Ольга Туманова - Шутка
Ко всему прочему, он не понимал ее совершенно. Ну, как можно столь неверно интерпретировать ее, подробно и аргументировано изложенные мысли?
И каждый прочитанный абзац рождал желание немедленно сесть за стол и писать Володе, писать, писать, развивая и углубляя свои мысли.
Скажем, разъяснить ее суждения о мужчинах.
Мужчины — они… странные, непонятные. Они все всегда не поняты и не оцененны. И всеми: и любимыми, и начальниками. Только одни мужчины открыты, а другие… Они двойные. Одну их половину видят все: похмельное лицо, прокуренный голос, плоские шуточки. Пустые вечера, похождения, не страстные любовные — пошлые и примитивные. Это открыто любому, как любому открыта прихожая квартиры, и обшарпанная, с мусором в углах, с грязной поношенной обувью, раскиданной по полу, и добротная, с новыми обоями, с дорогой импортной вешалкой-шкафом, с замысловатым бра и зеркалом в оправе под старинную бронзу. Любой, кто позвонит в дверь, даже если ему не позволят переступить через порог, прихожую увидит. Но есть в той же квартире спальня, куда не любят пускать и близких знакомых — и тут, у одного она грязная, с несвежими простынями и затхлым запахом, у другого — в цветах, свежести, уюте. И здесь хозяин сбрасывает свои одежки, потрепанные или модные. И позу принимает ту, что ему удобна. И… И таким его мало кто знает.
Кате казалось, что мужчины — лучшие представители данной особи — в глубине своей, в своем тайнике все как один мечтают о служении Отечеству и спасении человечества от всевозможных катаклизмов. Она не могла смириться с тем, что мужчина, не только в прихожей для посторонних, но и в истинной своей натуре может мечтать о прибавке к зарплате, о новой квартире и импортных туфлях, что главное его желание — утаить от жены хоть скудную толику заработанных денег да найти время и возможность пообщаться с чужой симпатичной юбкой. Но невозможно под легкой тенниской в лучах яркого солнца не увидеть то, что зимой скрыто шубой и фуфайкой, и всякий раз в новом своем герое, что вчера еще был занят исключительно проблемами человечества, Катя однажды видела меркантильные — как она считала — интересы, и образ мерк. Поняв, что очередного ее приятеля волнуют цели отнюдь не великие, Катя всякий раз чувствовала себя жестоко обманутой, оскорбленной, обиженной на весь мир, и становилась более чем холодна со вчерашним кавалером, что, не понимая и предпочитая принимать за минутный каприз избалованной девушки ее охлаждение, продолжал восторженно глазеть на нее при встречах. А Кате становилось грустно необычайно. Ненадолго, правда. Ну, сколько у нее знакомых? И как много незнакомых, среди которых, до поры до времени, скрыт от нее тот, единственный, что только один ей и нужен.
И вдруг — парень, чьи положительные качества никуда под спуд не спрятаны, все налицо, как бы сама его сущность, о которой знают все, кто по жизни с ним соприкасается. Доброта, не прикрытая иронией. Такт, не спрятанный под сарказмом. Душевность, которой он не стесняется.
Новый знакомый был необычайно интересен Кате, и каждое новое его письмо, в сущности, достаточно простенькое, рождало в ее головке бездну представлений о нем; Катя домысливала все, что Володя не сказал, все, что он думал, все, что он делал, и все это было необычно и хорошо уже тем, что не похоже на других, то есть на нее и ее знакомых.
Странно, но внешний облик Володи не мелькал перед глазами Кати, она не представляла его никак, ни блондином, ни брюнетом, ей были интересны его мысли. И Душа, в которую она уверовала тут же, поверив строчкам незнакомой девушки.
Тем невозможнее было, чтобы Володя понимал ее превратно.
