Ингер Эдельфельдт - Созерцая собак
Хотя сейчас я уже сомневаюсь. Возможно, я их недооцениваю. Если человек чему-то и учится с годами, так это тому, что обычно все получается не так, как он предполагал, не надо строить догадки.
Я конечно же ни слова пока не сказал о своей матери, кроме того, что она позволяет Торгни жить «дома», не взимая за это платы.
Что же она за человек? Не могу судить о том, какова она в глубине души, — возможно, ее переполняет горечь из-за своего «несостоявшегося женского счастья»?
Не уверен.
Она всегда казалась мне человеком поверхностным, которому не хватает смелости придерживаться каких-то оригинальных взглядов или испытывать серьезные чувства. С другой стороны, я ведь знаю — по крайней мере, мне так кажется, — что она считает меня грубым и эгоистичным, то есть себя она находит натурой весьма чувствительной.
Она, например, рыдала, когда паром «Эстония» потерпел крушение, хотя не знала ни одного человека из тех, кто был на борту. Я ей тогда сказал, что, по-моему, это лицемерие. Вообще-то я этого не стал бы говорить, если б она не обвинила меня в черствости.
Безусловно, то, что «Эстония» утонула, просто ужасно, этого отрицать нельзя. Но факт есть факт: я не могу испытывать глубокой скорби по поводу смерти незнакомых мне людей.
Понимаю, что в определенном смысле я человек очень равнодушный, в подростковом возрасте я часто задавался вопросом, не психопат ли я.
Но все-таки пришел к мысли, что психопата нельзя до слез тронуть музыкой. А может, это, напротив, типичный признак психопатии: необычайная чувствительность, почти сентиментальность, по поводу и без, когда психопаты вдруг сталкиваются с чем-то прекрасным или возбуждающим, их застают врасплох бьющие ключом чувства, даже не столько сами чувства, сколько осознание того, что они в кои-то веки действительно что-то чувствуют.
А такое в моей жизни случалось довольно часто.
Постойте, я ведь хотел рассказать о своей матери. Но сейчас мне ровным счетом нечего вам о ней сказать. Вернемся к этому разговору чуть позже.
До чего ж у меня иногда выходят длинные предложения, подчас даже не вполне грамматически правильные, отмечаю я про себя, перечитывая написанное. Надеюсь, вы по возможности будете ко мне снисходительны. Вы ведь сами сказали, что мне не надо «выражаться литературно, оттачивать фразы». Вам и так известно, что я человек образованный, я мог бы заполнить эту тетрадь всевозможными цитатами, аллюзиями и учеными размышлениями на разных языках или даже стихами, если на то пошло.
Но по какой-то причине этого не произошло. Этот текст, кажется, творит себя сам. Меня поразила удивительная мысль: быть может, мое образование — это дом, а этот текст — окно, в которое я кричу?
Мне кажется, я пишу вещи, которые писать нельзя, но остановиться не могу.
Наверное, я начинаю выражаться слишком «запутанно и непонятно», мне надо немного прийти в себя.
Собственно говоря, я начал рассказывать о том, как мы с Эллой зажили вместе.
16Сначала я пытался быть любезным и думал, что скоро привыкну к ее соседству.
Ведь у нее, как уже было сказано, имелись свои дела. Мы купили немного мебели, перевезли ко мне ее электрическое пианино, на котором она, к счастью, могла играть совершенно беззвучно, слушая свою игру через наушники. Окружающим были слышны лишь постукивания клавиш (но и это, к сожалению, иногда может очень действовать на нервы).
Да еще и все эти ее лоскутки, подрамники и прочие принадлежности для аппликаций. Спала она на диване. Я никогда не мог спать с кем-то в одной кровати.
Мое настроение по-прежнему менялось самым непредсказуемым образом. Иногда я был очень рад, что мы живем вместе, это давало мне ощущение уюта и своего рода «нормальности», которое я действительно высоко ценил. А мешало мне то, что у нее, как я уже сказал, случались приступы безрассудной влюбленности и «страсти», которые приводили меня в растерянность.
Я ведь предупреждал ее, говорил, что я равнодушный, но все равно у меня оставалось чувство, будто я должен быть с ней помягче, стать более к ней внимательным. Порой она спрашивала — казалось, почти выжимала из себя этот вопрос, — люблю ли я ее. И тогда я ощущал, что она на меня давит.
Безусловно, иногда случались такие моменты, когда мне казалось, что мои чувства можно назвать любовью.
