Джеймс Миченер - Роман

— «Делал их наружу и вовнутрь, делал их наружу кожей и никогда не внутрь, никогда наружу мехом и всегда вовнутрь». — Закончив свою потешную мешанину и все еще с перекошенным ртом от непосильных речевых оборотов, он резко прервал свои упражнения и ответил той женщине. — Вот что современный поэт думает о вашем Лонгфелло.

В глубине зала со своего места вскочил невысокий шестидесятилетний джентльмен и заговорил звонким от возмущения голосом. Это был Лукас Йодер, чей последний роман «Маслобойня» сразу же стал первым в списке бестселлеров, и присутствующие смолкли, желая услышать его реакцию на это фиглярство.

— Несколько минут мы с удовольствием подвергали осмеянию поэта, пользовавшегося всеобщим уважением в прошлом веке, и я согласен с вами в том, что по сегодняшним меркам он устарел, ибо писал стихи, которые доставляли радость, читались и перечитывались, чего нельзя сказать о нашей современной поэзии. — Такое оскорбительное высказывание о современных поэтах и их творчестве вызвало бурю протестов, но Йодер продолжал: — Напомню вам, что Лонгфелло принадлежит также одна из лучших строчек во всей поэзии: «Корабли расходятся в ночи и друг другу говорят: „прощай!..“.» Теперь, когда большинству из нас уже неведом такой Лонгфелло, я должен признать, что и следующие три строчки кажутся слишком сентиментальными:

Лишь что-то мелькнет в темноте, да далекий гудок донесется;Так в жизни расходимся мы, бросая друг другуТолько взгляд, только слово…А дальше — опять темнота, опять тишина.

Говорят, что ему следовало бросить поэзию, пока он был первым. Но он не сделал этого, потому что не знал, когда следует остановиться, и до конца был верен своим сентиментальным принципам. Но эта его начальная строчка будет жить вечно, и я сомневаюсь, что в этом зале найдется хоть один человек, кто сделает что-то подобное. Так что не к лицу нам насмехаться над наивным стариком. Все это не так просто. — С этими словами Йодер с шумом стал пробираться сквозь ряды и, держа жену за руку, вышел из зала.

Когда многие из пожилых людей в зале стали аплодировать его поступку, я почувствовал, что как ведущий вечера должен защитить приехавшего поэта, и поднялся с красным лицом. Мне наверняка бы пришлось выставить себя в глупом свете, если бы не Богулов, который шагнул на сцену и, отсалютовав вслед уходящему Йодеру, ласково произнес по-французски: «Chacun a son gout».[15]

Те, кто понял его, захихикали, и вскоре аудитория восхищалась, как ловко он разрядил напряженную атмосферу. Я не был среди тех, кто аплодировал ему, ибо сидел, уставившись в сторону, откуда только что исчезли Йодер и его маленькая Эмма. Срыв вечера поэзии, вечера, который я так тщательно подготовил, явился каплей, переполнившей чашу моего терпения. С этого времени Йодер стал для меня врагом и средоточием всего того, против чего выступал Девлан.

Не имея привычки скрывать свои литературные симпатии, я подготовил для нашей университетской газеты «Мартин Лютер» короткий отчет о состоявшемся вечере поэзии:

«В прошлую пятницу в Алумни-Холл в качестве ведущего на очередных поэтических чтениях я имел удовольствие представлять одного из прекраснейших молодых поэтов нашей страны Хейнтца Богулова из университета Чикаго. Подобно большинству современных поэтов, придерживающихся невысокого мнения о почитаемых Америкой, но устаревших поэтах прошлого века, он с известной долей юмора расценил в своем выступлении многочисленные выспренности Лонгфелло и его дешевую морализацию.

Известный местный прозаик, когда-то закончивший наш колледж, счел себя обязанным сделать выговор Богулову и привел поэтическую строку Лонгфелло, которая, по его мнению, претендует на бессмертие:

Корабли расходятся в ночи и друг другу говорят: „прощай!..“.

После чего он стал упорно утверждать, что только одна эта строка позволяет считать Лонгфелло настоящим поэтом.

Вечер закончился слишком внезапно, и я не смог возразить прозаику, но, поскольку многие студенты восприняли его доводы всерьез, позвольте мне заявить, что немногие мыслящие люди в этой стране воспринимают Генри Уодсуорта Лонгфелло серьезно.

