднее других закивал Микоян.
Я окинул всех взглядом и остановился на Мао:
— Короче, они тут обсуждают — верить или не верить? Берия верит, Чиаурели сомневается. А Паписмедов говорит, что Иисус рассказывал народу про себя неправду, чтобы научить его правде.
— Не совсем так, товарищ Сталин! — осмелился Ёсик. — Между правдой и неправдой — не пустота. Между ними много вещей…
Я промолчал и посмотрел на Мао. Тот кивнул Ёсику в знак согласия и спросил через Ши Чжэ:
— Паписмедов, а с товарисем Иисусом… Извините! Товарис Паписмедов, а с Иисусом цто потом слуцилось? После спасения… Из песцеры.
Ёсик выбирал теперь фразы, которые не требовали ни «я», ни «он»:
— После, как и записано в Завете, было явление народу и «вознесение на небеса». «Небеса» — это особый монастырь в Кумране, где жили «ангелы». Священники. Назывался «небесами» потому, что служба там шла непрерывная… Так что Иисус не на небеса — наоборот, в подполье ушёл!
Мао согласился:
— И там он — цто? — писал автобиографию? Завет?
— Завет — это история всех ессеев. Еврейских христиан. И одного из их вождей, о котором вы говорите. И который родился и жил в Кумране. Хотя в конце достиг и Рима.
— «Одного из»? — спросил Берия. — Значит, этот один самый хороший был! Как писатель. Написал так, как будто был единственный. Или всегда — самый главный…
Мао опять согласился:
— Бог изменяет будусцее, а прослое не мозет. Писатель мозет.
— Хороший! — согласился и Берия. И посмотрел на меня.
— Что? — спросил я, подумав о его книжке про большевизм в Закавказье.
Про то, как я был сперва главный, а потом единственный.
— Ничего! — ответил он, потому что я отругал его за плагиат.
— А Иисус её сам писал? — спросили майора китайцы. — Историю. Ну, Завет.
Ёсик ответил к удовольствию Лаврентия:
— Писать всякий может. Главное — продумать и организовать.
— Он один всё продумал? И организовал?
— Помогали.
— Друзья?
— Даже бывшие враги.
— Дазе бывсие враги?! А кто их вдруг объединил с друзьями?
— Не кто, а что. Ненависть к Риму. И шанс создать бога, который его разрушит. Еврейского, но в римском стиле. Чтобы легче прижился. Чтобы и человек был, и бог.
— А цто? Риму своего не хватало? Нам, китайцам, я вам прямо сказу, цузие не нузны…
— Наоборот. Богов у Рима было чересчур много. Но ни один не страдал. Только требовал, судил и награждал. Как еврейский. А исстрадавшийся бог — если находит время сострадать и народу, то есть любить его, — такой бог непобедим.
Ёсик подумал и добавил:
— Извините, что говорю по-газетному… Но, правда, такой бог сам засудит любого другого. Или наградит. Такой может всё! Может не умереть! А может умереть, но воскреснуть!
— А Иисус цто? Правда народ любил?
— Общался с ним… — замолчал Ёсик.
Потом добавил:
— Говорил ему притчи.
— Завет — хитрая книга! — вставил Берия и взглянул на него.
Ёсик объяснил:
— Да, умная! Имеющий уши услышит в ней отчёт о том, как общались вожди. А народ — о том, как вождь общался с народом. И говорил ему то, что сам бы слушал, если б его отец был плотник.
