Юрий Власов - Стужа

Его не узнать. Жилистый стал, даже плоский. Лицо — серое и тоже плоское. Ноздри от тревоги широкие, дышит шумно. А был жеребец!

Майора опять к аппарату.

— Полк?! — кричит командир в трубку. — Полком выполнять задачу?! Каким полком?! Нет живой силы: ни «карандашей», ни «пачек»! Перебили моих мальцов! Не угрожайте трибуналом! Понятно… Ребята приказ выполнили! Я уже докладывал: не разрушена система огня… Где артиллерия?!

— На пердячей тяге, — бормочу.

— Что, что? — Таня ко мне склонилась, совсем к губам.

— Артиллерии нет, — говорю.

— Бой без раненых, — говорит Таня, голосок тоненький. — С ничейной не возвращаются. Нет сообщений о раненых.

— Всех кладут, — говорю. — Сам проверил. И где у этих шкур столько боезапаса!

— Повезло, — кивает на меня Погожев. — Долго выбирался?

— От самого их бруствера, — объясняю. — Даже гранату успел положить. Дым спас. За дымом выбирался, на боку, с винтовкой.

— Медаль получишь, — говорит Погожев.

— Дайте воды, — прошу. — Вместо медали — воды! Ну глоток!

— Чистой нет, а такую нельзя, — говорит Погожев. — Пойми, колодец гнилой. Питьевая водица в Ангелово, где санбат. А людей нет, сам видишь: момент! — И велит Севке: — Фамилию запиши, взвод, роту, дату поставь.

Небрит командир, скулы выперли. На шинели — кирпичная пыль, известка. Кубанка без всякого форса нахлобучена.

Таня котелком звенькает.

— Поищу чистый ручеек.

Погожев на нее:

— Не сметь! Попадешь под обстрел!

Дрожит пол. Капли срываются. Пол мокрый, в лужицах, окурках.

— Лотарев на линии! — зовет телефонист.

Пригляделся, да это же Сашка Ревякин! Свой, поселковый. Хриплю:

— Эй, хрен лыковый, воды достань!

Сашка хоть и пацан, а плотник подходящий. Талант у него на дерево. Мастер!

Погожев трубку облапил:

— Одиннадцатый, одиннадцатый! Почему не докладываешь?

Задремываю, а все же интересно, спрашиваю санинструктора:

— Ты как на фронт, подруга?

— Комсомолка. По путевке райкома.

У меня даже сон пропал. Да как же?! Что у них там, в райкоме, мозги прокисли?! Девчонку да в грязь, вши, да под нос немцу! И вообще, сколько историй слышал!..

А погодя чувствую: засыпаю и улыбаюсь: дошел, не сдох.

А спал — поспи тут, глаза разлепил: у стола — полковник. Ростом — мне до груди, и по роже — из сердитых. С ним двое бойцов. Из штабных, видать. А иначе отчего хари бритые и лоснятся? И в касках. Ко мне бы всех, в ячейку, посмотрел бы…

У полкаша лицо цвета ржавчины и злое, невыспавшееся. Выдергивает из-под ремня полы шинели: бережет от грязи. Есть что беречь: шинель командирская, тонкого сукна. Кобура — я такой и не видел: черная, крупная, ровно короб. Факт, из-под маузера. И сам в ремнях. Ну погибель фрицам…

— …Провалил операцию! Карту с данными! — наседает полковник на Погожева. — Начальника штаба! Все под трибунал пойдете! Молчишь, Погожев?

— Начальник штаба в семьсот двадцать восьмом батальоне. — У Погожева лицо бледное, руки трясутся. — В батальонах, кроме семьсот двадцать восьмого, выбыли из строя комбаты и почти все командиры рот. Поваров, связистов и обозных отправил в строй. Семьсот двадцать восьмой отражает контратаку. Таланов ранен, но руководит боем…

«Как же это так? — думаю. — Лотарева тоже подранили… А Седов убит…»

— Товарищ майор! — окликает Ревякин. — Связь с двадцать первым!

Погожев — к аппарату. Слушает и вслух повторяет для полковника:

— Правофланговая рота семьсот двадцать восьмого батальона ворвалась на плечах противника в первую траншею!

И уж не узнать Погожева: расправился, грудь колесом, на полковника с улыбкой поглядывает, в глазах огонь.

— …Гранатный и рукопашный бой! Комбат Таланов убит! Батальон принял старшина Черкашин… Двадцать первый?! Двадцать первый?! — И Погожев кричит, лицо перекосилось. Глаза и без того светлые — еще белее и как стеклянные. — Восстановить связь! Выходит, не дошел начальник штаба, товарищ полковник. Раз старшина батальон принял — не дошел Луговкин… Связь, лейтенант! Лечь, а связь обеспечить!

— Мальков, на линию, — командует лейтенант-связист.

И Сенька Мальков загрохотал по лестнице вверх. Сенька из Ржавок. Мы так, шапошно знакомы… А лейтенант надрывается в трубку:

— «Волга»! «Волга»!..

— Нет воды, — оправдывается Ревякин. — Должны принести. Мы тут третьи сутки не спим, а вчерась и сегодня вовсе не евши. Ребят на связи столько погибло!..

