Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

Мама ушла в себя… надолго. Ее жизнь превратилась в один затянувшийся «кризис». Однажды она забралась ко мне в постель. Называла меня Эрнесто — так зовут отца, опустила ладонь на мой пах. Я не знал, что делать. Чуть умом не тронулся.

Сердце дико колотилось, и неприятные картинки снова вихрем носились в мозгу. Я выпрыгнул из кровати, торопливо накинул на себя пару шмоток, схватил одну из бутылок отца и выбежал из дома. Я два дня не возвращался домой.

Когда я вернулся, никто и слова мне не сказал, как будто я никуда и не уходил. Ничего не изменилось. Мы не стали жить лучше.

Адам свято верит в перемены. Не знаю, откуда свалился этот парень. Наверное, оттуда же, откуда и мистер Гарсия — я так думаю. Он приходит к нам с понедельника по пятницу, говорит, что в жизни мы каждый день в чем-нибудь да меняемся. Интересно, какие у него родители? У него глаза синие как море, глаза, которые смотрят на меня, но не видят. Никто не видит меня. Он твердит, что я должен, смотрясь в зеркало, говорить: «Я способен измениться». Но разве я способен на это? Бог не написал этого на моем сердце.

Иногда я ненавижу Адама.

Иногда мне хочется взять биту и вообразить, что Адам — лобовое стекло.

Мой отец ошибался насчет меня. Я плохой парень. Я лишь лист бумаги со словом «печальный» и разной матершиной.

Ничтожный лист бумаги. Это я.

Лист бумаги, ждущий, когда его разорвет в клочья.

Как-то раз я общался с Адамом в его кабинете. Не знаю, почему мы называем это «общением», когда на самом деле это сеанс терапии у психотерапевта. Думаю, вы улавливаете суть — мы с ним врач и пациент, а не друзья. Он мне что-то говорил, а я его не слушал. Временами мой разум куда-то уносит. Затем вдруг услышал вопрос:

— Что ты видишь на этом снимке?

— На каком снимке?

— На который так внимательно смотришь.

Должно быть, я уставился на него, сам того не сознавая. Я не знал, что ответить.

— Это твои сыновья.

— Да.

— Ну так, выходит, я вижу твоих сыновей.

Адам не возвел глаза к потолку, он настоящий профессионал, хотя иной раз выдает ехидную улыбочку. Вот как сейчас.

— И о чем же ты думаешь, глядя на него?

— О брате.

— Сколько ему лет?

— Он на три года старше меня.

— Как его зовут?

— Сантьяго.

— У вас есть фотография подобная этой? Где вы оба маленькие?

— Да. У мамы в комнате.

— Что на ней?

— Брат обнимает меня.

— А сколько тебе лет на этом фото?

— Два года.

— Ты улыбаешься?

— Слушай, Адам, я не хочу говорить об этом. Это старый снимок. Он ничего не значит.

— Хорошо. Я могу задать тебе один вопрос, Зак?

— Да, конечно, валяй.

— Ты любил своего брата?

— Не помню.

— Не помнишь?

— Да, Адам, не помню.

Он знал, что я лгу. Мне было все равно. Для меня «не хочу вспоминать» равносильно «не помню». И точка.

Мне втемяшилось в голову, что для того, чтобы видеть красивые сны, нужно родиться красивым. Бог не написал на моем сердце «красивый», так что я увяз в плохих снах. Плохие сны для плохих мальчиков. Во всяком случае, ко мне это подходит. И я ничего не могу с этим поделать.

Глава 4

Ненавистные мне вещи и сны

Мне снится один и тот же сон. Это словно мой персональный ад, и меня наказывают снова и снова, заставляя смотреть один и тот же кошмар. И хотя я уже знаю его наизусть, он все равно меня до жути пугает, потому что в его тьме всегда прячется монстр.

Этот монстр жаждет моей смерти.

Я все задаюсь вопросом: только у меня есть свой монстр?

Это просто сон. Просто сон.

Кажется, я понимаю, откуда в этом мире столько зависимостей.

Я бегу — вот что я делаю в этом сне. Бегу по улицам босой. Мои ноги кровоточат, но я не могу остановиться, меня трясет, я напуган. Буря во мне превращается в безумно вихрящийся смерч. Бумажные клочки, поднятые со дна сознания ветром, летают вокруг оголтелыми птицами, я теряю голову от страха, и бегу, бегу, бегу — кажется, бегу уже целую вечность. Ночь и холод, и вокруг такая безжизненная и безмолвная пустота, что в темной тишине улиц я слышу эхо собственного дыхания. Я не вижу, куда бегу — передо мной простирается бесконечная тьма и пот жжет глаза. Это не останавливает меня. Ноги сами говорят мозгу, что делать. Они всегда приносят меня туда, где я быть не хочу — особенно в снах. Мне страшно, я ненавижу себя за этот страх и чувствую себя так, как будто у меня вот-вот вырвут из груди сердце. Я даже не знаю, чего так сильно боюсь.

Монстра. Я боюсь монстра.

