Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
Шеф делает небольшую паузу и продолжает:
— Она вас никогда не забудет. Она уже покинула наш интернат и живет теперь внизу, во Фридхайме.
Кто-то, кого я не вижу, громко спрашивает:
— Но почему она уволилась, господин доктор?
Учителя и воспитатели опускают головы, а я сразу же слышу по голосу шефа, что он говорит неправду, потому что голос его звучит теперь совсем иначе:
— Фройляйн Хильденбрандт уже в преклонном возрасте и не очень здорова. Вы знаете, что у нее не в порядке с глазами. Врач… врач рекомендовал ей покой. Ей… ей было нелегко уйти от нас. — Пауза. — Я не знаю, что вы чувствовали к ней. Я не могу в вас заглянуть. Я же испытывал и испытываю чувство большой благодарности к фройляйн Хильденбрандт. И что касается меня, то я ее не забуду…
Он снова проводит платком по лбу.
Ной встает.
— Что такое, Ной?
— Я встаю в память о фройляйн Хильденбрандт.
Вслед за ним поднимаются все другие дети. Лишь Ханзи продолжает помешивать свой кофе.
Я толкаю его.
— Говенный цирк! — говорит Ханзи. Но все-таки встает.
Через пару секунд Ной снова садится. За ним садятся и другие.
— Всего хорошего, — говорит шеф. Быстрым шагом он направляется к выходу. Проходя мимо моего стола, он поначалу не замечает меня, но потом резко останавливается.
— А-а, Оливер…
— Слушаю, господин доктор.
— Ты уже позавтракал?
Я еще пока вообще не притрагивался к своему завтраку. Но я все равно не смог бы запихнуть в себя ни кусочка, ни сделать ни единого глотка.
— Да, господин доктор.
— Тогда пойдем со мной, я тебе хочу кое-что сказать.
Мы входим в его рабочий кабинет.
— Садись. В столовой я не сказал правды. Точнее, не сказал всей правды. Фройляйн Хильденбрандт не просила об увольнении. Ее уволил я. Мне пришлось ее уволить.
У меня идет кругом голова. Мне дурно. С Геральдиной случилось несчастье. Перелом позвоночника. Геральдина…
— Ты меня слушаешь?
— Да, господин доктор.
Надо взять себя в руки.
— Ты знаешь, что она была почти слепа.
— Да.
— И что у нее отекали и при ходьбе постоянно болели ноги?
— Нет, не знал.
На его столе стоит графин с водой. Он наливает из него полный стакан, вынимает из пачки две таблетки, глотает их, запивая водой.
— Головные боли, — говорит он. — У меня безумные головные боли. То, что я расскажу, ты должен держать при себе. Ни с кем об этом не говорить. Даешь честное слово?
— Честное слово.
— Я рассказываю тебе об этом, потому что об этом просила меня перед своим уходом фройляйн Хильденбрандт. Она тебя особенно любила.
— Именно меня?
— Да.
— Почему?
— Потому что ты заботишься о бедняжке Ханзи. Она попросила тебя об этом, когда ты приехал сюда, не так ли?
Я киваю.
— Она была бы очень рада, если бы ты иногда заходил к ней. Ты знаешь, где она живет во Фридхайме?
— Да.
— Ты будешь заходить к ней?
— Да.
— Спасибо. Итак, если коротко: фройляйн Хильденбрандт тоже постоянно ходила этим запрещенным путем по краю обрыва. Из-за своих ног. Дело в том, что он намного сокращает дорогу не только к вилле девушек, но и во Фридхайм!
Но и к вилле девушек тоже! Вот почему Геральдине удалось тогда так быстро нагнать меня, когда я пришел забрать Веренин браслет из ее комнаты.
— Вчера после ужина фройляйн Хильденбрандт хотела провести с Геральдиной еще пару тестов и поговорить с ней во Фридхайме — у себя дома, в нейтральной обстановке.
— Зачем?
— В последнее время Геральдина была особенно неуравновешенна и неуправляема, она училась все хуже и хуже. Поэтому-то фройляйн Хильденбрандт и хотела с ней поговорить. Беседы с фройляйн Хильденбрандт помогали многим людям. И вот она с Геральдиной пошла запрещенным путем. Фройляйн Хильденбрандт шла первой. Вдруг услышала крик. Она обернулась и с ужасом увидела, что Геральдина сорвалась с тропинки и…
— И упала с обрыва?
— Нет, пока еще не упала! Она висела над обрывом, уцепившись за какой-то корень. Она звала на помощь. Фройляйн Хильденбрандт поспешила к Геральдине и попыталась вытянуть ее за руку…
— И что?
— Старая дама почти ничего не видела. Было уже темно. Она схватилась не за руку Геральдины, а за корень, который был светлым. Рванула за корень и выдернула его из земли, Геральдина полетела вниз.
