Джеймс Миченер - Роман

Поразмыслив над услышанным, Девлан стал рассуждать вслух:

— Общий замысел совсем даже не плох. Некоторые идеи требуют проработки. Это несомненно. А вот как ты материализуешь абстракции? Это очень опасная вещь. Одному из тысячи удается сделать это, а неудачные попытки неизменно оборачиваются такими произведениями, как «Источник» Чарлза Моргана, увлекающего вначале своей изящной аристократичностью, а в конце убивающего скукой. Ирландцы, даже Бернард Шоу, в этом отношении были правы. Им интересны не лорды и леди, а мужики и бабы, которым приходится зарабатывать себе на жизнь. Мне было бы гораздо легче, Карл, если бы это были не нью-йоркские профессора, а фермеры и мелкие торговцы из твоего великолепного края, который ты мне Дважды показывал во время наших поездок по стране.

— Здесь меня опередил Лукас Йодер. Пишет свои глупые пустые книги, воспевая меннонитов и не предлагая ни слова правды о них. Я ужасно устал от него, но не показываю этого, чтобы меня не обвинили в зависти.

— Ты завидуешь?

— Его успеху — да. Тому, как он добивается его, — нет и еще раз нет. Он всего лишь пустозвон. К тому же мы говорим об элите, способной поддерживать животворный диалог.

— Тут ты не прав, Карл. Мы имеем в виду элиту, а пишем об обычных людях, чей природный интеллект делает их элитой. Эту огромную разницу всегда понимали лучшие из ирландских драматургов.

Мы провели несколько дней, препарируя предложенный мною сюжет, — я не признался, что он на три четверти уже был изложен на бумаге и совсем не отвечал тому, на что я надеялся, — и все это время Девлан постоянно повторял предупреждение, которое он делал всем своим будущим писателям:

— Вначале требуется выстроить персонажи и сделать их правдоподобными. Затем провести их по закоулкам сюжета. Надо, чтобы люди сами открывали для себя великие истины, на которых зиждится художественное произведение, а судя по твоему рассказу, Карл, ты не делаешь этого. У тебя вначале идут твои идеи и соображения.

После того как я постарался переубедить его, он сказал:

— Я не вполне уверен, что тебе удастся выступить в роли великолепного критика, пытающегося одновременно написать роман. Требования к этим двум; вещам совершенно различны. Возможно, что они вообще несовместимы.

Я спорил так, как будто защищал свою докторскую диссертацию перед квалификационной комиссией:

— А как насчет тех двоих, которых вы так часто цитируете, — Форстера и Джеймса? Отличные прозаики и вполне приемлемые критики, вы согласны?

— Но это же другое дело! Каждый из них доказал вначале, что он чертовски хороший писатель, а затем уже занялся анализом того, что его сделало таким. В высшей степени личная критика, которая меня совсем не привлекает. Довольно нестройная и неорганизованная, она мало чем отличается от размышлений за кружкой пива ближе к полуночи.

Девлан предложил многое, что могло бы спасти мой роман в стиле Патера, если тот на самом деле летел под откос, — а он почти не сомневался в этом. Но все, что он говорил, больше относилось к литературной критике, чем к моему роману. Другими словами, Девлан-критик мог говорить со мной только как с критиком и был бессилен найти общий язык со мной как с писателем, или же я не понимал его. И после нашего последнего продолжительного разговора я услышал, как он пробормотал про себя:

— Боюсь, что это не удастся ему. До него не доходит ни одно мое слово.

Однажды вечером, после того как Девлан признался, что болен спидом, он предложил, когда мы поднимались в свой номер в отеле:

— Знаешь, если у тебя есть опасения, я могу поселиться в другом номере.

— Ах, Майкл! Мне кажется, что сам Господь Бог направил меня сюда, чтобы я позаботился о вас. Я сомневался, стоит ли мне ехать в Грецию в этом году, может быть, лучше остаться дома и заняться доработкой романа. Но меня тянула сюда какая-то неведомая сила. Теперь мне понятно. — Когда мы оказались в номере, я вымолвил со слезами на глазах: — Майкл, никогда не забывайте, что вы нашли меня зеленым парнишкой в Нью-Йорке и сделали взрослым в Афинах. «Американская проза» — это ваша книга, лишь переложенная на бумагу прилежным переписчиком.

После того как мы распаковали наше туристское снаряжение, которым мы никогда уже больше не воспользуемся вместе, я проговорил, вновь стараясь не задевать тему болезни:

— Если бы вы сегодня перешли в другой номер, мое сердце не вынесло бы этого.

