Кен Кизи - Когда явились ангелы (сборник)
– А я убегу, – говорит ласточка.
– Я тоо-же могу, – отвечает ведмедь.
– А я упрыгну, – говорит ласточка.
– Я тоо-же могу, – говорит ведмедь.
– Я укарабкаюсь, – говорит ласточка.
– Я тоо-же могу, – говорит ведмедь и пастью своей желтозубой хлоп эдак хвастливо.
Ласси ему в ответ парочку мыргов щелк точеным зубастым клювиком, а потом – фьють! – и прочь, как пуля пистолетная. А ведмедь за нею – бубух, как метеор из пушки. Ласси из русла – как лосось на лету. А ведмедь за нею – как летучая акула. Она – на тополь и давай вверх карабкаться, как электрическое йо-йо на проводке. А ведмедь за нею – как лифт на реактивной тяге по смазанным пазам, ласточку догнал, захапал и заглотил целиком, с клювиком, коготками и прочим короедством.
И тут вышло так, что, пока ведмедь-великан дерево обымал да губищи свои облизывал – глядь! прям перед носом у него маленькое дупло, и оно – не что иное, как дверь в дортуар Шельмеца Горболыса.
– Да, судари мои, – вынужден тут признать Шельмец – И карабкаться ты горазд.
– ТЫ кто ТАКОВ? – рычит ведмедь.
– Я Шельмец Горболыс, и я все видел. И тут нам никак не разойтись: впечатление ты в меня впечатал – может, конечно, тебе и недодали по части чердака, но зато бега, прыга и карабка отвалили по двойной порции.
– И ЖОРРА! – рычит ведмедь в дупло. – Я ВДВОЙНЕ ВЕЛИКАН, и я сожрал…
– Знаем-знаем, – отвечает Шельмец, уши пальцами заткнув. – Горы горячими, а холмы холодными. Все это мы слыхали.
– А ТЕПЕРИЧА я СОЖРУ…
– Меня и целиком. Известное дело, – стонет Шельмец – Но я же убегу, правда?
– И я тоо-же могу, – отвечает ведмедь.
– Тогда упрыгну, – говорит Шельмец.
– И я тоо-же могу, – отвечает ведмедь.
– Тогда пахты выпью, – говорит Шельмец.
– И я тоо-же могу, – отвечает ведмедь.
– Тогда укарабкаюсь, – говорит Шельмец.
– И я тоо-же могу, – отвечает ведмедь.
– А тогда, – говорит Шельмец, а сам улыбается, подмигивает да самый длинный ус свой покручивает, ни дать ни взять с речного парохода шулер, у которого в рукаве много чего припрятано, – я улечу!
Ведмедя такое заявление законфузило так, что он на секунду великанский лоб свой наморщил. Но все – даже грязный грозный гризли по имени Вдвойне Великан, которому немножко недодали, – все знают, что обыкновенные красные белки летать не могут. И даже необыкновенные, по имени Шельмец.
– Тада, – говорит ведмедь, а сам скалится, глазом хлопает, самый длинный да седой усище свой дергает великанским корявым когтем, – коли ты полетишь, я тоо-же, полечу.
– А эээ-то мы поглядим, – отвечает ему Шельмец и без лишних слов и мыргов лапку тянет и ведмедев усище – дерг! – и начисто вырвал.
ЫгыРРРЫК! – рычит ведмедь и лапой – бац, да только Шельмец из дупла шмыг — и вниз по стволу, как наскипидаренная зарница, а ведмедь следом за ним громыхает, озлившись и омерзев пуще прежнего. Шельмец стремглав по всему Дну шасть до самой фермы Повала, а ведмедь бурой бурею за ним топочет. Добежал до молочни, где фермер Повал продукцию свою остужает, и юрк в окно. И ведмедь за ним следом в окно грюк. Шельмец скок на край горшка глиняного и давай прохладную густую пахту пить – глог-глог, как будто ни глоточка жидкого месяц и близко не видал.
Ведмедь его в сторону – толк, берет весь галлон и в себя его – сёрб, будто семилетняя засуха.
Тогда Шельмец скок на пятигалонный кувшин и давай пахту лакать.
А ведмедь его в сторону пих, все пять галлонов берет и – буль! – в себя выливает.