— Кто это — двадцать первый? — выпытывает полковник.

— Исполняющий обязанности командира второй роты старшина Черкашин, кадровый, еще в финскую воевал. — Майор с полковника глаз не сводит, даже носочки по-уставному развел.

— Доложи обстановку в дивизию, — приказывает полковник, голосок зычный, тоже кадровый. — Я к твоему Черкашину. Не теряй управления. — Показывает на командиров и бойцов: — Ты, ты, ты… за мной! — И уже с лестницы кричит: — Скажи спасибо Черкашину! Твое счастье, майор! И принимай подкрепление, на подходе два батальона Космачева и Болотова. Продумай, куда поставить, и главное — скрытно!

Все — к ящикам. Гранаты, патроны по карманам рассовывают. Оружие подхватывают — и за полковником.

«Что ж ты на майора орешь? — думаю. — Ну как тут с нашей артиллерией победить? А винтовки против автоматов? Да хотя бы эти винтовки не ломались и были бы на каждого. Как есть, свое пердячим паром добываем…»

Вмиг подвал опустел. Майор, командир-связист, телефонист да еще связист — и никого. Мы с Таней не в счет. Гляжу на нее. Шейка худенькая, глаза широкие, а ножка — где сапоги сыскали? Ну вся в ладошке у меня и поместится, да еще с запасом.

Майор кроет Ревякина:

— Где связь с Ходиковым?

А Сашка-то при чем?

Связист вернулся, доложил лейтенанту и ко мне, передохнуть: Ильюха Стрижев это. Сидит, руки свесил между ног, смотрит по сторонам. Жаром от него, упарился по грязи. Спрашивает:

— Ну как, Мишка, больно?

— Здоров я, — говорю, — как невестин зад на свадьбе.

А что еще скажу?..

Все гоготать, даже у Погожева рот до ушей.

Таня отвернулась, краснеет, ну воробышек и есть.

А я и знать не знаю, каков он, этот зад… Не то что у невесты, а вообще. А целовался только во сне, с соседкой, ей тридцать два. Людмила…

— Как там наверху? — спрашивает лейтенант.

— Дождь сечет, — говорит Ильюха. — Потоп.

Погодя рассказывает: НП полка разбит. Новый строить некому. Пробовали смотреть с церкви — прямое попадание. Погожев чудом остался жив. Водкой отпаивался, нашатырь не помог.

Умоляю:

— Пожевать дайте!

Погожев не стерпел — и ко мне. Выхватил из кармана ржаной сухарь:

— На всех последний!

И ко мне на грудь его.

— Спасибо, — говорю.

— Вон, — тычет на бидоны. — Водка! Пей, сколько примешь! Но молчать! Ни звука! Связь, лейтенант! Связь где?! Связь!.. А ну, сам на линию! Ты, боец, в батальон к Ходикову! Пусть десять бойцов направит к Черкашину! Повтори… Верно! И еще приказ: сам поведешь бойцов — ты эту дорогу третий раз пробежал… На записку! И бегом! Слышишь — только бегом! Как твоя фамилия?

— Красноармеец Стрижев, товарищ майор.

— Дойдешь к Черкашину — медаль твоя. Выполняй, дорогой!

— Слушаюсь, товарищ майор. — И затопал Ильюха наверх.

Смотрю на Таню: спит! Сейчас только краснела, а уже спит.

Я к бидонам и поднялся.

Скопилась водка в штабе, не до наркомовских пайков — кто понесет по ротам.

На бидоне — банка. Крышечка ровно обрезана и ручкой отогнута. «А вот, — думаю, — откуда хлебаешь ты, товарищ майор Погожев. Поди, и воду поэтому не разносили. Фляги-то под водкой. Хоть сто наступлений делай — было бы кому. Залейся!»

Черпанул из бидона, держу банку: она как полная, на крышечке упруго играет. Ничейку, ребят представляю, Барсука… Бормочу, не будить же Таню:

— За помин душ! Эх, кони вороные!

«Заодно, — прикидываю, — приморю жажду и голод». И махнул до дна банку.

Сижу, задыхаюсь, как есть, офонарел. В глазах желтые кольца, и толще, рыжее! Слепну в них, слабею, сердце мое как волчок. Шепчу:

— Все ребята на ничейке. Нет ребят! Гришуха…

Грохот! Визг! Пол подпрыгивает!.. Глаза таращу. Своды за пылью не углядишь. Таня ко мне прижалась, вскрикивает. Лампу подбросило — и на пол. Совсем темно. Я и выматерился. Что ж это нас, как клопов, вымаривают?! Да где ж наша артиллерия, авиация?..

С лестницы в подвал кирпичные осколки брызжут. Гарь наползает. И вдруг — тишина! Такая — ну боя за ней не слыхать!

Пыль в лестничном пролете крутит, крутит…

Кто-то спичкой чиркнул, лампу поднял, запалил. Фитиль жирно коптит без стекла. Это сам Погожев лампу налаживает. Нос крупный, с горбинкой — сразу признаешь.

Все понемногу оживаем, друг дружку зовем. Выстояла церковка, вечная благодарность Создателю.