Хавьер Мариас - В час битвы вспомни обо мне...
То ли статья о проблемах туринского «Ювентуса» (автор объяснял их растущим влиянием сатанистов в этом городе) так захватила меня, то ли процесс сравнения языков оказался слишком увлекательным (скорее всего, я утратил бдительность именно по этой причине), то ли просто потому, что ждать мне пришлось намного меньше, чем я предполагал (меньше четверти часа), – но я был застигнут врасплох, когда, взглянув на подъезд, не помню уж, в который раз за эти десять-двенадцать минут, я увидел не темный провал (дверь подъезда была открыта) и не кого-нибудь из незнакомых мне жильцов (за это время вышли уже двое), а изумленные глаза Луисы Тельес, которая стояла рядом и держала за руку малыша Эухенио, тоже (снизу вверх, с высоты роста двухлетнего ребенка) смотревшего на меня. Малыш был очень тепло одет, на голове у него была застегнутая под подбородком шапочка с маленьким козырьком, напоминавшая шлемы пилотов прежних лет. Сейчас Луиса держала только сумку и один из пакетов от Армани. Второй пакет она оставила в этом доме – подарок от Тельеса ко дню рождения: блузка или юбка. Пакет из «Vips» тоже остался там – значит, там осталась «Лолита» – может быть, как подарок от самой Луисы (ничего особенного: книга в мягкой обложке), а может быть, ее просто просили купить эту книгу (а еще сосиски, пиво и мороженое – наверняка это будет скромный ужин: сама Мария Фернандес Вера ничего не успела купить, потому что весь день сидела с ребенком, так что ее золовка должна была принести продукты для нее и для Гильермо, когда придет забирать малыша – их общего осиротевшего племянника). Тетушка и племянник сейчас стояли передо мной, они были в двух шагах от меня – наверное, вышли сразу после того, как я взглянул на дверь подъезда в последний раз, так что я, увлеченный статьей о сатанизме и футболе, не заметил, как они подошли ко мне (им нужно было повернуть здесь за угол). А может быть, все проще: я забыл об осторожности, и они заметили меня. Я не был уверен, что малыш меня узнает, – я понятия не имею, как устроена память у маленьких детей (возможно, у всех детей она устроена по-разному?). Прошло уже больше месяца с того вечера, когда он меня видел (и это был для него не просто вечер – в тот вечер рухнул привычный ему мир), но мы провели вместе несколько долгих часов, и это от меня во время того бесконечного ужина он вынужден был охранять свою мать и отказывался идти в постель. Он много раз слышал мое имя (а я слышал, как обращалась к нему Марта: «Эухенио, дорогой, – сказала она ему один раз, – иди спать, а то Виктор рассердится». Это была неправда, я вовсе не собирался сердиться, я только начинал немного нервничать). А потом он снова увидел меня, когда, внезапно проснувшись, прибежал в спальню, распахнул неплотно прикрытую дверь и застыл в дверном проеме, с соской во рту и кроликом в руке, а мать даже не заметила его. Он положил ладошку на мою руку, и я увел его оттуда, пряча от него лифчик (трофей, который храню до сих пор). Я не дал ему попрощаться с матерью, я не знал, что в эту минуту рушился его мир и что он в последний раз видит свою мать живой. Если бы я знал это, я позволил бы ему подойти к Марте, не важно, что она была полураздета.
– Иктор, – произнес малыш и показал на меня пальцем. Он улыбался, он помнил, как меня зовут. Это меня тронуло.
Луиса Тельес пристально смотрела на меня. Она уже пришла в себя. Я понимал, что выгляжу глупо: иностранная газета в руках, на земле, в пластиковом пакете из магазина, – «Сто один далматинец», мультфильм, который мне совсем не нужен, и тающее мороженое (наверняка оно уже начало таять, а до дому я доберусь еще не скоро). К тому же стоило мне сделать шаг, как в ботинке у меня начинало хлюпать.
– Что ты здесь делаешь? – спросила она. Она перешла на «ты». Перешла легко, как все молодые и как переходим мы всегда, когда мысленно обращаемся к человеку (не только в тех случаях, когда хотим оскорбить его, желаем ему зла, позора или смерти). Я смутился, наверное даже покраснел, как покраснела она, когда ее окутало облачко пара из холодильника, но в то же время я почувствовал и облегчение: тайна раскрыта, можно больше не прятаться, можно больше не притворяться, по крайней мере перед ней, Луи-сой, сестрой Марты.
– Так что ты все-таки оставила себе, юбку или блузку? – Я кивнул на пакет, который она по-прежнему держала в руках. Я тоже, не колеблясь, перешел на «ты».