На последний кувшин – в десять галлонов – Шельмецу даже заскакивать не пришлось. Он лишь подальше встал, чтоб не забрызгало, когда ведмедь тару в воздух воздел, наклонил да и высосал всю.
Брякнул наконец ведмедь последний кувшин оземь, сусала себе утер и рычит:
– Я ВДВОЙНЕ ВЕЛИКАН и я ВЫСОКОГОРЬЯ сожрал…
– Знаем-знаем, – морщится в ответ Шельмец. – Давай без рыка обойдемся и перейдем сразу к заключительной части. Я побегал, попрыгал, пахты напился, теперь карабкаться буду.
– И я тоо-же могу-ург, – отвечает ведмедь, рыгая.
– И полечу, – говорит Шельмец.
– И я тоо-же, могу-уп, – отвечает ведмедь, икая.
И вот Шельмец из молочни швырк и прочь оттудова, попылил обратно к тополю своему, ни дать ни взять – кроха-смерчик из преисподней, а ведмедь за ним по пятам пыхтит, что тебе полнокровный торнадо. И вверх по дереву Шельмец зажигает, как дом подпаленный, а ведмедь и тут за ним следом, что твой вулкан. Все выше и выше Шельмец, а ведмедь снизу все жарче и жарче сопит, все ближе и ближе подбирается, и все дальше и дальше лезут они, пока дерева уже почти совсем и не осталось… и тут прям в прекрасный осенний воздух Шельмец – хахх — и выскочил, как рыжий листик на ветру.
А ведмедь не успел и передумать, как сам – х-хах – и вылетел, словно десятитонная цистерна молока с крутого утеса.
– Забыл уточнить, – голосит Шельмец, уцепившись за лиственную верхушку той лещины, которой первой коснулось солнце, и на ней повиснув, колеблясь и качаясь: – Еще я редкая шельма.
– АРРРГ! – отвечает его обидчик, пролетая мимо. – АААРРРГ… – до самого низу, пока не плюхнулся там на склон да не лопнул, как спелая дыня.
Едва пыль улеглась и обломки раскатились, из остатков вылезает Ласси Вилохвостик и говорит:
– Чур меня!
Потом Кроль Долгоух – скок – и говорит:
– Чур меня!
За ним Байбак Чарли Чарльз наружу – чпок – и говорит:
– Чур меня!
– Ая, – говорит Шельмец, раскачиваясь на солнечных ветках лещины, где орехи уже почти совсем идеально готовы, – никогда за чур и не заступал, чтоб чураться.
И тут все засмеялись, а орехи на лещине все готовше и готовше, а пахта катила себе…
вниз…
по…
склону.
© Перевод М. Немцова.
Бабуля Уиттиер. Страстная пятница
Миленький Боженька Иисусе Христе смилуйся над попутанной истерзанной и просто перепуганной напросто до обалдения старой душонкой что на костлявых коленках сейчас перед тобой стоит в потемках впервые за Бог знает сколько и просит благослови мя и прости мя но честное слово бетси Господи я всегда соображала что у тебя во первых воробышков для пригляда предостаточно а во вторых ты уже отвесил вороне этой старой за всю жизнь в тот раз когда папаня с дядь дикером повалом и братцем взяли нас еще детишек на всемирную ярмарку рубежа веков в литтл рок и я увидела дикого человека с борнео как он по клетке бегает ведь черный косматый и полуголый шерсть на фут во все стороны торчит и тоскливо эдак воет басом где-то в груди как сумасшедший а сам гоняется за белой курицей и вот наконец ее поймал как раз там где меня толпа к решетке прижала тут уж хочешь не хочешь а увидишь все до единого клыки у него желтые и вот он взял и шею курице ровно напополам перекусил а потом на корточки сел и мне прямо в выпуски уставился а сам жует слюни текут и вы не поверите скалится пока мне уж и держу не стало не пошла я и прямо на него не стошнила а он рассвирепел поэтому завыл от ужасной ярости своей и руку в прутья сунул ко мне и как завизжит оглашенно да так что балаганщику пришлось в клетку с кнутом зайти и табуреткой и в угол этой старой вонючей клетки дикого человека загнать да только сперва тот с меня шляпку успел сорвать и я так расстроилась что папане пришлось других детишек оставить на дядю дикера а меня домой везти больную с трясучкой да такой ужасно крепкой что с той самой ночи меня и в комнате одну нельзя было оставить без лампы горящей но все равно считай каждую ночь мне эти жуткие кошмары сон портили как этот черный человек не негр никакой а первобытный дикий черный которого в джунглях борнео поймали из дома забрали и с семьей разлучили так что он совсем с ума