Сказав это, шеф встает, подходит к окну и глядит сквозь него в осенний туман.
— Фройляйн Хильденбрандт прибежала назад в школу. Я позвонил врачу и вызвал «скорую помощь». Мы все помчались в ущелье. Когда Геральдину увезли, фройляйн Хильденбрандт рассказала мне, как все было.
— И вы ее уволили.
— Да. Она хотела остаться здесь до сегодняшнего дня и попрощаться с вами, но этого… — он запнулся, — этого я не мог ей позволить. Ночью я отвез ее на своей машине во Фридхайм.
— Почему?
— С ней случился нервный припадок. Истерика. Она ни за что не смогла бы прийти к вам сегодня утром. Это говорит и врач. Он дал ей успокоительное. Сейчас она спит. Несколько дней ей придется полежать в постели. — Его голос вдруг приобретает звонкость и твердость. — Я виноват.
— Как это?
— Если у Геральдины позвоночник не срастется правильно или если она — не дай Бог… — он не в силах выговорить это до конца.
— Если она умрет?
— …то виноват буду я, а не фройляйн Хильденбрандт!
— Какая ерунда!
— Не ерунда! Мне давно было известно, что она почти ничего не видит. Я давно знал, что она представляет собой опасность для всех и для самой себя. Мне надо было уволить ее несколько лет тому назад. А я этого не сделал.
— Потому что вам было ее жалко, потому что вы знали, как она любит детей.
— Почему — это уже другой вопрос. Главное — что я этого не сделал. Если… если Геральдина не выздоровеет полностью, то виноват в этом буду я, только я!
— Послушайте, господин доктор…
— Не надо мне ничего больше говорить. Теперь тебе все известно. А я хочу побыть один. Всего хорошего.
Я встаю и ухожу. Он уставился взглядом в туман за окном, и мне сбоку видно, как подергивается его лицо.
В холле и на лестнице стоят много ребят, и все говорят о Геральдине. Без семи минут восемь. Я иду с книгами под мышкой к выходу, потому что мне нужен свежий воздух. Кто-то дергает меня за рукав. Это маленький Ханзи. Он тащит меня в сторонку и шепчет:
— Ну как, неплохо я все провернул?
— Что провернул?
— Ну, все это.
— Так это — ты?
— Тс-с! Ты что, рехнулся? Говори тише! Ты же сам сказал, что тебе надо отвязаться от Шикарной Шлюхи, и просил меня помочь — так ведь или нет?
— Да.
— Ну вот я тебе и помог. Деликатным способом, как ты и хотел.
Мне становится ясно, что именно подразумевал Ханзи под «деликатным способом».
10
— Старуха всегда срезала дорогу домой, хотя это и запрещено, — шепчет Ханзи.
Мы заперлись в туалете. Ханзи сияет. Он вне себя от радости и счастья. А мне кажется, что меня вот-вот стошнит.
Я открываю маленькое оконце.
— Закрой окошко, а то, чего доброго, нас кто-нибудь услышит с улицы.
Я закрываю оконце.
— У тебя нет бычка?
Я даю ему сигарету.
Он прикуривает и глубоко затягивается.
— Вчера вечером я услышал, как старуха…
— Не надо все время говорить «старуха»!
— Да ну ее — дерьмо на палочке.
Дерьмо на палочке — это маленькая женщина, которая полтора года старалась сделать из Ханзи нормального, доброго человека. Это несчастный человек, потерявший вчера работу. Дерьмо на палочке — это старая, почти слепая фройляйн Хильденбрандт.
— Так что ты слышал?
— Как старуха сказала Шикарной Шлюхе: «Сегодня после ужина ты зайдешь на часок ко мне. Девочки и учителя рассказывают, что ты последнее время какая-то беспокойная. Что ты кричишь по ночам. Думаешь о чем-то постороннем на занятиях». — Он ухмыляется. — Это, видать, от того, что ты ее так здорово…
— Заткнись!
Он вновь выдыхает дым.
А мне все хуже и хуже.
— Что значит «заткнись»? Как ты со мной разговариваешь? Кто меня просил помочь отвязаться от нее? — Я не отвечаю. Я об этом просил. Я ничем не лучше его. — Вот так-то! — Он опять доволен, и на его лице вновь его ужасная ухмылка. — Целый день я ломал себе голову, пока все не придумал и не подготовил.
— Что?
— Не перебивай! Пока не придумал план и не стащил у садовника моток медной проволоки.
— Зачем?
— Ты еще спрашиваешь — зачем! Сколько тебе лет — кажется, двадцать один? Затем, чтобы она свалилась в ущелье — твоя красотка.
— Ты задумал убийство?
— Не болтай! Какое убийство? Я рассчитывал, что она сломает пару костей и попадет в больницу. И оставит тебя наконец в покое!
