Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

Мы не выбираем свою внешность.

Не выбираем себе имена.

Не выбираем родителей.

И братьев тоже не выбираем. Мой меня не любил. Он вообще никого не любил. Просто не умел. И это не его вина. Ну, не понимал он любви. Он все время злился. Бывало бил меня. Однажды сломал мне ребро. Все сделали вид, что ничего не произошло. Включая меня.

В другой раз, придя домой, он меня жестоко поколотил. Я не плакал. Не кричал. Когда брат бьет меня, я в каком-то смысле отрешаюсь от всего. Даже не знаю, как это объяснить. Наверное, это у меня от мамы. Мое сознание уносится куда-то, куда — не знаю. Это все, что я могу сказать.

Один раз отец повел маму в кино. Это было целым событием, потому что они никогда никуда не ходили. Когда они вернулись, брат уже ушел, а на мне живого места не было. Не хочу расписывать, на кого я тогда был похож. Я боялся взглянуть в зеркало на себя. Отцу я сказал, что меня подловили у библиотеки и избили парни из школы. Особого сочувствия с его стороны я не вызвал, так что ложь далась мне легко. Сантьяго сказал, что нахер убьет меня, если я кому-нибудь расскажу правду. Несколько дней я не ходил в школу, но это ерунда. Нет, не ерунда. Совсем не ерунда. Мне потом пришлось поднапрячься, чтобы нагнать своих по учебе.

Я любил Сантьяго. Всегда любил. Он был для меня небом и воздухом, когда я был мелким. Я знал, что несмотря на его тяжелый характер и то, что он увлекается психотропными веществами, у него в душе есть частичка чего-то прекрасного. То, что ее никто не видел, не значило, что ее нет.

Как-то — брату было тринадцать, а мне десять — не помню из-за чего, но я услышал, как он плачет. Ноги сами принесли меня в его комнату. Я сел рядом с ним на постель и сказал:

— Не плачь, Сантьяго, все хорошо.

Он разрыдался как маленький ребенок, положив голову мне на плечо. От его слез намокла футболка. Было ощущение, будто моя кожа влажна от всего того, что причиняло ему боль. И я был счастлив. Знаю, звучит стремно, но я был счастлив. Потому что я был с моим братом. Тогда в первый раз в жизни я понял, что он любит меня, действительно любит. Я хотел сказать, что тоже его люблю, просто не знал, как это сделать.

После того, как он проплакался, мы сели на автобус и поехали в кино. Я был так счастлив, что хотел держать брата за руку. Это странно, я понимаю, мне самому от этой мысли не по себе. Мне всегда приходят в голову безумные вещи.

Иногда, ударив меня, Сантьяго плакал и просил прощение. И покупал мне подарки — например, диски «Rage Against the Machine» или «Juanes». Он знал, что мне очень нравится «Juanes». Мне было приятно, что он покупает мои любимые альбомы.

Однажды брат пришел домой в ужасном состоянии — не знаю, что он тогда принял. Сначала он избил отца, а потом меня. Я снова пропустил пару дней в школе.

Я нервничал, если пропускал школу, она была наркотиком для меня. Я должен был учиться. Должен. И если мне этого не удавалось, я не находил себе места.

Мистер Гарсия заметил мои синяки, когда я пришел на уроки. Начал задавать вопросы. Он слишком добр и искренен, но от его вопросов я лишь еще больше нервничал.

— Жуткие синяки. Болят?

— Не очень.

— Кто это сделал? Кто сделал это с тобой, Зак? — У него был рассерженный голос.

— Один парень на вечеринке. Люблю на них ходить.

— На вечеринке? Серьезно?

— Угу.

— Может тогда лучше на них не ходить, Зак?

— Может быть.

Не думаю, что мистер Гарсия поверил в мою историю. Он попросил зайти меня после уроков. Я не хотел идти к нему, но прозвенел последний звонок, и мои ноги сами привели меня к нему. Дверь в его кабинет была открыта, и я увидел, что он держит в руках раскрытую книгу поэм.

— Садись, — сказал он, положил на стол книгу, и я увидел ее название: «Такие слова, как Судьба и Боль».

Он сыграл мне на трубе что-то очень тихое и нежное. Может быть, он хотел, чтобы я заплакал. Зачем он пытался вызвать у меня слезы? Закончив играть, он посмотрел на меня.

— У тебя все хорошо дома?

— Да.

— Мама в порядке?

— Да.

— А отец?

— Тоже. Все нормально.

— Что, если я скажу, что знаю, что у твоей мамы сильная депрессия?

Я понятия не имел, откуда ему это известно, и мне было противно то, что он завел об этом речь.

— Все не так уж и плохо, — сказал я.

— Что, если я скажу, что знаю, что твой отец пьет?

— Все не так уж и плохо, — повторил я.

— Сомневаюсь. Кто бьет тебя, Зак?