сошел от дикарского своего одиночества и ненависти и унижения так вот его связали а он хочет из этого балаганного загончика крохотули вырваться аж не может и за мною погнаться все потому что я стошнила от его вида отвратительного а однажды осенью под вечер вот как Бог свят говорю отводила домой кроху эмерсона пэ когда он у нас во дворе наигрался потому что дело к ночи уже а я от уиттиеров возвращаюсь обратно ко дну повала и тут вижу тростник трясется а по тростнику этому сахарному что-то все ближе и ближе и слышу вроде ржет кто-то и стонет так придушенно что аж мороз по коже ну тут я и замерла на месте как вкопанная а он все ближе и ближе пока Ох Господи не вылез такой огромный старый ком черной шерсти а у него рот тот же и курица та же в руке бьется вылезает из тростника прям наменя ну и что уж тут говорить побежала я побежала убивают ору прям по колдобинам дорожным прям по колючкам утесника и в сумерках этих выскакиваю на самый край оврага не удержалась и прям вниз головой в груду мусора какого-то крестьянского и металлолома который братец туда натаскал чтоб почву не смывало так быстро и лежу там на спине в какой-то вялости но не в отключке и четко вижу и слышу а вот шевельнуться не могу ни рукой ни ногой ни ртом чтоб закричать да на помощь позвать а по утеснику да в пыли да по ежевике продирается прямо на меня эта дикая черная башка и Иисусе Миленький я ж и так уже напугалась чуть не таю сама вся а тут вижу он не только за мной пришел но я и отрубиться милостью божьей никак не могу поэтому я давай молиться Господи молилась я у себя в голове как никогда раньше в жизни не молилась и по сию пору нет так молиться что вот если я прям сейчас возьму и умру то умру счастливая а живьем меня до смерти чтоб не снасиловало и я тогда клятву торжественнейшую дам что ничегошеньки никогда благословенного просить не стану так помоги же мне Боженька Всемогущий а тут вижу никакой это не дикарь с борнео вообще а немой полудурок парнишечка цветной который у батраков уиттиера жил и как у них цветных время от времени водилось в те времена спер куру легорную из курятника уиттиерова а услышала я просто напросто мешанину из волчьей пасти его когда он стонал а кура вякала а за ним уиттиеров рыжий старый пес гнался и выл эдак полупридушенно потому что мистер уиттиер собаку держал на цепи заведенной на ядро в шесть фунтов еще с военно морской службы так что пес за собой по кустам ядро это волок и тут я подумала ой батюшки я ж молилась чтоб помереть а теперь буду тут лежать парализованная и до смерти кровью вся изойду или еще как нибудь а вовсе не снасилованная насмерть но тут этот немой видит как я вся раненая на дне оврага лежу курицу собаке швыряет и вниз сползает а там меня подобрал и выволок из оврага и обратно по колючкам потащил на дорогу а там как раз братец мимо шел и как увидит что я вся в крови а меня волочет слюнявый черный идиот да как сшибет его наземь сахарной тростничиной так чуть до смерти не убил пока дочка его моя племяшка сара не прибежала за папой который меня потом отвез в сосновый утес назади дядь дикериного фургона а голова у меня вся в кровище а я все равно глазами пялюсь у мамы на коленках и за фургоном мальчишка этот привязанный на веревке рот разевает да на меня таращится под задним фонарем все ждет чтоб я им рассказала а я то и говорить могу не больше него а папаня всю дорогу с братцем и другими мужиками которые с нами караваном тоже поехали все про виселицы толковали дескать слишком это роскошно для урожденного психа сжечь его надо или еще чего похуже и тут они меня домой занесли доктору огилви в нижнюю гостиную и раздели меня и промыли все и рану полечили как могли а доктор головою только тряс на папаню с мамой а сестры у меня уж плакали плакали и я на фонари на веранде глядела как они туда сюда качаются да слышала как братец и другие мужики говорят что они с этим парнишкой намерены сделать если я не выкарабкаюсь потому как я похоже и не выкарабкаюсь и тут глаза у меня закрылись наконец и я последний свой вздох испустила и само собой померла.
