Ольга Туманова - Шутка
"Другая причина задержки моего ответа та, что увлекаюсь я только химией и спортом, а чтобы ответ на Ваше письмо не был похож на детский лепет, надо хоть немного уметь излагать свои мысли на бумаге. Вы, наверное, успели заметить, что это у меня почти не получается".
Такая лесть, не напыщенная, не уродливая, а комплимент, произнесенный так спокойно, так просто, без суеты и угодничества — и она могла забыть или вовсе не заметить такого парня? Нелепо, неумно с ее стороны было отбросить такого собеседника.
Катя лихорадочно перелистала в памяти картины, картинки, эскизы бесчисленных летних знакомств, что пожухли, как листва, с первыми же признаками зимы. Кто же, кто?
Однако! О каком — ее! — письме говорит он?!
"Катя, если Вам не трудно, напишите, пожалуйста, утвердили ли наши документы. Но не подумайте, что я написал только из-за этого. Очень интересно познакомиться с девушкой, которая…"
Катя охнула и села на полочку для обуви. (Она так была заинтригована письмом, что даже не дошла до своей комнаты, так и остановилась, читая, в коридоре.) Катя тут же вспомнила солнечный день, жару и скучную кипу бумаг. И она пишет письмо. О чем же она могла ему написать? Она не помнила ни строчки. Обычная игра словами, цитаты стихов, как обязательное дополнение к каждой высказанной мысли, не слишком колкие колкости, легкая насмешка — но… о чем?
Катя письма писала легко, беззаботно, слова едва успевали на бумагу за игривым полетом мысли и фантазии, и фразы к концу строки торопливо убегали вверх, словно желая настигнуть упорхнувшую мысль.
Какие ровные у него строчки! Или он пользуется трафаретом?
Да, тогда они пару дней помнили о своей шутке, что-то даже острили по поводу своего письма, но через несколько дней забыли о нем совершенно. Катя забыла не только про те документы, но и о том, когда должны состояться игры как давно то было, еще летом, а уже зима на пороге, и — все еще? (О том, что документы идут на долгую проверку в КГБ, Кате не могло прийти в голову.)
Утром Катя с некоторым сожалением взяла письмо на работу. Ей не хотелось насмехаться над этим парнем: в его письме, таком, в общем-то, незамысловатом, без цитат из классиков, без афоризмов, без мыслей великих, без ссылок на философов (чьи книги не читали, лишь фамилии знали понаслышке да по упоминаниям в популярной литературе), без экивоков, или попросту, как подумала Катя, без выпендривания, в письме, где все строки были пусть не слишком изящные и искусные, но свои, и в них была (или Катя сочла, что была) та самая надежность и прочность, о которой говорила комсорг Володиной группы (то, что добрые простые слова на месте казенных фраз красят не Володю, а девочку комсорга, Кате тоже не пришло в голову). Автор письма заинтересовал Катю, она была приятно удивлена столь необычным знакомством и не хотела продолжать шутку, но знакомство было плодом совместной деятельности, и Катя не могла себе его присвоить. Но твердо решила отстоять и право Володи на самобытность, и его достоинство и не допустить насмешки над не слишком гладкими фразами.
Но девочки ответили рассеянно, вернее рассеянно удивились, что надо же, ответил, вернее Лиза сказала нечто среднее между "да" и "мда", Лена не отреагировала вовсе, то есть, девочки как бы отмахнулись от того, давно всеми забытого эпизода, и от реального живого парня, что стоял за давней бумагой, и заговорили о своем (новостей за воскресенье у всех накопилась масса): кто где был, кто с кем встречался, как да что… И Катя сочла себя вправе не читать им письмо Володи. И написать Володе ответ свой, личный, никому о том не говоря.
Ответ писался столь легко, что Катя удивилась немного. Конечно, быстрое ее перо всегда стремительно бежало по бумаге, но так было, когда Катя писала подружкам, с кем хотелось поболтать обо всем, что занимало Катю в тот миг, а занимало ее всегда очень многое; однако когда Кате приходилось отвечать на письмо человека мало знакомого или ей неинтересного, какого-нибудь поклонника, что досаждал Кате открытками и цветами, но нравился родителям, Катя всякий раз поражалась, что легкое, как дыхание, письмо становится тягостной необходимостью и надо подолгу сидеть над листком, пытаясь найти в голове десяток фраз. Но этому парню, которого Катя и не видела никогда, она писала и писала — каждое суждение, мелькнув в голове, щелкало, как ракета, и из него вырывался огромный сноп разноцветных мыслей, и конца фейерверку не было. И все казалось важным, обо всем следовало непременно поведать новому собеседнику: о декабре без снега, с холодным ветром и нудным дождем, о стихах Северянина, о том, что курс лекций "Введение в языкознание" ей неинтересен и далек от ее представлений о языке, о своем отношении, вернее, об отсутствии отношений со спортом и о школьных трудностях с химией…
Отправила письмо, толщиной с ученическую тетрадь, в незнакомый город и стала с интересом ждать ответ. Но ответа не было и через три дня, и через неделю. И только когда Катя сначала немного обиделась, затем немного удивилась, а потом стала забывать о новом знакомом, письмо пришло: несколько листочков в клетку, исписанных мелким, очень мелким почерком.