Я вскочил на ноги.

— А что, если я скажу вам, что вас это ни хуя не касается? Вы всего лишь учитель. Ваше дело — учить нас литературе в этом гребаном кабинете! — Я прекрасно осознавал, что кричу.

Мистер Гарсия ответил мне одной из своих улыбок. Боже, от этой улыбки у меня сердце перевернулось.

— Не ругайся матом в моем классе, — сказал он.

— Ладно, — ответил я.

— Ладно, — повторил за мной он. — Послушай, Зак, я не хотел тебя расстроить.

— Я не расстроен.

— Ну хорошо. — Он написал на листке номер своего телефона и протянул его мне. — Позвони, если тебе что-нибудь будет нужно.

Я кивнул и взял листок. Еще один бумажный клочок.

Мистер Гарсия неправильно все понимал. Все, действительно, было не так уж и плохо. Мы жили в приличном доме. Газон у дома всегда был ухожен. Наверное, таким образом отец говорил всему миру, что в этом доме с идеально подстриженным газоном живет самая настоящая семья. У любого мужчины — даже сильно пьющего — должна быть гордость. Гордость. Может, Бог написал это слово на сердце моего отца?

Но дело в том, что он проводил больше времени с газоном, чем со мной. Эта мысль выводит меня из душевного равновесия. Так же, как и воспоминания. Если воспоминания лишают тебя покоя, то зачем что-то вспоминать?

Когда мне стукнуло семнадцать, отец вдруг вспомнил, что у меня есть день рождения. Не знаю, каким чудом, потому что в это время он с особым рвением прикладывался к бутылке — видимо, у него был очень тяжелый период, но он вспомнил. Вспомнил. Меня. Зака.

У мамы был «кризис», так что от нее я ничего и не ждал. А Сантьяго… да этот парень о своем собственном дне рождении не помнит. Но отец, черт подери, он вспомнил. У меня аж дух захватило.

Он спросил, что бы я хотел сделать. Я не знал, поэтому выдумал, что хочу куда-нибудь прогуляться пешком. Не знаю, зачем я это сказал.

И, знаете, мы пошли в пустыню. Это было потрясающе, изумительно, классно. Отец пил только воду, а я не курил. Он знал названия всех кактусов и кустарников — я и подумать не мог, что он знает подобное. Он даже улыбался в тот день, а я давно уже не видел его улыбающимся. И у меня от этого щемило в груди.

Я спросил его, откуда он знает названия всех этих растений.

— От отца, — ответил он. — Это он меня научил.

Мне хотелось спросить, научит ли он меня, но я не стал.

После этого мы пошли в пиццерию и болтали о разных вещах — незначительных, всякой чепуховине. Я рассказал ему о мистере Гарсии, о том, как он играет на трубе. Тогда отец спросил, хотел бы я играть на каком-нибудь инструменте.

— Нет. Я не музыкант. Мне нравится рисовать, — ответил я.

— Правда? — удивился он. — Я не знал.

— Да. Я люблю рисовать красками и карандашом.

Губы отца дрогнули в легкой улыбке. Может быть, он подумал о своем художнике отце.

— Ты не показывал мне ни одного своего рисунка.

— Я оставляю их в школе, в студии.

— Покажи мне что-нибудь из твоих работ.

Боже, отец прямо светился. Словно его изнутри озарял свет. Он положил ладонь на мое плечо.

— Пожалуйста, — прошептал он и посмотрел мне в глаза.

Это было очень странно — что он смотрит на меня, что действительно видит меня. Я к этому не привык. Мне хотелось заплакать, но я сдержался.

— Ну и хорошо ты рисуешь?

Я знал, что это шутливый вопрос.

— Нормально.

— Готов поспорить, что намного лучше, чем просто нормально.

Откуда ему знать.

— Остановимся на неплохо.

— Ты хороший парень, — сказал он.

Я пил, курил, пробовал кокаин и не был хорошим парнем от слова совсем. Меня убивало то, что он считает меня хорошим. Я кивнул — мне было приятно сказанное им, пусть он и обманывал сам себя.

Самое досадное — мне пришла в голову мысль, что все может быть по-другому. Не для мамы и Сантьяго, а для меня с отцом. Может быть. Такая мысль пришла мне в голову, когда я лег спать.

Может быть, мы сможем жить лучше.

Может быть, отец будет меньше пить.

Может быть, я буду меньше пить.

Может быть, нам не придется все время грустить.

Может быть, мы больше не будем ходить, опустив голову и уставившись в землю. Может быть, мы сможем иногда смотреть вверх и видеть небеса. Почему бы нет? Я был счастлив, засыпая той ночью.

Но ничего не изменилось.

Отец, наоборот, стал больше пить.

Я тоже стал больше пить.

Я так и не показал отцу ни одного своего рисунка. Может, он на самом деле и не хотел их видеть.