Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
— Что такое дезинфекционное помещение?
— Тебе же сказали — что трактир!
— Пошли дальше, — говорит доктор Фрай и, хромая, идет дальше вместе с хромающим Шрайнером впереди нас.
Дети играют мячами, волчками, обручами. У некоторых велосипеды. Из крыш торчат телеантенны. Но, поскольку лагерь такой громадный, это, как говорится, ничего не значит. Я воспринимаю все как одну громадную, навевающую ужас пустыню. И это в получасе езды от Мюнхена…
— Сейчас я покажу вам музей, — говорит хромающий Шрайнер. — Он находится в крематории.
В крематории стоят столы, на которых лежат открытки и брошюры. Есть еще несколько витрин с жуткими напоминаниями об этой преисподней. В углу стоит некое деревянное сооружение.
— Это один из так называемых козлов, — поясняет Шрайнер. — К ним привязывали узников и избивали плетьми.
Вольфганг плачет уже навзрыд. Вальтер пытается его успокоить:
— Прекрати, Вольфганг… Прекрати же!.. Все смотрят на тебя!
— Ну и пусть смотрят… пусть…
— Но ведь все это было так давно!
Так давно!
Шрайнер говорит:
— А вот одна из наших книг для отзывов посетителей, — и показывает на пульт, где лежит книга. Я хочу взять эту раскрытую книгу, но ничего не получается.
— Мы ее прикрутили, потому что одну из книг у нас украли, — поясняет Шрайнер. — Погодите, я сейчас принесу вам несколько других.
Он выходит и вскоре возвращается с полдюжиной книг в сером переплете.
— Сколько у вас бывает посетителей? — спрашивает доктор Фрай.
— Приблизительно полмиллиона в год, но, как я уже говорил, намного больше иностранцев, чем немцев.
Мы заглядываем в книги. Насколько я могу понять, записи в книге сделаны американцами, испанцами, голландцами, китайцами, японцами, израильтянами, арабами, персами, бельгийцами, турками и греками, но больше всего записей англичан, французов и, конечно же, немцев.
Вольфганг стоит у окна, повернувшись ко всем спиной, но по его вздрагивающим плечам видно, что он плачет. Он не хочет, чтобы это видели. Но это все равно видно.
А за окном, перед которым он стоит, простирается альпийский мир от Альгоя до Берхтесгадена.
Мне кажется, Вольфганг его не видит.
Вдруг мне вспоминается шеф. Он точно так же стоял у окна своего кабинета спиной ко мне, когда произнес:
— Если Геральдина не выздоровеет полностью, то виноват в этом буду только я.
Чепуха, конечно.
Такая же чепуха, как если Вольфганг сейчас думает, что он виновен или несет часть вины за то, что творилось здесь, только потому что он сын своего злосчастного отца.
Можно ли его переубедить?
Я думаю, что это бессмысленно. Когда я попытался возразить шефу, он велел мне уйти.
Шеф и Вольфганг, оба невиновны, чувствуют себя виноватыми в чужих грехах.
Если бы здесь был Ной! Тот наверняка сказал бы что-нибудь умное в утешение. Мне не приходит в голову ничего утешительного и умного. Я вынимаю блокнот и переписываю кое-что из книги отзывов. Вот эти записи. Фамилии и адреса я опускаю, потому что не знаю людей, сделавших их, и не знаю, понравится ли им, если я их упомяну. Но это подлинные и дословные записи из книги:
Как только люди способны на такое? Я считаю, что это предел всего!
Honte aux millions d'allemands qui ont laisse ces crimes s'accomplir sans protest[94].
О несчастное, истерзанное отечество! Тем больше мы любим тебя!
Jamais plus?[95]
Я за то, чтобы наконец снести эти постройки.
Позор, что в таком месте сочли возможным открыть рестораны!
Что ж, такое бывает и скоро вернется!
То, что здесь происходило, — очень плохо, и не надо постоянно подогревать память об этом. Когда-то нужно уйти от прошлого. Кроме того, рядом надо бы соорудить мемориал русских концлагерей.
Не делайте за это ответственными нас — молодое поколение. Достаточно того, что за это пришлось бедствовать нашим отцам.
Вчера один немец сказал мне в одной из гостиниц в Дахау: «В концлагере нечего смотреть. Про него рассказывают много историй. Но это неправда». Теперь, если я его встречу, то убью.
Where, oh where were the thinking Germans?[96]
Под этим кто-то написал:
What did you expert to do about it?[97]
Еще грустнее, чем смотреть музей, читать эту книгу. Музей — это прошлое, книга — настоящее.
— Позвольте теперь попросить вас проследовать за мной в камеры, где производилось сжигание, — говорит Шрайнер.