В тот вечер, несмотря на все уговоры бабушки, Катя не отозвалась ни на один телефонный звонок, даже когда позвонил любитель литературных бесед, и даже на звонки подруг не отозвалась, в тот вечер она не переписывала в тетради строки стихов, найденные накануне в Ленинке и прочитанные кем-то в перерыве между лекциями. Катя писала письмо, если можно назвать письмом десятки исписанных листов, писала о тайных своих мыслях и надеждах, об идеалах, о себе и о своем понимании жизни. Она писала так откровенно, как думала сама с собой наедине, она хотела, чтобы незримый собеседник увидел ее истинное я, ее душу, ее суть, которую она, когда более когда менее успешно, но всегда прятала под насмешливостью. Но язвительностью и насмешкой, кто яркой, кто легкой, окружали себя все ее приятели, а этот парень — не пыжился, как павлин, не забирал внимание окружающих на свой шикарный хвост, не распускал вокруг себя мыльные пузыри, столь красивые в лучах солнца, случайный отблеск чужого горения. И не спорил исключительно лишь для того, чтобы заинтриговать, заинтересовать своим несогласием. Он не старался и угодить. Он просто был сам собой, похоже, и не заботясь, какое он производит при этом впечатление, и это было потрясающе. К тому же Катя все время помнила, что Володя — добрый и чуткий, и отзывчивый, то есть тот, перед которым можно откровенничать, не опасаясь язвительной насмешки. Ну, и, конечно, Катя сразу решила, что Володя умен. То есть наличие у Володи недюжинного ума было как данность, как заданное условие. А значит он может понять все, надо только найти слова и точно выразить свои мысли. Ему можно поведать все свои планы, все свои сомнения, раздумья, посетовать даже на собственные противоречия и не слишком благовидные поступки и помыслы.
Катя ясно видела глаза Володи: умные, добрые, внимательные, и, глядя в эти глаза, писала.
Если бы Катю спросили, какого цвета глаза Володи, какой формы, она не сумела бы ответить на этот вопрос, и, тем не менее, она видела его глаза.
Всякий раз Кате казалось, что поток ее мыслей вызовет у Володи ответное желание бежать к столу и исповедоваться. Но дни шли, мысли, что крутились вокруг отправленного письма, стихали, улетали прочь, внимание поворачивалось к однокурсникам, знакомым, тем, кто был рядом. Образ Володи — благо он был призрачен (пожалуй, Катя могла сравнить его с фреской в почти разрушенной часовне, когда стоишь в груде мусора, смотришь на стену, видишь силуэт и понимаешь, что там — благообразный старец, хотя, если разобраться, на стене лишь грязь с остатками былой краски), образ Володи скрывался за слоями: сначала за мыслями, что продолжали витать в голове Кати после того, как письмо Володе было отправлено, затем за удивлением и обидой, что так долго нет ответа, но когда Катя уже не помнила, о чем написала Володе, и интересы ее уже обитали в другой сфере, и она была переполнена французской поэзией или русской мемуаристикой — тут, как всегда нежданно и неожиданно, приходил конверт с листочками, исписанными знакомым уже, особым почерком, и обида исчезает, и мгновенно рождается интерес: что же там, в том конверте, на тех листках; и письмо всякий раз оказывалось как нельзя более кстати, вовремя: столько всяких изменений произошло в мире Кати, столько появилось новых увлечений, мыслей, догадок, рассуждений, впечатлений, что она тут же бросалась писать ответ, чтобы излить на бумаге все, что теперь интересовало, тревожило, будоражило ее, и, высказывая свои новые мысли, новые суждения, она как бы сама в них разбиралась, и то, что тревожило ее своей неопределенностью, к концу письма становилось ясным, стройным и единственно возможным, словно, сообщая свои мысли Володе, Катя, чтобы Володе было понятнее, наводила в своих мыслях порядок, раскладывала по каталогу, расставляла по нужным ячейкам, а попутно анализировала, отбрасывала устаревшее, неинтересное, утверждала нечто вновь (иногда в процессе письма) созданное. И всякий раз, читая его письмо, поражалась: если она металась, искала, ошибалась, воспламенялась и разочаровывалась — он, казалось, был все тот же, сделанный однажды и навсегда, эдакий прочно слепленный монолит, не подверженный ветрам и веяниям.
Его письма всегда были в спокойной манере, без ерничанья, с чуть заметной улыбкой старшего над проказами и эмоциональностью младшего, но без умничанья, без всемирных обид и глобальных разочарований — Володя жил в каком-то прочном мире, где ничего не только не рушилось, но и не менялось вовсе, где время как бы текло по каким-то иным законам, обходя тугой плавной волной бытие, лишь задевая его, но ничего в нем не сокрушая, не меняя.
"Сначала прошу меня извинить и объясняю, почему долго не писал. У нас сейчас есть еще тренировки в зале, где, мы, в основном, играем в баскетбол. Но у нас, гребцов, это нечто среднее между регби и настоящим баскетболом. Мне, как всегда, не повезло — повредил руку, да так, что несколько дней не мог даже писать. А сейчас накопились в институте мелкие долги. Приходится, в основном, писать — оформлять всякие практические занятия, задания и т. д.
Летом наши ребята собираются в поход на Алтай, охотиться на медведей. Как по-Вашему, стоит ли составить им компанию? Вдруг привезешь домой медвежью шкуру, все лопнут от зависти. Только бы свою там не оставить.