И вдруг я оказываюсь дома. Трава на газоне мягка как шелк и приятно холодит истерзанные стопы. Я думаю об отце — боге этого газона, и мне хочется плакать. Мне хочется, чтобы этот газон меня обнял. Совершенно безумная мысль, ведь у газона нет рук и сердца. Да и что хорошего в том, чтобы их иметь? Мне они ничего путного не принесли.

Дом внутри так же пуст, как и улицы. Я умираю от жажды, поэтому хочу налить себе в стакан воды из-под крана. Воды нет. Я умру, умру. Знаю, что если сейчас не попью, то умру, но наконец вспоминаю, что в этом доме можно найти только одну жидкость — отцовский бурбон. Пошарив в его заначках, я нахожу пинту и залпом выпиваю ее. Всю бутылку. Внутренности обжигает огонь, и от этого еще больше хочется пить. Я пытаюсь заставить краны в доме работать, но они не поддаются, воды нет, и, боже, я так хочу пить, так хочу пить. Мне уже все равно, что пить. Я по всему дому ищу бутылки с бурбоном и, обнаружив их, выпиваю одну за другой. Горло горит, живот жжет, жар сжигает полтела. Я понимаю, что умру, потому что не могу утолить жажду и хочу пить все больше и больше. Это невыносимо, и ноги продолжают кровоточить.

Я хочу умереть. Мне так больно, что я думаю о том, что лучше бы уж за мной пришел монстр.

Затем появляется брат, он идет ко мне, красный от злости. Кричит на меня, грубо обзывая. Я хочу позвать на помощь, но не могу издать ни звука, а если бы и мог, то кто бы мне помог — весь мир опустел. И я знаю, что это из-за меня, из-за того, что я что-то сделал. Сердце готово взорваться, паника заволакивает мозг.

Было бы таким облегчением умереть.

В этот момент я обычно просыпаюсь.

Мне снится не только этот сон. Есть и другие. Как во мне может уживаться столько снов? Как они вмещаются в меня? С той минуты, как я сюда попал, мне кажется, что я все время сплю. Дошло до того, что я не хочу засыпать, но настолько выматываюсь к концу дня, что глаза закрываются сами собой.

И я засыпаю. И вижу сны.

Сплю и вижу сны.

Сплю и вижу сны.

Снова и снова. Из них состоят все мои дни.

Вот где я живу сейчас — в стране снов.

Иногда я просыпаюсь посреди ночи от страха. Иногда просыпаюсь от плача. Сны выматывают меня, и мне это ненавистно. Все мои сны полны крови, и в них всегда есть нечто, желающее причинить мне боль. Это монстр. Я никогда не видел его, но знаю — он есть.

Он приходит ко мне по ночам.

Один из моих соседей по комнате, Рафаэль, разбирается в монстрах. Нет, он не говорит о них, просто я это знаю. Люди, у которых есть монстры, узнают друг друга даже без слов.

Однажды ночью Рафаэль, сев на мою постель, разбудил меня от кошмара.

— Все хорошо, — прошептал он. — Это лишь плохой сон.

Я ничего не ответил — ждал, когда перестанет бежать мое сердце. Иногда оно бежит быстрее моих кровоточащих стоп. Когда оно успокоилось и утихло, я сказал Рафаэлю, что мне нужна сигарета.

— Постарайся снова уснуть, — возразил он.

— Ты побудешь со мной? Пока я не усну?

Он промолчал, но остался рядом.

Я вел себя как маленький ребенок. Черт. Но меня не переставая била дрожь, и я боялся, что Рафаэль уйдет. Я заснул, убаюканный его дыханием. Утром он спросил, что мне снилось.

— Я не помню, — ответил я.

— А ты постарайся вспомнить.

— Зачем?

— Затем, что иначе тебе не станет лучше.

— Ты что, скооперировался с Адамом?

Покачав головой, Рафаэль улыбнулся.

— Ну хорошо, — сказал он. — Просто знай, что я переживаю за тебя. Мне не безразлично, что с тобой будет.

Он едва меня знал, но я поверил ему. Я не боялся его. И, говоря по правде, мне нравилось, что я ему нравлюсь. Наверное, он изменит свое мнение обо мне, когда узнает поближе. Но кто ему это позволит?

— Ты слышишь меня, Зак? Я переживаю за тебя.

— Окей, я не против. Но мы можем не говорить об этом? Пожалуйста. Ты не против?

— Не против.

Что мне нравится в Рафаэле, так это то, что он хороший парень. По-настоящему хороший. По-мистер-гарсиевски хороший. В первую свою ночь в кабинке номер девять он плакал. Плакал тихо и приглушенно, и я чувствовал на сердце печаль. Дело в том, что у нас с Рафаэлем одинаковые проблемы со снами и нас это чертовски печалит. И сближает. Ему полтинник с чем-то, а мне только стукнуло восемнадцать, но мы с ним сидим в одной лодке и нас несет стремительным потоком бушующей реки. Мы отличаемся только в одном, и это не разница в возрасте — в том, что он усиленно пытается вспомнить, а я усиленно пытаюсь забыть.