"Простите, Катя, что опять так долго молчал. Я никогда не получал письма и еще не привык отвечать на них.
Пожалуйста, не очень беспокойтесь о моих документах. Даже неудобно как-то — первое письмо, и сразу просьба.
Следую Вашему совету. Беру ручку, ни о чем не думаю, пишу, словно говорю. В окно видно грязную улицу и деревья. За окном со скрежетом, напоминающем о зубном кабинете, ходят трамваи и машины. Я живу на втором этаже, все слышно.
А знаете, Катя, почему у меня такое настроение? Через полторы недели мне предстоит сдавать государственный экзамен по английскому языку, а я совсем не знаю грамматику. Правда, говорят, студент может за ночь китайский язык выучить.
"Мужская половина — порядочные мерзавцы", — так говорят почти все девушки, я думаю, для того, чтобы подготовить себя к возможному разочарованию, например, при знакомстве с новым человеком. Я не берусь переубеждать Вас. Вы еще встретитесь — жизнь длинная — с такими, которых Вы не будете считать мерзавцами".
Катя улыбалась: что же такое наболтала она ему в письме (она никогда не помнила содержания своих писем), если он ее утешает?
"Я Вас немного поругаю за пессимизм. Сам встречал только одну девушку, которую мог бы назвать хорошей, и это было давно. Но я не считаю, что все женщины нехорошие. И вообще, считать половину человечества мерзавцами, значит в какой-то степени ставить себя выше — только подумайте! — выше целой половины".
Незатейливые фразы рождали нетерпение сесть за стол и писать ответ, забыв, что оппонент так долго не отвечал. Тон письма, такой спокойный, умиротворенный, абсолютно не расположенный к схватке, будил массу эмоций более сильных, чем часовые интеллектуальные говорильни по телефону. Катю поражал стиль письма, не свойственный никому из ее знакомых и приятелей, да — что уж там — ей самой несвойственный, манера говорить, выражать свои мысли своими словами, без ссылок на великих. В письме Володи не было любования собой, эдакого посматривания на себя со стороны, какой я, мол, интересный, сложный, неординарный, с обширными (но более чем поверхностными) познаниями. Человек говорил то, что хотел сказать, и совершенно не был озабочен тем, как сказать поэффектнее. Ему, похоже, и дела не было, как оценят его суждения. Он просто говорил, и если при этом думал, так о содержании беседы, а не о ее словесном обрамлении. В нем была простота — не примитивность, нет! простота — та самая простота, что стоит очень дорого. Катя тут же уверилась, что в своем любимом деле — химии — Володя плавает свободно, как она в словесности. И он мог позволить себе быть простым, быть самим собой, не стремясь во что бы то ни стало выглядеть интересным и значительным, вернее, казаться таковым в глазах собеседника, да и просто любого случайного встречного, потому что он по сути своей был и значителен, и интересен. И свобода Володи от необходимости держать марку была необычна и притягательна.
Во-вторых, в письме не было желания во что бы то ни стало понравиться Кате, бесконечных реверансов в ее сторону, всех этих "ах, ну, только ты" и прочая, и, тем не менее, Катя отчетливо, можно сказать, из ничего чувствовала, что заинтересовала незнакомца, и те комплименты, что Володя делал ей в письмах, были как бы и не комплименты вовсе, а бесстрастная оценка ее достоинств, и потому звучали слаще самых сладких похвал.
Ко всему прочему, он не понимал ее совершенно. Ну, как можно столь неверно интерпретировать ее, подробно и аргументировано изложенные мысли?
И каждый прочитанный абзац рождал желание немедленно сесть за стол и писать Володе, писать, писать, развивая и углубляя свои мысли.
Скажем, разъяснить ее суждения о мужчинах.
Мужчины — они… странные, непонятные. Они все всегда не поняты и не оцененны. И всеми: и любимыми, и начальниками. Только одни мужчины открыты, а другие… Они двойные. Одну их половину видят все: похмельное лицо, прокуренный голос, плоские шуточки. Пустые вечера, похождения, не страстные любовные — пошлые и примитивные. Это открыто любому, как любому открыта прихожая квартиры, и обшарпанная, с мусором в углах, с грязной поношенной обувью, раскиданной по полу, и добротная, с новыми обоями, с дорогой импортной вешалкой-шкафом, с замысловатым бра и зеркалом в оправе под старинную бронзу. Любой, кто позвонит в дверь, даже если ему не позволят переступить через порог, прихожую увидит. Но есть в той же квартире спальня, куда не любят пускать и близких знакомых — и тут, у одного она грязная, с несвежими простынями и затхлым запахом, у другого — в цветах, свежести, уюте. И здесь хозяин сбрасывает свои одежки, потрепанные или модные. И позу принимает ту, что ему удобна. И… И таким его мало кто знает.