Помню, однажды вечером я слушал музыку — удивительную сонату для фортепьяно Моцарта, думаю, это была до-минор, KV 457, которая всегда наполняет радостью мою душу, я становлюсь доверчивым и наивным. Я пошел к ней в комнату, чтобы поговорить об одной вещи, и нашел ее лежащей на диване с закрытыми глазами. Мягкий солнечный свет струился через окно, музыка звучала, словно аккомпанемент к этой картине, я рассматривал черты Эллиного лица. Меня охватило потрясающее благоговение, благоговение перед непостижимостью «другого человека», в то мгновенье Элла показалась мне невыразимо прекрасной.
Словно бы музыка Моцарта, игра солнечных бликов и ее облик слились в единое гармоничное целое, и от этого на глаза у меня навернулись слезы.
Возможно, у вас сложилось впечатление, что мои чувства к ней — пока они еще были живы — носили исключительно «духовный» характер. Это не так. Разумеется, я не избежал страстного возбуждения, часто оно находило на меня неожиданно, и я претворял его в жизнь далеко не самым изящным образом.
Мне никогда не понять, как устроена моя «сексуальность». Впрочем, наверное, так обстоят дела у многих людей. Часто у меня «возникает желание», когда ситуация для этого вовсе не подходящая, и я, напротив, остаюсь абсолютно холодным, когда все кругом «говорит о сексе».
Но, как бы то ни было, я считаю нужным упомянуть о том, что в наших отношениях с Эллой случались периоды далеко не «аскетические» и «платонические», при этом долгое время Элла пребывала в растерянности из-за отсутствия у меня интереса к телесной сфере жизни.
Значит, наши отношения все-таки следует называть любовной связью?
Когда это сожительство становилось для меня невыносимым, я предавался чтению.
Кроме того, я плавал и бегал. Часто я старался внушить себе мысль, что продлится это недолго.
17На июнь я запланировал поездку в Италию, мой бывший коллега Ф. посоветовал мне домик в Сан-Джиминьяно, небольшое поместье с собственными виноградниками, которое можно было на время снять.
Мой дядя умер несколько лет назад и оставил после себя кое-какое наследство, из которого мне причиталась сумма, как раз подходящая для воплощения этих моих намерений.
(Торгни потратил свою часть наследства на покупку компьютера с сидиромом и модемом, чтобы «получить доступ к Интернету» и обзавестись виртуальными знакомыми, разделяющими его идиотский интерес к черной магии, фэнтези и т. д.)
Сам я предпочел — несмотря на боязнь перелетов — на свою часть дядиных денег совершить настоящее путешествие.
Италия и итальянский язык всегда занимали особенное место «в моем сердце».
Элла, верившая во всевозможные суеверия, в частности в переселение душ, иногда заявляла, причем наверняка чтобы позлить меня (у нас было много дискуссий, порою весьма ожесточенных, о «духовности», «Боге», смерти и пр.), что «в прошлой жизни» я был итальянцем.
Я, конечно, в это не верю, но меня всегда притягивали к себе итальянская культура и история, а, по правде говоря, именно тот период, который принято небрежно называть Ренессансом.
И вот тогда передо мной встал вопрос: отправиться в путешествие одному или пригласить с собой Эллу? Ведь сейчас она сдает квартиру и такая поездка ей вполне по карману.
Я взвесил все за и против. В те дни, когда я находил ее восхитительной, милой и одухотворенной, я испытывал страстное желание взять ее с собой, показать ей страну, которая так много дала мне, но внутренний голос говорил, что ее компания будет мне только мешать, она станет ярмом у меня на шее.
Наконец, в один прекрасный день, когда нам было так хорошо вдвоем, я не смог противостоять порыву и предложил ей поехать вместе со мной.
Она сразу загорелась этой идеей, и, несмотря на то что впоследствии я испытывал определенные сомнения, мы сразу же купили билеты, хотя сначала я собирался отложить покупку на потом.
Я предложил устроить для нее «интенсивный курс» итальянского, и в последние месяцы перед поездкой мы занимались довольно много. Это было не так уж и просто, она считала, что я чересчур строгий учитель. Несколько раз она даже принималась плакать.
К сожалению, обучение языку требует от ученика особенного внимания и усидчивости. То, что Элла, к несчастью, принимала за строгость, в действительности было преданностью и любовью к языку, желанием передать ей эту любовь, услышать из ее уст свободный поток слов, который льется красиво и непринужденно.
Но, как бы то ни было, она так и не смогла прочувствовать музыкальность итальянского языка.