Екатерина Минорская - Женского рода

Наверное, самым правильным было бы взять сумку и уйти прочь, но Алиса, к ужасу своему, понимала, что ее удерживает от такого шага отнюдь не ночь и не расстоя­ние до Москвы, — просто обычные правила здесь были бессильны, и уйти ей отсюда было уже невозможно… Она встала и прошлась по комнате, пытаясь поверить в реаль­ность собственных шагов, отдающихся скрипом под по­ловицами.

Кто не стоял в тишине, глядя через окно в темноту ули­цы из темноты чужого дома, кто не видел холод в глазах, обещавших любовь, и не оказывался среди ночи в неизве­стной ему местности, тот, возможно, не знает, что такое одиночество. Алиса чувствовала себя невыносимо, незас­луженно одинокой и, чтобы справиться с этим чувством, с готовым вот-вот вновь прорваться потоком слез, по свое­му обыкновению, начала раздумывать о жизни с позиции наблюдателя. Ее дедушка, за которым водилась та же чер­та, называл это в свое время «самолечением философией», но, в отличие от него, Алису ее раздумья обычно не утешали, а придавали жизни неподъемную для ее женского сердца обреченность.

Алиса думала о главном изъяне человеческого суще­ствования — об одиночестве. Что есть у нас на этом свете?

Стены? Они нам только кажутся, Люди? Им бывает оди­ноко рядом с нами. Говорят, есть дорога, «дорога без конца»… Но стоит сесть в поезд и поехать неизвестно куда, как поймешь, что нет никакой дороги, нет побега, нет ни­чего где-то там, чего бы не было здесь. Но есть холод или тепло, сосущее чувство голода и запах хлеба, есть желание бежать и желание возвращаться. И единственное, что у нас есть всегда, — имена тех, к кому хочется вернуться…

И затягивают омуты, и кружат вихри, и обволакивают другие имена, и время отнимает силу; мы теряем чьи-то следы и привыкаем называть чужие имена, мы черствеем от собственных измен и сутулимся под тяжестью слов… И все это, наверное, важно… По Алисиным щекам горячими струйками полились слезы… Но куда важнее, думала она, чтобы было в душе у человека в его последние минуты имя, которое ему захотелось бы прошептать с болью и благо­дарностью, с любовью и виной — уже не ошибаясь. В этот миг все карнавальные маски и костюмы будут свалены в сундуки — перед смертью человек голый, так что у нет есть? Только свое имя, но оно ему и не важно, и то, другое, имя. А больше ничего и нет.

Алисе захотелось позвонить Андрею, но она, молча по­смотрев на свой открытый телефон, выключила его и, прислонившись к печке, задремала.

Утром, выйдя из своего убежища и наморщив от не­ловкости лоб, Кирш обнаружила Алису, кое-как пристро­ившуюся спать на узкой скамейке: лицо ее, даже с закры­тыми глазами, выглядело несчастным. Кирш с возмуще­нием отвернулась и отправилась на кухню с грохотом ору­довать посудой. Алиса потерла глаза и присела на скамейке, глядя на нависшую над ней Кирш.

— Что, нельзя было пойти в комнату?! Я со своей пья­ной, так не поправившейся вам вчера рожей, специально в мамину пошла спать! Чтобы ваше высочество отправились спатеньки в приличных условиях, без неприличного сосед­ства!

Кирш говорила ядовито, и Алиса никак не могла по­нять, чем смогла вызвать такое негодование.

Весь последующий день они разговаривали мало и только короткими взглядами давали друг другу понять, что им, несмотря ни на что, хочется находиться рядом. Случалось, что у Кирш вырывалась резкость, тогда она с замиранием сердца, но не выдавая своего волнения, сле­дила за реакцией своей гостьи: больше всего она боялась, что та может уйти.

Невозможно сделать себя совершенно другим, начать эту странную картину под названием «я» с белого листа; в наших силах только усиливать или смягчать цвета, уже выбранные для нас кем-то свыше. Кирш хотела теперь при­глушить в себе красный, но он сопротивлялся, играя ог­ненными сполохами…

Кирш привыкла встречаться с людьми в поединках, уве­ровала в их твердокожееть и твердолобость, и научилась презирать слабость; общение с изнеженными существами обычно быстро утомляло ее, раздражало и казалось слиш­ком скучным и бесцветным. Алису она увидела по-друго­му: Алиса — это были цвета раннего летнего утра, шелест, дуновения и тихие голоса; ее хотелось целовать, хотелось просить у нее прощения, хотелось укрыть от всего суще­ствующего в мире зла, но пока что не удавалось защитить даже от собственного взрывного права… Мысленно Кирш ругала себя за несдержанность, а вслух — Алису за «замороженность» эмоций.

Они чистили картошку, топили печку, разбирали лю­бопытные безделушки на чердаке, и Алиса ни разу не выс­казала Кирш претензии по поводу вчерашней обиды. Та ловила лишь легкий укор во взгляде и наконец не выдер­жала:

— Ты всегда такая спокойная?! Я бы уже сто раз хлоп­нула дверью!

— Ты хочешь, чтобы я ушла? — Алиса уже словно ус­пела забыть о себе прежней, и если что-то и удерживало ее рядом с Кирш от отчаянных глупостей, то только зало­женная бабушкиным воспитанием привычка по возмож­ности сохранять достойный вид.

