Ольга Туманова - Шутка
Книги люблю, но только не поэзию. Так что, если Вам не лень, попробуйте, научите меня ее понимать. Хотя бы понимать. Может, потому не люблю, что не знаю.
Не обижусь на Вас из-за органической химии, хотя это моя будущая специальность, и я ее очень люблю. Вы же ее просто не знаете.
Но ведь правильно, в мире есть уйма интересных вещей, кроме органической химии и даже кроме поэзии".
Катя читала, и улыбка уже не сходила с ее лица. Володя оказался очень сообразительным учеником и в точности исполнял ее совет, как, не мучаясь в поисках нужных слов, писать письма. Катя ясно видела, как Володя держит перед собой исписанные ею листы и, уже не волнуясь о плавности перехода одной мысли в другую, одного словесного пассажа в другой, перечитывает ее письмо и отвечает как по пунктам абзацем на абзац. Конечно, в письме Кати абзацы были необычайно длинны, с обилием вводных слов, со вставными конструкциями, а ответы Володи поразительно коротки и емки, она не умела писать так кратко, только суть того, что, собственно, и хочешь сказать, это было поразительно, и нравилось ей необычайно.
Володя жил в мире, Кате совершенно незнакомом: химия, тренировки, походы на байдарках, охота на медведей — потрясающе, просто ожившие страницы какого-нибудь классика, пусть даже Джек Лондона. И, хотя ничего в письме Володи, кроме чуть бравадного упоминания о возможности подобной охоты не было, воображение Кати молниеносно все восполнило: и лес, эдакая глухомань, бурелом, густая зелень, и солнце высоко над головой, и его искристые лучи падают сквозь плотную листву узкими полосками на темную землю, и группа невероятных, что называется, настоящих мужчин идет по непроходимой чаще навстречу опасности, и он, Володя, мерно ступает в огромных болотных сапогах, и — медведь.
И тут же Катю изумляло и умиляло, как буквально, как правильно Володя все понимает, и отвечает, без подтрунивания, хотя бы и самого легкого, без низвержения авторитетов, правил, понятий. С той же химией. Что могла написать она про его химию, у нее и в мыслях не было его обижать, просто скучна ей та наука; еще неорганическая, с опытами, была в школе интересна, а уже когда пошла голая теория… Но — право же! — не так она, Катя, глупа, чтобы почитать, да еще утверждать вслух, что все, что ей не нравится или неинтересно — плохо и ненужно. Ей и медицина, скажем, неинтересна, а с ангиной еще как доктора ждет и вовсе не считает его бесполезным созданием. Или, скажем, портниха. Или парикмахер. Занять их место под солнцем Кате не хочется, но она их ценит и даже очень; во всяком случае уж ту портниху, что шьет маме, а иногда и ей — еще как ценит.
Она вспомнила! Она случайно услышала, как аспирант с соседнего факультета сказал аспиранту с Катиного факультета, что поставит бутылку коньяку, если тот представит его Кате, а аспирант их факультета ответил аспиранту соседнего про нее, про Катю, мол, "бутылку?! ставь ящик коньяку, познакомлю. В наш век химии девушка, в которой нет ничего синтетического".
Кате и лестно было, и психанула она чуть — что это еще за предложение за ее спиной. Она подошла и сказала с эдаким непонимающим видом: "Клевета. У меня колготки синтетические", а он так томно и многозначительно: "Я совсем не о том". Обернулся, и так, словно Кати не было рядом вовсе, сообщил тому, второму: "Ты знаешь, что за пирожки у нас продают в вестибюле, смотреть не хочется. Но она так ест этот пирожок, что я иду вниз и покупаю".
Катя хмыкнула сердито на этих умников; аспирант, тот что свой, был один из тех, кто иногда звонил ей и часами читал стихи из только что купленного им сборника, или сообщал, что "наткнулся" в библиотеке на нечто интересно-грандиозное, или зачитывал ей свой реферат. В жизни, то есть в быту, то есть визуально, они и не общались никогда, она с ним едва здоровалась: Кате было некогда, перемены так коротки, а подруг много, друзей предостаточно, и столько новостей, которые надо им сообщить и самой услышать, да и "вещественный" аспирант был Кате вовсе не интересен, он был какой-то… серенький, но по телефону она любила с ним болтать, он никогда не вел пустых разговоров, как в коридорах института, а только о поэзии, и не остановишь, пока отец не выйдет из себя окончательно. Ну, позвонит он ей еще! Катя была на него сердита, ну, а заодно она в письме Володе что-то про химию написала. Наверно, несуразно написала, раз он не понял ее. Просто, если честно, слова о том, что она женщина — без химии, такой образ, она его ни у кого не встречала, ей понравился.