Мы все молча следуем за ним. Никто не говорит ни слова. Бессильное солнце блестит в голубом небе. Мы входим в большое помещение и останавливаемся перед печами. Их очень много, и перед всеми лежат венки…
14
— …с лентами. Большие и маленькие, многие уже запыленные. Дверцы печей были открыты, и на них тоже висели засохшие венки, среди них один даже золотой, — рассказываю я Верене.
Семнадцать часов. Уже начинает темнеть. Верена остановилась в гостинице на Карлсплатц и сняла целые апартаменты со спальней, гостиной и ванной. Так она может принимать гостей, не привлекая особого внимания. Во всяком случае, когда я обратился к портье, это не произвело плохого впечатления.
На Верене костюм-комбинезон: очень узкие брюки и очень свободная, с напуском, верхняя часть. Материал костюма с тонкой золотой ниткой. Мы сидим на широком диване перед широким окном. Мы только что пили чай. Я здесь уже полчаса. Я рассказал Верене обо всем, что видел и слышал в Дахау. Она не произнесла ни слова. Когда я пришел, мы расцеловались, но она, должно быть, заметила, что со мной что-то не то, потому как прервала поцелуй, взяла меня за руку и повела к дивану. Мне кажется, что я говорил очень быстро и взволнованно.
Верена не смотрит на меня. Она глядит из окна пятого этажа вниз на уличную сутолоку.
Становится все темнее. Зажигаются первые огни. Я вижу большие неоновые рекламы:
ОСРАМ — СВЕТЛО, КАК ДНЕМ.
РЕКС — ХОРОШИЕ МАКАРОННЫЕ ИЗДЕЛИЯ.
ГОСТИНЫЙ ДВОР.
ЭЛИЗАБЕТ ТЕЙЛОР В ФИЛЬМЕ
«БАТТЕРФИЛЬД 8».
Я вижу тысячи людей, набивающихся в трамваи, сотни машин, ждущих зеленого света у светофоров, а затем устремляющихся бесконечными вереницами в разных направлениях. Сейчас конец работы в учреждениях. Время, когда люди едут домой…
Сейчас они расходятся по домам — бедные и богатые, из ломбардов и банков, из мастерских и магазинов, из государственных учреждений и фабрик.
Никогда я еще не видел такого количества людей и машин на такой громадной площади.
При взгляде вниз может закружиться голова.
ПОКУПАЙ У ЛИНДБЕРГА.
ДРЕЗДЕНСКИЙ БАНК.
КИНОСТУДИЯ УФА.
СТРАХОВОЕ ОБЩЕСТВО «ВИКТОРИЯ»…
Как много людей! Как много людей! Сколько из них, кто постарше, могли…
Нет, нет, нет, не думать об этом! Да, да, да, постоянно думать! Я хочу навсегда запомнить то, что пережил сегодня, я никогда не смогу этого забыть.
Бертольд Брехт написал: «Пусть другие говорят о своем позоре, я говорю о моем».
Верена продолжает неподвижно глядеть в окно. Чай стоит перед нами, в номере работает кондиционер, здесь все новое, солидное и красивое, я чувствую запах «Диориссимо», аромат ландышей.
— Всего в получасе езды отсюда, — говорю я.
Она молча кивает, продолжая смотреть вниз на кишащий муравейник Карлсплатца. Потом вдруг переводит взгляд на меня. В сумерках, в отсвете огней улицы ее огромные черные глаза сияют как звезды. Своим гортанным, хрипловатым голосом она говорит.
— Оливер, можешь мне ничего не говорить.
— О чем?
— О том, что ты хотел сказать.
У меня вдруг перехватывает дыхание. Я подымаюсь и пытаюсь сделать глубокий вдох. Это мне не удается. Я смущенно бормочу:
— Мне очень жаль. Я так ждал, так радовался.
— И я.
— Но я не думал, что это так ужасно.
— То была моя промашка.
— Нет.
— Да. Ведь это я предложила.
Наконец мне удается как следует вздохнуть. Я сажусь опять рядом с ней и глажу ее колени, глажу материал с золотой ниткой.
— Верена, если б ты там побывала с нами.
— Это не обязательно. Я и так тебя понимаю. Я очень хорошо тебя понимаю, мой милый.
— Я не могу, Верена… не могу… Я боюсь, что вдруг расплачусь, как один парень в лагере. Боюсь, что расплачусь, когда обниму тебя и все испорчу…
— Я понимаю. Понимаю тебя.
— Как нескладно все. Мы одни. В другом городе. Ни одна душа нас не знает. У нас полно времени. Мы оба этого хотим. А тут надо же такому случиться.
— Помолчи. Все нормально. Все хорошо. Как здорово, что ты сидишь рядом и что у нас полно времени, и мы в другом городе, и ни одна душа нас не знает.
— Может быть, если я немного выпью…
