Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

— Что?

— Не перебивай! Пока не придумал план и не стащил у садовника моток медной проволоки.

— Зачем?

— Ты еще спрашиваешь — зачем! Сколько тебе лет — кажется, двадцать один? Затем, чтобы она свалилась в ущелье — твоя красотка.

— Ты задумал убийство?

— Не болтай! Какое убийство? Я рассчитывал, что она сломает пару костей и попадет в больницу. И оставит тебя наконец в покое!

Он снова глубоко затягивается.

— Я, конечно, и мечтать не мог, чтобы она сломала позвоночник!

— Ханзи!

— Что такое? Ты чего? Да пойми же, Оливер, это продлится несколько месяцев! Ты избавлен от нее на месяцы! А когда она вернется, то, кто знает, может, у нее что-нибудь не так срастется и она вообще не сможет приставать к тебе. А то и вообще уже больше ни к кому! И все для нее кончится! Погляди на меня! У меня тоже покалеченный позвоночник. Хорошеньких мне не видать, как своих ушей. А может быть, и вообще никаких. Чем плохое решение вопроса? Кстати, не думаешь ли ты, что забыл сказать мне спасибо?

11

— Ты привязал… — нет, меня, кажется, все-таки вырвет. — Ты привязал проволоку…

— Привязал проволоку к дереву, растущему из ущелья, и протянул ее по земле к кустам. В кустах я подождал, когда они появятся. Старухе я дал пройти. А перед Шикарной Шлюхой натянул проволоку. Она спотыкается, падает, но успевает уцепиться за корень. Я чуть не лопнул со злости из-за того, что она сразу не свалилась с обрыва! Но, к моему счастью, подлетела Хильденбрандт, засуетилась около корня, и твоя красотка скрылась из виду. Я отпускаю проволоку и жду момента, когда старуха побежит за помощью. После этого отвязываю проволоку от дерева и смываюсь. Моток медной проволоки снова лежит у садовника. Может быть, Геральдина умрет. Но даже если нет, то в любом случае ты отделался от нее до Рождества. Это на самый худой случай. Или, как мы уже говорили, она потом будет выглядеть вроде меня. Что такое? Жуть берет, а?

— Да.

— Так я и думал. Сначала хорохоримся, а потом полные штаны. Я тебе еще кое-что скажу.

— Что?

— Все это я сделал главным образом ради себя.

— Ради себя?

— Да. Видишь ли, я до сих пор не уверен в том, что ты не слиняешь от меня и не возьмешь к себе в братья Рашида или еще кого-нибудь из этих засранцев. Но чем больше я о тебе буду знать, тем увереннее могу себя чувствовать. Я уже знаю о мадам Лорд. Теперь мы оба знаем об этой истории. Если хочешь, то иди к шефу и выложи ему все. Я сразу же начну искать господина Лорда и расскажу все ему.

— А если бы… Геральдина умерла?

— Умерла — стало быть, умерла. А ты бы, наверное, лил слезки?

— Ты… ты — дьявол…

— Об этом мне уже многие говорили. Для меня это не новость. Но как быстро я выполнил твой заказ, а? Попробуй скажи, что я не твой брат! Брат должен все делать для брата.

— Но не убивать.

— И убивать.

— Нет.

— Ну так давай — беги к шефу и заложи меня! Я умею обходиться не только с медной проволокой. Хотелось бы знать, что скажет господин Лорд, если я нанесу ему визит или напишу письмецо!

Ханзи. Господин Лео. Все одно к одному. Мои дела все хуже. Я не хочу никому плохого и постоянно делаю его. Ради Верены. А может ли вообще родиться любовь на почве, где столько плохого?

— А фройляйн Хильденбрандт тебе совсем не жалко?

— А зачем она ходит там, где не положено?

— Она так любила свою работу.

— Ей давно пора на пенсию. Не хватало еще, чтобы ты страдал из-за этой старой девы.

Я чувствую, как у меня все поднимается вверх из желудка.

— Кто тебе дороже — Шикарная Шлюха или госпожа Лорд?

Я не отвечаю. Мне дурно.

— Значит, госпожа Лорд. Стало быть, ты никогда не пойдешь к шефу и никогда не скажешь ему ни словечка.

Я не отвечаю. Но понимаю, что он прав. Я действительно не пойду к шефу и не скажу ему ни слова. Я слишком труслив для этого. Я бы этим подверг опасности Верену. Но это еще не все. Я вылечу из интерната, если расскажу, что было между мной и Геральдиной. И стоит только начать говорить, как придется рассказать все. Я ничуть не лучше Ханзи. И я буду держать язык за зубами.

И я заплачу господину Лео.

God have mercy on such as we, doomed from here to eternity.

— Молчишь. Что ж, это тоже ответ. О'кей, Оливер.

Я опять молчу.

И это, скажу я вам, ошибка номер три. Самая серьезная, самая чреватая последствиями из всех.