Письма Володи столь нравились Кате, что даже его, "как всегда не повезло" не вызвало обычного в таких случаях раздражения, как некая спекуляция. Все меркло перед охотой на медведя, и, хотя Володя еще только как бы раздумывал, идти ли ему, но сама мысль о возможности подобного, что он, при желании… Все это было из иной жизни, в которой не было нудного произнесения малопонятных фраз среди чада окурков и винных паров, из жизни, где мужчины дышат полной грудью и заняты настоящим мужским делом, свершают настоящие мужские поступки и обладают истинными мужскими достоинствами, настоящим мужским характером. Конечно, Катя высоко ценила "интеллектуалов", любила и застолья с томительным пением под перебор гитарных струн, и цитаты из хороших книг, особенно когда их приводили к месту и точно, и аромат свежезаваренного кофе, и все же, все же, все же… Это были друзья. А Он — он должен оказаться каким-то совсем иным, не похожим ни на кого из ее знакомых, заниматься конкретным, необходимым людям делом и жить по иным законам, не по тем, по которым жила она и ее приятели. Он не мог быть один из них. Он — единственный.
Глава третья. Зима
День был чудесный. После слякоти, мороси, грязных мостовых — снег. Светло, чисто, нарядно, радостно. Пройдут дни, и снег покроется копотью и станет столь же уныл, как лужа, но это будет потом, а сегодня снег падал и падал, шел и шел, кружился крупными снежинками, хлопьями, словно в театре или на карнавале. И совсем немного оставалось до Нового года, что пропитан чудесным ожиданием счастья; чудеса, правда, редко приходят, но кто же думает об этом, все ждут праздника.
И — письмо от Володи, как подарок от елки.
"Что я могу сказать про стихи, которые Вы мне написали. Мне понравился только Пушкин. Именно такими должны быть стихи. А Евтушенко — "все надо делать здорово"… — это лозунг, а не тема для поэзии.
Сейчас, в наше время, Маяковский сначала поэт своего времени, затем гений. Пушкин — сначала гений, затем гражданин, поэт. Маяковского породило время, жизнь молодой республики. Ну, а сейчас.
Да, трудно рассуждать о том, о чем имеешь не очень хорошее представление.
Катя, правильно Вы думаете, что все мужчины — подлецы. Сегодня я с Вами согласен".
Вот только что на Кате был нарядный белоснежный наряд, ей оставалось перейти дорогу, и — музыка, бал, счастье, но грязные брызги от случайной машины испортили платье, и не стало ни бала, ни праздника, ни счастья.
Нет, не отрицание Евтушенко было неприятно Кате (уже и не вспомнить, почему она в письме ссылалась на него да на Маяковского), это не тот поэт, чьи строчки для нее сокровенны. Конечно, в первый миг у Кати появилось желание броситься на защиту поруганных Володей пиитов, но она перечитала письмо и не смогла не согласиться: стих, действительно, звучал фрагментом окон роста, что (конечно же!) когда-то были необходимы стране, но… была ли то поэзия? Открытие подобное озадачило Катю: она никогда не смотрела на поэзию трезво, как бы со стороны, она плыла в ней, и видела не море, не волну, не пену на поверхности, не барашки при подходе к берегу, видела одну сплошную водную стихию. Стихию и мощную, и нежную, и… И Катю (в который раз!) поразило, что краткой, простой, своей собственной фразой, без цитат из философов и литературоведов, Володя сумел показать ей нечто совершенно для нее привычное в совершенно непривычном для нее свете. Катя снова прочитала стихотворную строчку, и снова не услышала ни музыки стиха, ни песни души — лозунг, его можно повесить над любой проходной любого предприятия и даже для убедительности в каждом случае наполнить конкретикой, заменив "всё" сапогами, хлебом, кирпичами. "Кирпич надо делать здорово!" на кирпичном заводе. А как же. Чтобы он не искрошился вмиг. "Кирпич надо класть здорово" — это уже на стройке, чтобы кирпич не рухнул прохожим на голову. Нет, тут Катя спорить не могла, Володина правота была очевидна, и невероятно было, как же она, Катя, со своей хваленой поэтичностью, со своей музыкальностью ничего не услыхала, не увидела. Но те летние ночи, когда у памятника Маяковскому Евтушенко и другие поэты читали стихи, и Катя чувствовала себя несчастной, обездоленной оттого, что к ночи она непременно должна быть дома, а у памятника только с ночной темнотой жизнь и начиналась… Володя как бы вычеркивал из жизни Кати обездоленность, и вместо облегчения и радости Катя ощутила обиду.