Мое объявление войны было опубликовано, и я не собирался отступать. Но вражде не суждено было разгореться, потому что неожиданно раздался звонок, потребовавший моего полного внимания, а касался он зачисления к нам одного одаренного юноши, которому необходимо было уделить особое внимание. Вызов поступил от президента Росситера, предложившего:

— Встретимся в зале правления. У нас на примете чрезвычайно яркий талант.

Когда я добрался до зала правления, специально предназначенного для приема высокопоставленных особ, управляющих колледжем и обеспечивающих его финансирование, Росситер — добродушного вида чиновник, разменявший пятый десяток, — встретил меня возбужденной скороговоркой:

— Джейн Гарланд, эта влиятельнейшая особа в нашем попечительском совете, высказала пожелание увидеть вас лично.

Это удивило меня, потому что я даже не предполагал, что миссис Гарланд, богатая вдова главы сталелитейной компании, когда-нибудь слышала обо мне.

— Ее отношение очень важно для нас, Стрейберт. Вы должны сделать для нее все, что только возможно. Она обладает огромным состоянием, и, если учесть, что она была щедра к нам в прошлом, она может многое дать нам и в будущем. Но, что самое интересное, она очень приятная в общении и отличается острым умом.

Прежде чем я успел что-то сказать, дверь широко распахнулась и в зал быстрым шагом вошла осанистая женщина шестидесяти лет в безупречном костюме свободного покроя. Ее улыбка была теплой, великодушной и без тени высокомерия. Кивнув президенту, она направилась прямо ко мне, протянула руку и представилась:

— Я Джейн Гарланд, рада вас видеть в зале, который я называю своим вторым домом. Норман, вы не могли бы попросить, чтобы нам принесли напитки? Давайте не будем обставлять это дело так официально.

Мое внимание было настолько приковано к этой импозантной женщине, что я вначале даже не заметил, что у моих ног трется рыже-коричневый лабрадор.

— Это Ксерксес, — объяснила миссис Гарланд, — он кроток, как бабочка. А вот тот, кто является причиной нашего визита, — мой внук Тимоти. Это его собака, и я предупреждала, чтобы он не брал ее с собой.

Взглянув на мальчика, я туг же узнал в нем того очаровательного херувимчика, который привлек к себе внимание поэтов из Бостона. И сейчас от него исходила та же самая чарующая сила. «Как чудесно, — подумал я, — вновь увидеть его и на этот раз поговорить с ним».

— Я помню вас. Вы тот, кто предпочитает Элиота Фросту, — сказал я.

Он, безусловно, не помнил меня, но вежливо кивнул. Прядь черных волос упала ему на лоб, а проницательные голубые глаза оценивающе оглядывали зал и присутствующих. Он не выглядел ни излишне застенчивым, ни развязным, и моим первым впечатлением было: «Этот малый не прост!» — и в этом я убедился в ходе встречи. Когда принесли стаканы с кока-колой, миссис Гарланд предложила:

— Давайте устроимся поудобнее. — И, когда молодой Талл сел в кресло, рядом с которым пристроился Ксерксес, добавила: — Президент Росситер, вы можете оставить нас. Мы с профессором хотим изучить друг друга. — И одарила его лучезарной улыбкой.

Как только он ушел, она заговорила быстро и твердо, так как хотела многое выяснить, прежде чем решить, стоит ли вверять будущее своего внука в мои руки, но еще больше ей хотелось, чтобы я осознал, что собой представляют Гарланды.

— Мой муж, Ларримор, возглавлял крупнейшую в нашей округе сталелитейную компанию. Он был также председателем правления и главным спонсором университетской футбольной команды. Этот портрет, скажу я вам, лучше всего иллюстрирует то, каким он был человеком.

Картина, указанная ею, явно выделялась на фоне чиновного однообразия самодовольных бизнесменов преклонного возраста, которые так походили друг на друга, что могли бы сойти за братьев, хотя в каком-то смысле они и были братьями. Ларримор Гарланд предпочел, чтобы его запечатлели в стальном шлеме и не позирующим в одиночку, а в компании троих сослуживцев. Это был, как выразилась миссис Гарланд, «портрет практического человека». С улыбкой глядя на портрет, она добавила:

— Когда он умер, меня пригласили занять его место председателя правления, но я отказалась. Членом правления — да. Но не председателем. — Она не сказала о четырех миллионах долларов, которые выделила Мекленбергу, чтобы почтить память мужа, и которые оказались далеко не последними из тех, что нажил Ларримор в результате разумного распоряжения наследством и собственного труда.