Хавьер Мариас - В час битвы вспомни обо мне...
Она не засмеялась, только слегка улыбнулась, и я понял, что она была не только удивлена и возмущена, но и польщена: я ее преследовал, я за ней следил, я испытывал к ней интерес, преодолевал ради нее препятствия, я наблюдал за ней, мне было дело до ее одежды и ее покупок – избранник Марты, который теперь обратил свои взоры на нее («Как я радуюсь этой смерти, как скорблю, как торжествую!»). «Как легко соблазнить и быть соблазненным, – подумал я, – как мало для этого нужно!» – Я почувствовал себя уверенно, краска стыда исчезла, смущение прошло, и я подумал (еще несколько секунд назад такая мысль не могла прийти мне в голову): «Если Деан не захочет, чтобы его сын жил с ним, и Луиса возьмет его к себе, то этот ребенок может стать почти моим, если я захочу, и я перестану быть для него тем, чем сейчас являюсь – тенью, никем, незнакомцем, на которого он несколько мгновений смотрел с порога спальни. Но он об этом и подозревать не будет, он никогда этого не узнает, никогда ничего не вспомнит, пока мы вместе будем медленно двигаться к той черте, за которой все стирается, тускнеет и блекнет. Я больше не буду для него обратной стороной времени, его черной спиной: я попытаюсь возместить его потерю, я, тайное наследство той печальной ночи, стану человеком, который заменит ему отца (одним словом, узурпатором), и мы вместе будем двигаться к роковой черте, только гораздо медленнее: нам слишком многое еще предстоит забыть. И может быть, когда-нибудь я смогу рассказать ему о той ночи». А еще я подумал о Луисе: «Может быть, я и есть тот гипотетический будущий муж, рядом с которым она проведет еще долгие годы в мире живых – в мире мужчин, с их комиксами, цветными портретами любимых футболистов и качающимися над головой самолетами. У нас много общего, мы завязывали шнурок на одном и том же ботинке».
– Ага, – сказала она, сдержав улыбку, – ты и там тоже был.
– Юбка тебе очень шла, – сказал я. – Блузка тоже неплохая, но юбка сидела просто замечательно. – Я и не пытался скрыть улыбку, я хотел ей понравиться, я не так давно снова стал холостяком.
– И что дальше будем делать? – спросила она и снова стала серьезной – наверное, хотела показать, что сердится, но форма множественного числа («будем делать») ее выдавала: не такая уж она и суровая и не так уж я ее и разгневал.
– Пойдем куда-нибудь, где можно поговорить спокойно, – ответил я.
Она посмотрела на меня с недоверием, но ей надо было найти ответы на множество вопросов, и некоторые из них она, не удержавшись, задала сразу:
– А ребенок? Я должна отвести его к Марте, я как раз туда иду. Ты ведь знаешь дом, да? Я однажды вечером видела тебя там – ты ждал возле такси, да? На следующий день. Как ты мог оставить малыша одного?
Для нее это все еще был дом Марты, а не дом Эдуардо или Эухенио – всегда трудно отвыкнуть от привычных словосочетаний. Ее последний вопрос прозвучал очень жестко (резкий тон, губы сжаты), но это был не гнев – Луиса вряд ли на него способна, – а боль и упрек. Малыш по-прежнему дружелюбно смотрел на меня. Он узнал меня, но ему было нечего мне сказать, у него не было причин радоваться встрече со мной – обычно при встрече с ним радовались взрослые. Я наклонился к нему, положил руку ему на плечо. Он протянул мне шоколадку, и я подумал: «Сейчас он скажет: „Атка"». Он уже весь измазался.
– Он может пойти с нами, еще не поздно. А Эдуардо скажешь, что задержалась дома. – Я кивнул на подъезд, слежка за которым закончилась для меня так бесславно. Подумать только, я посмел предложить Луисе вступить в сговор! На ее последний вопрос я так и не ответил. Я ответил на предпоследний: – Или можешь отвести его к отцу, а я подожду тебя внизу. Если ты тогда видела меня, то ты та, кого я видел в ту ночь в окне спальни Марты.
– Она умерла одна? – быстро спросила Луиса.
– Нет, я был рядом с ней. – Я все еще стоял, наклонившись к малышу, и отвечал Луисе, не поднимая глаз.
– Она догадывалась? Знала, что умирает?
– Нет, это ей даже в голову не могло прийти. И мне тоже. Все произошло очень быстро.
(Откуда мне было знать, что именно приходило Марте в голову? Но я сказал то, что я сказал. Эту историю рассказывал я.)
Луиса замолчала. Я достал из кармана носовой платок, очень осторожно забрал у малыша шоколадку и вытер ему губы и пальцы.
– Весь измазался, – сказал я.
– Это моя невестка ему дала, – ответила Луиса. – На дорогу. Додумалась!
Малыш надул губы. Не хватало только, чтобы он расплакался! Я же должен понравиться его тете!
– Не плачь! Посмотри, что у меня есть! – сказал я ему и вынул из пакета кассету с мультфильмом про далматинцев. – Я знаю, что ему нравятся мультфильмы, у него есть кассета с Тинтином, мы с ним вместе смотрели, – объяснил я Луисе. Пусть думает, что я купил кассету не случайно, а потому, что вспоминал об этом ребенке, – может быть, тогда она изменит свое мнение обо мне, не будет считать меня таким уж бездушным человеком. Я выбросил в ближайшую урну то, что осталось от шоколадки, а заодно и газету «La Repubblica», которую не знал куда деть, коробку с мороженым и сам пакет – он давно протек и запачкал мне брюки. Тем же платком я попробовал отчистить пятно – получилось еще хуже. Платок тоже отправился в урну, а я подумал: «Удачно получилось с этим мультфильмом!»
