Кен Кизи - Когда явились ангелы (сборник)

Стена не отвечает.

Прошел почти час, и два бегуна вышли из-за поворота. И Блин уже не смеялся. Поймав взгляд писаки, он кивнул и прошевелил губами: «Он согласен». Угрюмо. Из заговора улетучился вдруг весь азарт. Блин напялил синие очки, забрался в автобус и уставился в окно. Ян сел в другом конце салона и стал смотреть на другую сторону дороги.

Обратный путь, решил в конце концов Мудэ, был отмечен молчанием, потому что завтра все разъедутся. Когда покидаешь Пекин, пробыв в нем едва неделю, на сердце наверняка тяжело. Перед тем как расстаться с американцами на гостиничной парковке, Мудэ нежно обнял каждого. Он сказал, что, как только их достанет мироощущение господ-капиталистов, пусть сразу свяжутся с пекинским другом Унь Мудэ. Он позаботится о том, чтобы Китай их принял.

Блин помалкивал и на лестнице, и в вестибюле. В лифте журналисты нетерпеливо спросили в унисон:

– Ну?

– Я подберу его на такси завтра утром, когда он выйдет на пробежку. Он захватит документы.

– Крутая круть. Принц и Нищий обставляют Пекин.

– Что он сказал? Когда ты спросил?..

– Он рассказал мне одну историю. О том, как умер его отец.

– Да?..

– Несколько лет назад случилась тут одна шняга – хрень, если честно, – началось все с местной интеллигенции, которую макали в любое дерьмо. Врачей, юристов, учителей. И журналистов. Признавали виновными в каком-нибудь преступлении против «культурной революции» и водили по городу без одежды, без ничего, с одной бумажкой на шее. На этой бумажке писали, в чем они провинились. Люди – соседи, родные — подходили и оскорбляли их, бросали в бедных чудиков грязью, даже на них ссали! Мы, китайцы, – блядские варвары, вы в курсе? На деле нет в нас ни дисциплины, ни покорства. Мы просто никогда не нюхали этой, мать ее, свободы! Если б можно было сейчас рвануть в пекинские спорттовары и купить пушку, как в Штатах, прикинь, мы весь город изрешетили бы свинцом, залили бы все, к чертям, кровищей.

– Блин! Так что с парнишкой?

– Заскок, типа. Здесь, в Пекине, взялись за врачей. Обличали их во всякой чуши – мол, прислуживали помещичьему элементу, лечили буржуазию при инфарктах, всякое такое. Двадцать лучших докторов, сливки здешней медицины, прикинь, в знак протеста отравились.

– Вот так протест.

– Угу, ну и вот, в провинции, откуда родом наш парнишка, манали учителей. Отец у Яна преподавал поэзию. Его приговорили к позорному столбу за то, что он рассказал ученикам о каком-то, мать его, свитке, который объявили вредным. Отца поунижали вдоволь, а потом он и еще десяток оклеветанных коллег заявились в провинциальный универ, в спортзал, посреди чемпионата по пинг-понгу… вошли, выстроились в ряд, достали мечи и устроили акцию протеста.

– Как костяшки домино.

Блин кивнул.

– Мужик в конце ряда нес двойную ответственность: сначала кокнул соседа, потом себя. Писать об этом запретили, но несколько фоток в газетах было. И слухи пошли – про такую хрень не молчат даже в Китае.

– Исусе!

– Тот мужик, что стоял в конце, – это отец Яна и был.

– Поэтому парнишка решил, что ему с нами по пути?

– Поэтому тоже, ну и стипендия в три тысячи хуеней… могла сыграть свою роль.

Утром они ждали Принца и Нищего до последнего. Фотограф ласкал алюминиевые кейсы с аппаратурой. Писака опять проверял карманы – удостоверялся, всю ли дикорастущую манну выгреб. Редактор оплачивал телефонный счет.

В конце концов он вызвал такси.

– Я начинаю подозревать, что мы больше не увидим ни Блина, ни Яна, ни штуку зеленых покойников.

Редактор хмуро кивнул.

– Интересно, паренек в доле?

– Интересно, в курсе ли паренек вообще. Блин вполне мог подставить всех. Поди пойми этих мутных ублюдков.

Вылет задерживался на пару часов – где-то спасали жертв наводнения, – и журналисты хлестали китайское пиво на балконе аэровокзала, когда к зданию подрулило такси.

– Парни, глядите! Ей-богу, это он!

– Он, ей-богу, он, – признал редактор почти без облегчения. – И ей-богу, в этих очках и шапочке он ну просто вылитый Блин.

Фотограф нацелил свой дальнобойный объектив.

