Хавьер Мариас - В час битвы вспомни обо мне...
– Если Деан еще не пришел, мне придется его дождаться, – сказала Луиса у знакомого подъезда на улице Конде-де-ла-Симера. – В квартире больше никого нет.
– Я подожду сколько нужно, я буду в кафе за углом. – И я показал на здание, на первом этаже которого находилось заведение с русофильским названием (летом они, должно быть, выносят столики на улицу). Еще там, кажется, была химчистка, или писчебумажный магазин, или то и другое вместе.
– А если он захочет поговорить? Ему нужно излить душу. Ты сам видел, как вел себя сегодня мой отец.
– Я тебя дождусь.
Она уже открыла дверь, но перед тем как исчезнуть вместе с малышом в подъезде, вдруг обернулась и сказала задумчиво:
– Ты понимаешь, что рано или поздно мне придется рассказать ему о тебе?
– Но не сейчас, правда? – спросил я.
– Нет, не сейчас, а то вдруг он побежит искать тебя. Я постараюсь не задерживаться, скажу, что у меня дела.
– Ты можешь сказать ему правду – что у тебя свидание. Скажем, в половине девятого.
– Можно и так.
Я ждал в кафе, откуда я не мог бы видеть Деана, если б он вернулся домой в это время, но и он не мог бы увидеть меня – я сидел спиной к окну. Он заметил бы меня, только если б зашел выпить перед тем, как подняться к себе, или купить сигареты, – но это было маловероятно. Я ждал. Ждал. Сейчас я жалел, что у меня не было под рукой какой-нибудь статьи о сатанистах и футболе. Без четверти девять появилась Луиса Тельес, с пакетом, в котором лежала блузка или юбка. Я ждал больше часа – они долго разговаривали или Деан задержался. Но у меня не возникло ни малейших опасений, что она может обмануть меня и не прийти или неожиданно появиться вместе с Деаном: она расскажет ему обо мне, но не сейчас. Я ей верил. Когда я увидел ее, я вдруг почувствовал, что очень устал: я избавился от мучительного напряжения, я был весь день на ногах, я выпил два пива, я не заходил домой, не прослушал автоответчик, не просмотрел почту, на следующий день мне нужно было рано вставать и идти к Тельесу, чтобы продолжать работать над речью, которую Only You собирается выдать за свою, хотя в это все равно никто не поверит. Я не хотел, чтобы эта ночь стала еще одной долгой ночью, как та, что я провел с Мартой Тельес, и та, когда я встретился с проституткой Викторией, которую принял за Селию (взвесив все, я решил, что это разные женщины), – абсурдные, порочные, нескончаемые ночи. Селия сейчас снова собирается выйти замуж и зажить спокойно.
– Ну, куда пойдем? – спросила меня Луиса. За окном было уже совсем темно. Я сидел у стойки бара, как Руиберрис.
– Может быть, поедем ко мне? – спросил я. Больше всего на свете мне хотелось переобуться и поменять носки. – Мне нужно переобуться, – сказал я и показал ей свои ботинки. Они высохли, и на них выступили белесые пятна (особенно пострадал правый ботинок) – как пыль или как известь. Ее туфельки были безукоризненно чистые, хотя она прошла столько же, сколько я, и по тем же самым улицам. Она чуть нахмурилась, и я поспешил добавить: – К тому же у меня лежит кассета из автоответчика Марты, может быть, тебе будет интересно ее послушать.
– Так это ты унес кассету? – сказала она и приложила два пальца к губам. – Я думала, что, может быть, Марта ее выбросила, но мне не хотелось в тот вечер рыться в мусорном ведре, оттуда к тому же начинало уже попахивать, так что я просто вынесла мусор, чтоб и у Эдуардо не возникло соблазна. Телефон и адрес Эдуардо тоже ты взял? Зачем?
– Пойдем куда-нибудь, и я отвечу на все твои вопросы.
Но на один из ее вопросов я ответил сразу:
– Листок с адресом я унес случайно. Собирался переписать его и не переписал. Потом подумал, что нужно позвонить в Лондон, но не решился. Вот, посмотри: он все еще у меня. – Я вынул из бумажника и протянул ей желтый листок, который Марта не бросила в сумку и не потеряла на улице, который не вылетел в открытое окно и не попал под метлу подметальщика улиц. Луиса даже не взглянула на него – ей это было неинтересно, она и так знала, что там написано.
– Давай заедем ко мне на минутку, а потом сходим куда-нибудь поужинать.
– Нет, поужинаем сначала. Я не хочу идти домой к человеку, которого совсем не знаю.
– Как хочешь, – сказал я. – Не забудь только, что нас познакомил твой собственный отец. – Она сдержала улыбку (хотя и с трудом) – ей нужно было оставаться твердой и суровой.