Всегда чувствуешь, когда человек готов сменить гнев на милость, – а мы только к этому и стремимся, мы всегда хотим быть милыми, и не только в том смысле, что хотим нравиться другим людям, но и в том, который нашел отражение в забытом выражении «войти в милость»: нам хочется, чтобы были забыты наши ошибки и наши неудачи, наши дурные поступки, все разочарования, которые мы принесли тем, кто в нас верил, наши маленькие предательства и наша ложь. Всегда знаешь, кто способен простить (хотя это и не значит, что он обязательно простит), посмотреть на все сквозь пальцы (еще одно забытое – или почти забытое – выражение). Луиса как раз такая: доброжелательная и надежная, мягкая и отходчивая, даже легкомысленная иногда. Я понял это в тот самый момент. Раньше – в ресторане – я этого не замечал, впрочем, тогда она почти не обращала на меня внимания, ей хватало Деана и отца: первый раздражал ее тем, что никак не мог принять решение, от которого зависели и ее планы, а второй – своими взглядами на жизнь (он человек другого времени, он многого не понимает и не хочет понимать – в его возрасте уже не меняются, и он вполне доволен собой). Но, кажется, уже тогда я начал догадываться, какая она: я видел, как она молча защищает Деана, видел, что она сочувствует ему, хотя, возможно, и не испытывает к нему особой симпатии, что у нее есть чувство ответственности за ребенка, что она готова помочь, даже если для этого ей придется изменить свою жизнь. Я почувствовал ее желание сохранить мир и согласие между близкими ей людьми, готовность молчать, когда спорят мужчины, которые терпеть друг друга не могут, ее стремление к ясности и гармонии, способность представить себе весь ужас чужой смерти, хотя она о смерти знает так мало («Страшно бывает, когда это предполагаешь, – сказала она. – И знаешь»). В ресторане она не обращала на меня внимания: я был только наемным работником, чужаком, чье присутствие при разговоре (результат беспечности Тельеса) всем мешало. Сейчас я перестал быть никем. Мое имя стало очень значимым после того, как его произнесли детские губы, – я сразу стал интересен, я, если можно так сказать, перешел в другую категорию. Сейчас я был избранником старшей сестры (Луисе не обязательно знать, что я был только запасным вариантом, – да и вряд ли она может подумать такое о человеке, рядом с которым Марта провела свои последние минуты – хотя и не знала, что они последние), и то, что она сейчас поняла, хотя бы отчасти объяснило ей произошедшее. Мы убеждены, что в жизни с нами должно было произойти именно то, что с нами и произошло: мать верит, что она и должна была стать матерью, а старая дева – что ей на роду написано быть девственницей, убийца верит, что рожден быть убийцей, жертва – жертвой, а неверная жена – неверной женой, если умирает именно в тот момент, когда изменяет мужу, и если при этом знает, что умирает. Марта не знала, что умирает, но это знаю я, и я сейчас об этом рассказываю. Я тот, кто рассказывает, и тот, кто дает другим возможность рассказывать («Те, кто говорит обо мне, не знают меня, и, говоря обо мне, они клевещут ца меня…»). И потому Луиса то лее смогла рассказать свою версию – неполную и субъективную историю из их общего детства. Сейчас это и ее привилегия тоже, не только моя, сейчас ее никто не опровергнет, никто не заявит, что все было не так. В этом заключается ничтожное превосходство живых над мертвыми. Можно не сомневаться, что, если бы Марта слышала то, что говорила Луиса, она снова сказала бы, что Луиса ей просто подражает, потому что сама она даже выбрать не может, и что ей достаточно только взглянуть на мужчину, которого выбрала Марта, чтобы в ней снова заговорил инстинкт младшей сестры, которая всегда хочет иметь то, что принадлежит старшей. Правдой может оказаться в равной мере и то и другое, как в равной мере могут оказаться правдой слова «Я этого не хотел, я к этому не стремился» или «Я этого хотел, я к этому стремился». На самом деле все, что ни есть в мире, заключает в себе свою противоположность. Никто не делает того, что не считает справедливым, а потому справедливости нет, или она никогда не торжествует, как сказал Одинокий Ковбой, путано излагая свои мысли, и точка зрения общества – это ничья точка зрения, она отражает свое время, а время – оно текучее, как сон, и скользкое, как плотный снег, и мы всегда можем сказать: «Я уже не тот, что прежде», – так легко измениться, пока у нас еще есть время.
Она не засмеялась, только слегка улыбнулась, и я понял, что она была не только удивлена и возмущена, но и польщена: я ее преследовал, я за ней следил, я испытывал к ней интерес, преодолевал ради нее препятствия, я наблюдал за ней, мне было дело до ее одежды и ее покупок – избранник Марты, который теперь обратил свои взоры на нее («Как я радуюсь этой смерти, как скорблю, как торжествую!»). «Как легко соблазнить и быть соблазненным, – подумал я, – как мало для этого нужно!» – Я почувствовал себя уверенно, краска стыда исчезла, смущение прошло, и я подумал (еще несколько секунд назад такая мысль не могла прийти мне в голову): «Если Деан не захочет, чтобы его сын жил с ним, и Луиса возьмет его к себе, то этот ребенок может стать почти моим, если я захочу, и я перестану быть для него тем, чем сейчас являюсь – тенью, никем, незнакомцем, на которого он несколько мгновений смотрел с порога спальни. Но он об этом и подозревать не будет, он никогда этого не узнает, никогда ничего не вспомнит, пока мы вместе будем медленно двигаться к той черте, за которой все стирается, тускнеет и блекнет. Я больше не буду для него обратной стороной времени, его черной спиной: я попытаюсь возместить его потерю, я, тайное наследство той печальной ночи, стану человеком, который заменит ему отца (одним словом, узурпатором), и мы вместе будем двигаться к роковой черте, только гораздо медленнее: нам слишком многое еще предстоит забыть. И может быть, когда-нибудь я смогу рассказать ему о той ночи». А еще я подумал о Луисе: «Может быть, я и есть тот гипотетический будущий муж, рядом с которым она проведет еще долгие годы в мире живых – в мире мужчин, с их комиксами, цветными портретами любимых футболистов и качающимися над головой самолетами. У нас много общего, мы завязывали шнурок на одном и том же ботинке».