– Потому что это и есть Блин.

Когда они добились того, что их усадили рядом, самолет уже взлетел.

– Ты на что вообще потратил мои деньги?

– Ты меня слышал. Три твоих китайских косаря пошли в фонд малыша Яна на полет на марафон «Найки» в Юджине в будущем году.

– Жду не дождусь, когда нас накроет бухгалтерия.

– Не парься. Ян может сбежать в США, когда будет в Орегоне.

– А с тобой-то что будет, Блин? С твоей учебой, с твоей карьерой?

– Я вчера вернулся в общагу и обнаружил, что меня вытурили – со всеми моими дрочекнижками. Знаете, кто дрых в моей постели, свернувшись кольцами, как черная змея? Тот чертов танзаниец. Видать, Мудэ понравился его стиль. Ну и я решил, что настал мой черед. Делать ноги.

– Слушай, Блин. Будь с нами откровенен. Ты вообще спрашивал парня о чем-то, или это была разводка?

– Сомнениям меня не искусить, – фыркнул Блин. Он нажал кнопку фиксатора и откинулся назад, заложив руки за голову. – Кроме прочего, я того стою.

– Тысяча баксов за разменявшего тридцатку панка-пекинеса? Которого на трассе сделает любая студентка?

– Ах! Зато какая из меня прислуга! Стираю девчачьи панталоны. Оцень пловольно.

Ян не стал ждать автобуса из аэропорта Цюйфу. Сумку и куртку Ян оставил Чжоа. Решил, что заберет их потом, в школе.

Он прыжками побежал по узкой глинистой дорожке на восток, к деревне, радуясь, что вернулся к родным полям. Дворники улыбались Яну. Колхозники махали ему руками. Видимо, тут и крылась вся разница: в Пекине никто на улицах не улыбался, никто не здоровался. Люди шли мимо людей, глядели перед собой и избегали смотреть на других. Видимо, это разница между сельской и городской жизнью, а не между правительствами, народами или расами. Наверное, есть только два народа – город и село.

Ян с грохотом пронесся по дощатому мосту над каналом и перепрыгнул живую изгородь. Сквозь влажный воздух он видел фэны, восстающие против нисходящего сумрака, и дедушку, который, как небрежно вычерченный темный иероглиф на вершине, изгибался, выполняя древние свои упражнения.

Я потому в беде великой пребываю,         что телом-самостью я обладаю.И если б телом-самостью не обладал,         то разве б были беды у меня?Поэтому коль человек заботится         о теле-самости своей,         как о Поднебесной всей,Ему и Поднебесная доверится немедля.И если человек дорожит         телом-самостью своей,         как Поднебесной всей,Его признает всякий в Поднебесной[213].

ну или

Политикам не доверяй,Паркометры проверяй…

© Перевод Н. Караева.

Бабуля Уиттиер. Шельмец Горболыс и ведмедь Вдвойне Великан

То есть как – только вы одни такие изо всего молодняка и не слыхали раньше, как ведмедь приходил в Дно Повала? Огромный такой ведмедь с гор, да не просто огромный, а до ужаса громадный. Весь косматый, да коварный, да голодный Чуть все Дно целиком не сожрал, пока Шельмец его на место не поставил, вот погодите – услышите да поймете…

Отличное осеннее утро стояло, раннее, зябкое да сладкое, как сидр. На всем Дне только Папа Солнце уже встал и колготился, да и то едва. На нижних ветках диких яблонь еще болтались шнурки раннего тумана – кто в такое верит, зовут туман этот «лохмы морока». Ночные смены да дневные очень медленно сменялись. Сверчки еще скрипицы свои не отложили. Паучки из паутин росу не повытряхнули. Птицы толком не проснулись, а нетопыри толком не заснули. Ничего не шелохнется, один палец солнца мягонько так по свилеватой коре лещины ползет. Красивше часа не сыскать в этот красивейший день красивейшего времени года, и довольный народец Дна считал: пусть себе настает неспешно да спокойно, всё радость.

Белка Шельмец Горболыс-то проснулся уже, но не колготился. Валяется лениво себе в самом высоком дупле тополя-небодера, только нос из подушки хвоста виднеется, сны смотрит, как он взял да полетел. Только время от времени глазком ярким сквозь сон да пушистую подуху мелькнет, проверит лещину внизу – не пора ль урожай орехов собирать. А надо признать, они уж почти и дозрели. Весь день вчера смотрел, как мягонько они буреют и буреют, а как солнце село – определил, что еще денек, и готовы идеально.

– А это значит, что, коли я сегодня их не соберу, завтра, очень возможно, они к идеальной своей готовности на день припоздают.