Кирш отчаянно замотала головой:

— Нет.

У Кирш часто звонил телефон, она хватала его со сто­ла и разочарованно клала обратно — она ждала какого-то конкретного звонка. Он наконец раздался, когда уже стемнело; Кирш вышла с трубкой в другую комнату, и Алиса слышала только отрывистые: «И что?», «Когда по­едет?», «Они не знают?», «Ясно».

Когда Кирш вернулась, она положила телефон на стол, взлохматив ладонью волосы, выдохнула, потом выкинула на Алису указательный палец:

— Тебе от Дениса привет.

— Все в порядке?— поинтересовалась на всякий слу­чай Алиса, заметив, что после этого звонка Кирш начала напряженно насвистывать и рассеянно смотреть сквозь предметы.

— Более чем! — ответила та оживленно. — Появилась ясность, и наметилось одно мероприятие.

— А этот Денис — он тебя любит, да? — Алисе хоте­лось задать этот вопрос со вчерашнего дня.

Кирш поморщилась и хмыкнула:

— Вряд ли. Мы просто друзья! Спать еще не хочешь?

Алиса неопределенно пожала плечами. и Кирш выш­ла за ведрами. Они нагрели побольше воды, чтобы залить ее в бак импровизированного душа, и, едва Кирш вышла из «банного закутка», завернутая в большое полотенце, как снова зазвонил телефон.

— Кот? Здорово. Чего хотела? В клуб? — Кирш улыб­нулась Алисе: — Алиса, мы пойдем в клуб? — Потом Кирш снова сказала трубке: — Вряд ли мы пойдем. Мы с Али­сой в деревне.

Кирш несколько секунд слушала ответ трубки, потом ответила:

— Язва ты, Кот!.. Да пошла ты! Ладно, удачно вам по­веселиться! Адке привет, ну и Фекле заодно.

Кирш выключила телефон и вошла в комнату, незас­луженно пустовавшую прошлой ночью. Она открыла скри­пучую дверцу старого комода и задумчиво остановилась напротив, потом достала с полки длинные трикотажные шорты и спортивную майку и скомандовала заглянувшей в дверь Алисе:

— Отвернись, я оденусь! Тебе что дать; есть пижама, есть футболки…

Алиса уже открывала свою сумку, доставая футляр с зубной щеткой.

— Спасибо, у меня с собой есть футболка.

Когда Алиса вернулась, Кирш уже лежала на разоб­ранной постели, свернувшись на краю, Алиса осторожно пробралась к стенке и легла, натянув на себя одеяло. Она не знала, что должно быть дальше и должно ли быть во­обще; ей хотелось поцеловать Кирш, хотелось, чтобы та обняла ее и прижала к себе. С минуту Алиса смотрела в потолок и прислушивалась к едва различимому запаху «барбариски»… Потом она повернулась к Кирш — та ле­жала к ней спиной, и наверху, над белым воротом футбол­ки, виднелись та самая шея, тот загривок, который Алиса так бережно гладила тогда, в клубе…

Алиса осторожно провела кончиком пальцев от тем­ного затылка до середины белой футболки. Кирш, обыч­но грубо пресекающая такое поведение подруг, кокетли­во поежилась:

— Вы что, девушка?! Давайте спать,

Алиса быстро повернула голову к стене, чтобы не раз­рыдаться от обиды, но почувствовала нежный поцелуй в затылок.

— Спокойной ночи, Алисочка!

— Спокойной ночи…

Им обеим и вправду стало впервые за последнее время спокойно на душе. Кирш обняла ее так, что голова Алисы казалась на плече подруги, и они тут же заснули.

Жизнь же нового клуба в эти часы только начиналась, С человеком, вырвавшим себя на какое-то время из при­вычного уклада жизни, по возвращении назад обычно слу­чаются всякие метаморфозы. Почему? Не то чтобы он чувствовал меньше притяжения к старому, но, вероятно, у него расширяется угол зрения. То же произошло и с вернувшей­ся из Питера Адой. Она задержалась там всего лишь на день дольше Алисы: неделя была не в ее силах, да и тетя не выражала большого восторга по поводу ее присутствия.

Ада не умела размышлять о жизни отвлеченно, как Алиса, не любила бродить по улицам в одиночестве, как это водилось за Кирш, — она шла по чужому городу, ози­раясь на прохожих, равнодушно читала вывески и рекла­мы и, как все любящие и просто влюбленные люди, виде­ла все это через лицо своей неприступной Кот. Оно было прозрачным, за ним ходили люди и проезжали машины, но стоило закрыть глаза, и лицо становилось четким, на нем оживала мимика, и Аде хотелось заговорить с Кот наяву. Всю дорогу она спорила с самой собой: одна Ада стремилась скорее преданно заглянуть Кот в глаза, пусть даже, как всегда, без всяких перспектив, другая — хотела раскрыть какую-то тайну доступа к ее сердцу. Что-то нуж­но было изменить в себе, и, поскольку ничего более серь­езного на ум не приходило, Ада решила последовать доб­рой женской традиции. Она решительно стянула с волос резинку и завернула в ближайшую парикмахерскую: в том, чтобы постричься в чужом городе с задумчивыми серыми мостовыми, ей виделось что-то особенное, волшебное.