Кен Кизи - Когда явились ангелы (сборник)
Позднее на отметке 35 километров три ответственных лица с огромным красным флагом выбежали на дорогу, чтобы остановить Блина. А он припустил что есть мочи.
– Прочь с дороги, желтые свиньи!
Извернувшись, Блин пробился сквозь тройку лиц и ускорил темп. Лица, к вящему удовольствию толпы, бросились вдогонку. Народ стал подбадривать отважного опозданца. «Чжи о», иначе не скажешь. Блин рванул как угорелый и заорал быстро удалявшимся ответственным лицам:
– Шмелый Лу живым не дастся!
К счастью, пробежав квартал, лица сдались, и Блин пошлепал себе дальше, до самого финиша. Позже он приносил извинения всем причастным, клялся, что ему жаль, что он на битый час задержал движение транспорта, – и, нет, он понятия не имел, зачем он это сделал.
– Возможно, меня окрылил тот Красный Флаг.
Назавтра бегунов отправили отдыхать, а прессу – на очередную обязательную экскурсию. На сей раз, сказали журналистам, в сельскую местность, узреть чудеса еще более древние!
Маленький автобус замер на обставленной статуями дороге к гробнице династии Мин, чтобы фотограф выбрался и сделал снимки. Спешился и писака; он прислушался к внутреннему голосу, бурчавшему о приближении Желтой угрозы. Писака опрометью пересек дорогу и углубился в грушевый сад на пять рядов – посовещаться с толстой кишкой.
Присев меж павших груш и колышущихся сорных трав, писака размышлял о командировке. У трио было завались фоток и много инфы, но не было истории. Вот она, беда Новой Политики Открытого Бамбукового Занавеса: чертовски много инфы для того, чтобы, зацепившись за что-то одно, объять остальное. Подцепить эту рыбину можно на старый добрый пёрлбаковский[209] сюжет, говорил себе писака, или на порыв вдохновения; затем он всмотрелся в горсть листьев, которую только что выдрал из сорняков. Святые черти, да она ж тут повсюду, целые акры, колышется себе как ни в чем не бывало. Минванна!
Писака вернулся в автобус, светясь от воодушевления. Он пробивался сквозь гулкие гробницы и зябкие храмы, грезя о возвращении в тихий гостиничный номер. Трава жгла карманы, словно деньги, мечтающие быть истраченными. В Пекине не торгуют параферналией, зато здесь полным-полно трубок, которые продаются как память об эпохе Опиумных Войн[210].
В номере писака утрамбовал макухи и прочее в глиняную чашу и разжег трубку. Вдохнул благодатное облако. Когда коллеги постучались, чтобы сказать, что автобус готов отвезти их на прощальную церемонию в гостиницу «Пекин», сюжет был зачат и оплодотворен, и, как полагал сам писака, яйцо снеслось просто отличное. Осталось только его высидеть.
Сперва Блин и коллеги писаки по журнализму по вполне понятным причинам уперлись рогом.
– Ты с дуба рухнул. Хуже того, ты под кайфом. Что ты себе нагрезил? Что нам позволят вывезти его отсюда в бочонке, как сувенирного кули?
– Нет, я серьезно. Вы прикиньте офигительный резонанс, заголовки типа «Обувная Компания Тайно Вывозит Бегуна-Невозвращенца Из Красного Китая». Пошевелите извилинами. Два года с приличным тренером в Орегоне – и он выиграет бостонский марафон! Продаст сто тыщ миллионов едрических кроссовок! Я видел статистику. Он был на отметке тридцать пять километров в два часа шесть минут, а к финишу пришел в два двадцать девять. Это четыре минуты пятьдесят три секунды на милю на последнем этапе марафона, скорость на уровне мировых рекордов. Этот парень – сокровище, говорю вам, это алмаз, который без правильного тренинга останется неограненным. Вдумайтесь. Парня ждет самое светлое будущее.
Редактор кивнул, вдумываясь, особенно в сто тыщ миллионов кроссовок и пробуждающийся восточный рынок. Фотокора мучили сомнения.
– Даже если парень на это пойдет, как мы его отсюда вытащим? Ты же видел, как у них тут с документами. Чей паспорт он им покажет?
– Блина.
– Минуточку!
– С паспортом крошки Блина и шарфом вокруг глотки – «товарищ, мальчик не в состоянии разговаривать; такой длинный забег: ларингит» – он пройдет контроль.
– Обождите-ка, вашу лошадь, минуточку: с чего это вы решили, что крошка Блин отдаст свой паспорт?
– С того, что журнал заплатит крошке Блину, чтобы тот молчал в тряпочку, надел крутой синий разминочный костюм с крутым капюшоном и полетел на кукурузнике домой в Цюйфу или куда еще.
– Заплатит Блину сколько? – хотел знать Блин.
– По мне, тысяча мертвых президентов покроет перелет и издержки.