Мы пошли к Николасу, в маленький ресторанчик, где меня хорошо знают и где она могла убедиться, что я не всегда таюсь и прячусь, где хозяева зовут меня Виктор, а официанты – сеньор Франсес. Там у меня есть не только лицо, но и имя. И там я смог ей наконец все рассказать, ответить на все вопросы и поведать еще много такого, о чем она меня не спрашивала и не могла спросить. Я хотел выйти из тени, раскрыть все тайны – наверное, мне тоже иногда хочется ясности и даже, возможно, гармонии. Я рассказал все. Но чары не рассеялись – наверное, они не рассеются уже никогда. Тот, кто рассказывает, обычно хорошо умеет все объяснить и обелить себя, рассказывать – это то же самое, что убеждать, доказывать и оправдывать. Оправдать можно все, даже самый подлый поступок, все можно простить, если есть, что прощать, на все можно посмотреть сквозь пальцы, со всем можно примириться, можно даже начать сочувствовать рассказчику: то, что случилось, – случилось, и от этого никуда не деться, раз уж мы знаем, что это было, мы должны с этим свыкнуться и примириться, и тогда мы сможем жить дальше. Знать – не так страшно, гораздо страшнее предположения, догадки, мрачные картины, которые рисует нам воображение, кошмарные сны: мы, ужаснувшись, гоним их прочь, но они возвращаются, наводя на нас прежний ужас. В отличие от них реальные события (такова их природа) со временем тускнеют и блекнут, и воспоминания о них причиняют с каждым разом все меньшую боль: раз уж это случилось, говорим мы себе, и я об этом знаю, и ничего исправить уже нельзя, я должен сам себе все объяснить. Или пусть мне все объяснит кто-нибудь другой, лучше всего тот, кто был участником событий, потому что он знает правду. Но тут есть одна опасность: рассказывая, человек может даже вызвать к себе сочувствие. Все зависит от того, как рассказывать. Наверное, именно поэтому некоторых преступников или врагов наказывают, убивают или линчуют, не дав им сказать ни слова; поэтому, отрекаясь от друзей, их гонят прочь со словами «Я тебя не знаю» или просто не отвечают на их письма – им не дают говорить, чтобы они не смогли оправдаться, чтобы не смогли объяснить свои поступки и вызвать к себе сочувствие («…те, кто меня знает, молчат и молчанием своим меня не защищают…»).
Потом я тоже задал несколько вопросов, всего несколько – вполне объяснимое любопытство: кто и когда пришел в квартиру Марты и обнаружил то, о чем я не рассказал никому той ночью? Сколько времени малыш был один? Когда и как разыскали Деана в Лондоне и через сколько времени после случившегося он обо всем узнал? Сколько минут он не знал того, что мог бы знать? Сколько времени все плыло у него перед глазами и ему казалось, что это происходит не с ним, словно он включил телевизор, когда там уже шел фильм, или словно пришел в один из тех кинотеатров, где по нескольку раз без перерыва показывали одни и те же два фильма и можно было войти в любой момент и начать смотреть с любого места? Сколько времени он не мог прийти в себя? Луиса отвечала подробно и честно – у нее больше не было причин не доверять мне: я уже все рассказал, я перестал скрываться, я сделал все, чтобы она поняла меня и даже простила, если было что прощать (я оставил малыша одного, но было бы гораздо хуже, если бы я забрал его с собой – это было бы как похищение, – сказал я ей) и даже посочувствовать – мне было за что посочувствовать. Малыш был один только утром – с той минуты, когда он проснулся, до той, когда пришла (у нее свои ключи) женщина, которая убирает квартиру и готовит обед ему, Марте и ее мужу, когда тот обедает дома, а потом несколько часов сидит с ребенком, пока Марта в университете (на том же факультете, где учился я) – у нее занятия то утром, то вечером. Он, кажется, даже не понял, что Марта умерла: нельзя понять то, с чем раньше никогда не сталкивался, а он еще не знает, что такое смерть, и, должно быть, решил, что Марта спит – чем еще он мог объяснить то, что, сколько он ни тормошил и ни звал мать, она оставалась неподвижной и безучастной. Наверное, он забрался на постель, с трудом стянул с матери одеяло, тормошил ее, может быть, даже ударил – маленькие дети дерутся, когда сердятся, на них нельзя за это обижаться. Марта все еще была похожа на Марту. Может быть, он громко плакал или кричал от злости – его никто не услышал (или все сделали вид, что не слышат), но он наверняка устал и проголодался, съел то, что нашел на оставленной мною для него тарелке, выпил сока и стал смотреть телевизор – не тот, который я оставил для него включенным в гостиной и по которому, когда я уходил, шли «Полуночные колокола», а тот, что стоял в спальне, – его я тоже не выключил, и с его экрана разговаривали (без звука, одними субтитрами) Макмюррей и Стенвик: он хотел быть рядом со спящей матерью, он все еще надеялся, что она проснется. Там его и нашла домработница, уже после полудня: он лежал на кровати рядом с неподвижной матерью и смотрел телевизор без звука (может быть, на его счастье, шла какая-нибудь