Однако, когда Девлан вышел голый из ванны и невзначай продемонстрировал, как сильно он похудел, мне со всей очевидностью стало ясно, что он не только сбросил лишний вес, но и продолжал терять его с невероятной быстротой. Мы оба понимали, что если так будет продолжаться, то недалек тот день, когда малейшая простуда или инфекция обернутся для него смертью. Стараясь не касаться таких спорных тем, как мой роман, мы вновь и вновь обращались к его основополагающей идее: с тех пор как человеческая мысль впервые попала на бумагу, призвание писателя состоит в том, чтобы творить для избранных.

— Мы проповедники в этом мире, где все меньше становится верующих, мы призваны сохранить в нем огонь разума. Много ли было во Флоренции таких, кто понял Данте? Многие ли в Польше понимали Коперника? А посмотри, что эти канальи сделали с Дарвином!

Последнюю неделю мы не спеша бродили по улицам и площадям Афин, наслаждаясь знакомыми видами и сознавая, что это наша последняя встреча с этим лучезарным городом, ибо я не представлял, что могу вернуться сюда без него. Случайные прохожие задерживали на нас взгляды, стараясь понять, кто такие эти двое — высокий рыжеволосый американец и немощный ирландец с венчиком Юлия Цезаря на голове, — но вряд ли кто-нибудь из них догадывался, какие крепкие узы связывают нас.

В последний вечер мы сидели в парке и при слабом свете уличного фонаря читали отрывки из «Агамемнона». Прервав чтение, я спросил:

— Говорил ли я вам о том, что сделал на стене своей аудитории? — И, пока я описывал настенную схему, отражавшую прискорбное поведение «банды Атрея», как я их называл, мы непочтительно смеялись над гнусными поступками, которые привели к такой глубочайшей трагедии. В разгар нашей оживленной беседы Девлан неожиданно закрыл лицо руками и прошептал:

— О, Карл! Ты должен поверить, что Питер ничего для меня не значил — он был всего лишь что-то обещающим учеником и не более. У нас была ничего не значащая связь — ведь тебя не было так долго, — а теперь такое жестокое наказание.

Пытаясь успокоить и убедить его в своей глубокой любви к нему, я добавил:

— Вы будете со мной всегда, Майкл. Ваше лицо всегда будет напоминать мне о Шекспире и Йетсе, и мы всегда будем вместе.

Утром Девлан поднялся, осторожно побрился, чтобы не пораниться и случайно не заразить меня, и отправился в аэропорт. Все предыдущие разы первым улетал я, словно Афины принадлежали ему, но теперь чувство собственности исчезло и он спешил домой, чтобы приготовиться к смерти, — как это делают слоны-великаны, возвращаясь в свои пещеры, когда чувствуют приближающийся конец.

Вернувшись в Мекленберг к осеннему семестру 1985 года, я принял участие в злосчастном мероприятии, которое резко оборвало мои добрые отношения с Лукасом Йодером. Так случилось, что я пригласил на наш осенний университетский праздник поэзии одного молодого талантливого поэта из Чикаго, у которого в разных маленьких журнальчиках было опубликовано несколько великолепных поэм и который мог бы рассчитывать на Пулитцеровскую премию, если бы ему удалось найти издателя и выпустить сборник своих стихов. Толстые журналы отказывались от него, объясняя это тем, что у него нет публикаций в солидных изданиях.

— Пока у него нет сборника, — заявляли издатели, — мы не можем быть уверенными, что он зарекомендует себя как поэт. — Первая фраза означала издание в твердой обложке.

Его звали Хейнтц Богулов, и он не только писал хорошие стихи, но еще и имел изрядное чувство юмора. Так что, когда во время пресс-конференции одна из женщин спросила, как такой молодой человек, как он, относится к таким общепризнанным поэтам, как Лонгфелло, он воспользовался этим, чтобы разразиться дикими пародиями на известные строчки Лонгфелло, такими, к примеру, как «Говори мне „нет“ в печальных снах», «Каждый доллар банкиров добыт преступным путем», «Вдруг полицейский нагрянул, когда мы печатали деньги».

Когда стихли первые раскаты смеха, Богулов вышел на самый край сцены, принял величественную позу оратора и стал скороговоркой и с забавным произношением читать свою пародию под названием «Рукавицы Гайаваты» на знаменитую поэму Лонгфелло. Под смех аудитории он закончил ее такими строчками:

— «Делал их наружу и вовнутрь, делал их наружу кожей и никогда не внутрь, никогда наружу мехом и всегда вовнутрь». — Закончив свою потешную мешанину и все еще с перекошенным ртом от непосильных речевых оборотов, он резко прервал свои упражнения и ответил той женщине. — Вот что современный поэт думает о вашем Лонгфелло.