Теперь обождать, вашу лошадь, минуточку возжелал редактор. Но Блина уже понесло: «Плюсуем еще пять сотен за обратный перелет?» – а фотокор верстал в уме снимки в «Спортс иллюстрейтед»: парень сходит с трапа в Юджине, знакомится с Бауэрменом на Хейуорд-Филдз, жмет руки у Капитолия штата на фоне лучащегося Золотого пионера…[211]
– Блин, дай-ка позырить фотку в твоем паспорте.
– Не меньше трех тысяч китайских юаней! Это разумный компромисс, лишь чуть больше тысячи баксов!
– Ах ты, китайско-питсбургский коммуняка-шейлок!
– Только как мы к нему подкатим? Надо оторвать парня от его инструкторов…
– Возьмем его с собой на завтрашнюю экскурсию по Великой стене! – заорал фотограф, разверстывая добавочную полосу. – Что скажешь, мистер Редактор?
– Начать с того, что они с Блином не похожи, – заметил редактор. – Глаза разные. Носы. Дай мне посмотреть на твой паспорт, Блин, потому что, я боюсь, даже если замаскировать тебя под ребенка, таможеннику одного взгляда хватит…
Он замолчал, уставившись в открытый документ.
– Господи помилуй, Блин; как ты сумел сфоткаться на паспорт в этих чокнутых очках?
– Мне их доктор прописал, – объяснил Блин.
Узрев парня в банкетном зале, журналисты ринулись к его столику и вновь поздравили; каждый пожал ему руку и показал мизинец – намек на разросшийся заговор имени косточки счастья. Блин перевел приглашение съездить вместе к Великой стене. Вьюнош заморгал, покраснел и взглядом попросил совета у инструктора. Тот объяснил, что это невозможно; завтра по графику все китайские бегуны посещают Государственный сельскохозяйственный выставочный центр. Но спасибо за ваше любезное.
По прибытии к своему столику Блин с писакой успели состряпать гору альтернативных планов приватного подката к парню – Блин последует за ним в уборную… Блин скажет, что парню позвонили в вестибюль… – но всю их фантазию перещеголял не кто иной, как неистощимый на сюрпризы мистер Мудэ.
– Инструкторы сказали мне, что вы великодушно пригласили на экскурсию нашего юного представителя нацменьшинства, – сказал Мудэ, причалив к столику. Сегодня он надел обычный спортивный пиджак и не повязал галстук. – Я говорил с мистером Вэньлао и мистером Цюйсанем, и мы все считаем, что от освещения этой поездки в прессе наши страны только выиграют. Кроме того, нам сообщили, что малыш Ян никогда не бывал у Великой стены. Китай задолжал юному герою экскурсию, вы не считаете?
Это соображение сочли разумным. Мудэ спросил, как продвигается репортаж. Все лучше и лучше, сказал ему писака. Мудэ поболтал еще немного, потом откланялся.
– Простите меня, но не тот ли это танзаниец, который сбил американца? Я должен его поздравить. Что до нашего юного меньшинства, я позабочусь о том, чтобы для вашего удобства были сделаны все приготовления. Спокойной ночи.
– Вот черт, – промямлил редактор, когда Мудэ отошел. – Вот черт.
На следующий день настрой Мудэ оставался праздничным, а облачение еще более упростилось – он надел куртку для бега и «ливайсы». Мудэ тормозил автобус по первому требованию фотографа. Хохотал над едкими наблюдениями Блина по части придорожного Китая. Излучал благополучие. Он понимал, что исполнил поручение. Никаких происшествий, и он много чего узнал об американском образе мысли. Как говорят янки, он в теме. И когда после пешего спуска с Великой стены Блин спросил, нельзя ли им с мистером Яном пробежаться вместе до посадки в автобус и долгой обратно дороги в Пекин – «для расслабона», – Мудэ отреагировал своей самой хипповой фразой, словами, которые он приберег ровно для такого случая:
– Нормалёк, парни. Жарьте сколько влезет.
Блин не переставал хохотать, пока они с Яном не скрылись за поворотом.
Журналисты играли с армадой школьников на пятачке с автобусом, а мистер Мудэ курил с шофером. Туристы кишели кишмя. И Великая стена корчилась над иссеченной местностью, точно каменный дракон-честолюбец – огромнее песчаных червей Дюны[212], массивнее Великой пирамиды Гизы.
Но не величественнее. Даже и не сравнишь. Как Чудо Мирового Класса, Великая стена на деле скорее повергает в трепет, нежели возвышает. Чувствуется, что эта каменная змеюка не растянулась бы на три тысячи миль и тридцать веков без какой-то всеохватной, всё и вся искажающей паранойи. Великая пирамида говорит: я вознесусь до небес. Великая стена говорит: быдлованам вход воспрещен. Китай говорит: нужно позволить двадцатому веку войти! Стена говорит: быдлованы поналезут везде – станут снимать рекламу пива, покупать кока-колу и заниматься всякой хуйней. Двадцатый век говорит: я вхожу, мне плевать на быдлованов, плевать на стенку… я вхожу, потому что Время не может взять и свалить, забыв о четверти населения земного шара, верно же?