– Можно было постирать, – сказала Луиса.
– Да ну его.
В такси (я взял такси) мы не разговаривали. Малыш (очень спокойный ребенок!) сидел между нами, не отрывая глаз от своей новой кассеты (он знал, что это такое), показывал на далматинцев и говорил:
– Баки. – Я был рад, что он не говорил «ав-ав» или что-нибудь в этом духе, как большинство детей его возраста.
Мы молчали всю дорогу до улицы Конде-де-ла-Симера. Я понимал, что Луисе Тельес нужно было прийти в себя, нужно было все обдумать, свыкнуться с тем, что она только что узнала (наверняка ее воображение рисовало сцены, участником которых был я, и те, что произошли уже без меня: нашу с Мартой ночь и следующую ночь, когда Деан все еще был в Лондоне, а она сама осталась с Эухенио и спала в той спальне и на той кровати, где побывала смерть, хотя должно было произойти – и не произошло, но она об этом не знает – совсем другое. Наверное, она поменяла простыни и проветрила комнату. Наверное, для нее это была ужасная ночь, ночь слез, тяжелых мыслей и смутных догадок). Я только несколько раз бросал украдкой взгляд на ее ноги и замечал, что она украдкой разглядывала меня – она легко могла сделать это во время обеда, но тогда она на меня почти не смотрела, а сейчас привыкала к мысли, что мое лицо и есть лицо того самого человека, который до этой минуты был никем, человеком без лица и без имени, а мое имя – Виктор Франсес. Тельес представил меня Луисе именно так. Я не Руибероис де Торрес, а Виктор Франсес Санс, хотя при знакомстве я называю только первую фамилию, а в Англии меня называли мистер Санс. Сейчас она, наверное, пыталась представить нас с Мартой вместе, прикидывала даже, хорошая ли мы пара и хотела ли Марта умереть именно в моих объятиях. Мне тоже хотелось задать ей несколько вопросов, но я терпел и открыл рот только для того, чтобы ответить малышу:
– Да, собаки, много пятнистых собак. – Слова «пятнистый» он, конечно, не знал.
Возле его дома (или дома Марты) я на прощание погладил его по шапочке. Деан должен был вернуться с минуты на минуту (если уже не вернулся) – именно на это время они с Луисой договорились: она звонила ему на работу от невестки, чтобы знать, до которого часа нужно сидеть с ребенком, и Деан сказал ей: «Можешь выезжать, я тоже сейчас выхожу, буду дома где-то в половине восьмого».
– Если Деан еще не пришел, мне придется его дождаться, – сказала Луиса у знакомого подъезда на улице Конде-де-ла-Симера. – В квартире больше никого нет.
– Я подожду сколько нужно, я буду в кафе за углом. – И я показал на здание, на первом этаже которого находилось заведение с русофильским названием (летом они, должно быть, выносят столики на улицу). Еще там, кажется, была химчистка, или писчебумажный магазин, или то и другое вместе.
– А если он захочет поговорить? Ему нужно излить душу. Ты сам видел, как вел себя сегодня мой отец.
– Я тебя дождусь.
Она уже открыла дверь, но перед тем как исчезнуть вместе с малышом в подъезде, вдруг обернулась и сказала задумчиво:
– Ты понимаешь, что рано или поздно мне придется рассказать ему о тебе?
– Но не сейчас, правда? – спросил я.
– Нет, не сейчас, а то вдруг он побежит искать тебя. Я постараюсь не задерживаться, скажу, что у меня дела.
– Ты можешь сказать ему правду – что у тебя свидание. Скажем, в половине девятого.
– Можно и так.
Я ждал в кафе, откуда я не мог бы видеть Деана, если б он вернулся домой в это время, но и он не мог бы увидеть меня – я сидел спиной к окну. Он заметил бы меня, только если б зашел выпить перед тем, как подняться к себе, или купить сигареты, – но это было маловероятно. Я ждал. Ждал. Сейчас я жалел, что у меня не было под рукой какой-нибудь статьи о сатанистах и футболе. Без четверти девять появилась Луиса Тельес, с пакетом, в котором лежала блузка или юбка. Я ждал больше часа – они долго разговаривали или Деан задержался. Но у меня не возникло ни малейших опасений, что она может обмануть меня и не прийти или неожиданно появиться вместе с Деаном: она расскажет ему обо мне, но не сейчас. Я ей верил. Когда я увидел ее, я вдруг почувствовал, что очень устал: я избавился от мучительного напряжения, я был весь день на ногах, я выпил два пива, я не заходил домой, не прослушал автоответчик, не просмотрел почту, на следующий день мне нужно было рано вставать и идти к Тельесу, чтобы продолжать работать над речью, которую Only You собирается выдать за свою, хотя в это все равно никто не поверит. Я не хотел, чтобы эта ночь стала еще одной долгой ночью, как та, что я провел с Мартой Тельес, и та, когда я встретился с проституткой Викторией, которую принял за Селию (взвесив все, я решил, что это разные женщины), – абсурдные, порочные, нескончаемые ночи. Селия сейчас снова собирается выйти замуж и зажить спокойно.