детская передача). Несколько минут женщина стояла в растерянности, схватившись за голову (наверное, еще даже не успела снять шляпку, приколотую булавкой). Пальто она тоже еще не сняла. Возможно, у нее мелькнула мысль, что весь этот ужасный беспорядок ей потом придется убирать. Она не знала, что Деан в Лондоне (сама Марта об этом тоже вспомнила накануне слишком поздно), поэтому позвонила ему на работу и рассказала (сумбурно и путано) о случившемся секретарше (которая ничего не поняла), а потом отыскала телефон сестры, Луисы, и Луиса тут же примчалась на такси на улицу Конде-де-ла-Симера и, задыхаясь, вбежала в спальню сестры. Через десять минут появился Ферран, компаньон Деана, – он ничего не понял из того, что со слов домработницы передала ему секретарша, и приехал сам, чтобы все выяснить. Оки долго искали лондонский адрес и телефон Деана, но ничего не нашли, потом позвонили знакомому врачу, и, пока тот осматривал тело и звонил в полицию (о причине смерти я не спрашивал, мне это по-прежнему было не важно, жизнь – она такая хрупкая: эмболия мозговой артерии, апоплексический удар, инфаркт миокарда, аневризма аорты, разрушенные менингококком надпочечниковые капсулы, передозировка лекарства, внутреннее кровоизлияние через несколько дней после того, как человека сбил автомобиль, – мало ли по какой причине может внезапно наступить смерть, безжалостная смерть, не встретившая сопротивления со стороны той, что умерла в моих объятиях, безропотно, как послушная девочка, покорно принимающая все), Ферран оставался с врачом, а Луиса отвезла ребенка к своему брату Гильермо – нужно было увезти его как можно скорее, чтобы он как можно скорее начал все забывать и ничего не спрашивал, – и потом поехала к отцу, чтобы известить его. Домработницу попросили пока никуда не уходить, но ничего не трогать и ничего не выбрасывать – нужно было еще раз поискать телефон Деана в Лондоне. Та согласилась, но на кухне, уже переодевшись в рабочую одежду, долго ворчала, что вот сейчас теряет попусту время, а потом все придется делать второпях. Как только Тельес смог встать с кресла, в которое он упал (вернее, он просто обмяк в кресле, в котором уже сидел), закрыв лицо руками, и выпить виски, которое, несмотря на ранний час (в Мадриде до обеда не пьют), налила ему дочь, Луиса отвезла его к Марии Фернандес Вера. Перед выходом она, наверное, крепко-накрепко завязала ему шнурки, чтобы он не споткнулся. Его ослабевшие от тяжелого известия ноги то и дело подгибались – казалось, он шел по глубокому снегу и его маленькие ступни бывшего танцовщика проваливались при каждом шаге. Пока Луиса была у отца, Мария Фернандес Вера, которая с той самой минуты, как малыша привезли к ней, обнимала его и обливала слезами, выкроила минутку, чтобы позвонить мужу на работу, так что он вернулся на улицу Конде-де-ла-Симера вместе с Луисой (то есть Луиса вернулась туда, а он туда приехал), где уже другой врач (судебный врач с пышными бакенбардами, которые, наверное, призваны были компенсировать отсутствие волос у него на голове) выписывал свидетельство о смерти. Ферран к тому времени уже ушел («в сильном потрясении», по словам домработницы) – спустился в кафе выпить чего-нибудь. Луиса сходила за ним, и они снова принялись разыскивать Деана: Луиса, Гильермо и домработница искали бумажку с номером телефона и адресом, Ферран звонил английским партнерам, с которыми, как предполагалось, должен был встретиться Деан в Лондоне. Но Ферран почти не знал английского (по-английски хорошо говорил Деан, поэтому он и ездил везде), и из разговора с единственным человеком, которому он смог дозвониться, он понял только то, что этот человек не получал от Деана никаких известий и даже не знал, что Деан уже в Лондоне. Они позвонили еще нескольким близким. Нужно было, чтобы об обстоятельствах – не о причине – этой смерти узнало как можно меньше людей, поэтому решили известить о случившемся только немногих во избежание лишних расспросов. Но все равно дом скоро наполнился родственниками, друзьями, соседями и просто любопытствующими (эти стервятники всегда слетаются, чтобы поглазеть на чужое горе). Наверняка там была и та девушка в бежевых перчатках, но я о ней не спросил. Пришел бородатый судья, и тело наконец увезли. Несколько человек отправились сопровождать его, в их числе Гильермо, а потом и Мария Фернандес Вера – после того как Луиса забрала от нее отца и Эухенио, высвободившегося из объятий тетушки. Она отвезла Тельеса к нему домой, дала ему успокоительное, потом заехала к себе, чтобы взять свои вещи, и с валившимся с ног от усталости Эухенио уже около одиннадцати вечера, в третий раз за этот день, вернулась на Конде-де-ла-Симера – она оставалась ночевать там, и Эухенио должен был ночевать с ней: считается, что те, в чьем доме покойник, не должны покидать дом в первую ночь, иначе им трудно будет потом туда вернуться или они вообще не захотят возвращаться. Она посоветовалась с отцом, и он сказал, что она решила правильно.