— Может быть, нам повезет, и она пролежит целый год! Мне рассказывали, что иногда позвоночник вообще не срастается! Я специалист по разным историям с позвоночником. Что, впрочем, вполне естественно. Я…

— Ханзи…

— Да.

— Выйди, пожалуйста. И побыстрей!

— Почему?

— Я сейчас буду блевать.

12

Я съездил во Франкфурт и под залог своей машины взял деньги. Пять тысяч марок я должен буду вернуть, выплачивая 321 марку ежемесячно. С господином Лео я встретился в лесу и отдал ему деньги наличными. Он дал мне расписку:

Настоящим подтверждаю, что 14 сентября 1960 года получил от господина Оливера Мансфельда 5000 (пять тысяч) немецких марок.

Лео Галлер.

Мне хотелось получить от него более подробный документ, но он отказался, заявив, что лучше откажется от денег и оставит у себя письма и пленки. Я отступил. Смешно было бы ожидать, что он даст мне подтверждение того, что он шантажист. Как бы там ни было, но я считаю его расписку определенной защитной гарантией. В чем мне предстоит разубедиться!

Получив деньги, господин Лео передает мне еще пять писем и восемь магнитофонных пленок. Мы вместе с ним идем в опустевшую виллу Лордов и прослушиваем на его магнитофоне пленки, потому что я хочу иметь уверенность, что он продал мне не какие-нибудь другие записи. Но пленки те самые. В лесу я сжигаю пять писем и восемь пленок.

Возможно, господин Лео снял с писем фотокопии и заверил их подлинность у нотариуса. Возможно, он переписал пленки. Возможно, есть и другие пленки и письма. Мне это не известно. Но я сделал то, что мог сделать в данный момент. Что-нибудь более умное мне не пришло в голову. Скажите, а вам пришла бы какая-нибудь идея получше? Бывают ситуации, когда приходится лишь надеяться на лучшее. Вот я и надеюсь.

Шеф сказал, что врачи пока не разрешают навещать Геральдину в больнице. Говорят, что жизнь ее в опасности. Ханзи очень доволен. А я послал Геральдине цветы. Было ли и это ошибкой?

Безусловно.

13

Дахау — сегодня это название известно всему миру. Это был концлагерь номер один. Здесь был начат геноцид против многих народов. На автобусе вы можете доехать до лагеря за тридцать минут. Но ни жители Мюнхена, ни жители деревни Дахау не знали, что происходило в лагере. Этого вообще никто не знал.

Бараки еще сохранились. В них живут люди, свободные люди. У входа на территорию стоит желтая телефонная будка. Чтобы живущие здесь тоже могли говорить по телефону. Люди, жившие в лагере до 1945-го, не имели такой возможности. Налицо один из показателей прогресса человечества.

Между бараками натянуты бельевые веревки. Расхаживают женщины в платках, играют дети. В отдалении стоит часовня. Дорожки посыпаны черным шлаком.

Наш автобус остановился у входа в лагерь. У ворот нас ждал пожилой мужчина — наш гид. Он представляется нам:

— Моя фамилия Шрайнер. Я сам здесь был заключенным. Я вожу по лагерю посетителей. Их сюда приезжает много — в первую очередь иностранцы.

— А немцы?

— Тоже.

— Каково соотношение?

— На тридцать иностранцев один немец, — ответил бывший узник.

Кстати, он точно так же хромает, как наш доктор Фрай. Весь класс молча идет за ними.

Нет только Ноя. Он попросил разрешения остаться в интернате. Видно, что без него Вольфганг чувствует себя не в своей тарелке.

Фридрих Зюдхаус выглядит так, будто вот-вот взорвется. Он что-то бормочет себе под нос. Я не могу понять — что.

Прекрасная погода. Голубое небо. Прозрачный воздух. Ни малейшего ветерка. Мы идем к крематорию, к баракам. Здесь страдали тысячи и тысячи людей. Здесь терзали, мучили, пытали тысячи и тысячи. Вот крематорий. Здесь сжигали тысячи и тысячи. В получасе езды от Мюнхена. Меня охватывает ужас.

Мы слышим карканье ворон. Неожиданно я вижу перед собой барак, над входом в который висит вывеска: ТРАКТИР.

— Здесь есть трактир? — говорю я.

— Здесь два трактира, — отвечает Шрайнер. — Люди, живущие здесь, заходят сюда вечером попить пивка. Некоторое время на вывеске было даже написано: ТРАКТИР У КРЕМАТОРИЯ.

— Это неправда, — говорит Вольфганг, и я вижу слезы в его глазах. — Этого не может быть!

— И все же это правда, — спокойно возражает Шрайнер. — Хозяину пришлось закрасить последние два слова на вывеске только после того, как из Бамберга приехали несколько человек и стали протестовать. Он не хотел ничего плохого — бывший хозяин, — он просто хотел продавать побольше пива. Кстати, раньше это было дезинфекционное помещение.