Инна Александрова - Свинг
И знаешь, странно — он не обиделся.
Анютка! Родная! Как же я по тебе соскучился. Вот сжал бы сейчас так, что ребрышки хрустнули…
Не бойся — я всегда жалел тебя. Думаю — терпит, терпит, а потом и разревется.
Апрель 1950-го. Приозерск
Только что явилась с работы маман. В бешенстве. А так как с отцом у них сейчас, по-моему, вообще нет никаких отношений, митингует передо мной и теткой.
Сыплет все на Кузмичева — директора механического завода. И то не так сделал, и это не выполнил, а ей отвечать. А что ей, собственно, отвечать? Сам Кузмичев и ответит.
Придирается, видно, к Кузмичеву, потому что он в основном на гидролизников работает. Бронислав Брониславович говорит, что делает он такие вещи, какие не под силу и другому столичному заводу. А еще, наверно, потому что года два назад Кузмичев здорово осадил ее: не понимаешь в деле — не лезь. Ну а ты ведь знаешь маман: она — да не понимает… А что ее пять классов гимназии? Пишет она, правда, грамотно, но в технике ни черта не смыслит, в медицине — тоже. А ведь лезет… Говорит, служба такая. Но, если служба — нужно учиться.
Бронислав Брониславович, как член исполкома, вступился за Кузмичева и дал матери по мозгам. Вот она и взбесилась. Пыхтела весь вечер. Ничего! Может, потише будет. А то зараза эта, Серафима, льет бальзамчик на ее и без того раздутое самолюбие. Сил нет смотреть.
Не дописал вчера, а сегодня побывал у твоих. Оказывается, маман и Бронислав Брониславович сцепились вчера не только из-за Кузмичева. Завод сдает дом на шесть квартир. Все давно распределено. Мать требует одну для завгорторготделом, а она предназначена для старшего аппаратчика и старшего варщика — по комнате. Бронислав Брониславович их уже пригласил откуда-то. Люди едут. Маман орала, что он должен был согласовать этот вопрос с исполкомом, что на эти должности можно было поставить кого-нибудь из местных.
Нет! Абсолютно не понимаю ее. Даже мне, сопляку, ясно, что дело делать могут и должны только профессионалы.
Анют! А у нас весна! Я уже два раза побывал на наших камушках. Сейчас отправлюсь знаешь куда? Ну, не ругай. Вижу, вижу, как ты хмуришься. Потом лоб разглаживается, а в глазах появляются маленькие бесенята. Очень люблю я тебя в такие минуты.
Мне же необходима разрядка. Поэтому еще раз — за футбольную команду «Спартак».
Отцу уже лучше — с Вовкой гуляет. Но с работой пришлось расстаться. На пенсии. Шестьдесят пять исполнилось… Тебе шлет привет и желает успеха в литературоведческих изысканиях.
Май 1950-го. Приозерск
Сегодня праздник — девятое, а у меня настроение совсем не праздничное. Ноги здорово болят, досталось вчера. Но с «Большевиком» сыграли 2:1 в нашу пользу.
Ань! Не хочу оправдываться. Да, действительно, как пишет Люська, был на вечере и танцевал с Валентиной. Ну, а с кем же я должен был танцевать? Искать новые знакомства? Мы же с тобой говорили: Валя — мой друг, друг детства. И только. Честно скажу, на том вечере о другом подумал: она красивая, на нее парни заглядываются, а я мешаю и им, и ей. Эгоизм чистейший.
Ну да теперь уж все. Кроме выпускного, никаких других вечеров не будет. А там… Там немножко страшновато. Но, если ты и вправду сможешь меня встретить и помочь устроиться, а уж потом поедешь домой, будет здорово. Одному сориентироваться в большом городе непросто.
Анют! Вчера с отцом долго разговаривали: просто потрясены «историей» с Есениным. Всерьез вынести на комсомольское собрание, что человек «слишком поглощен упадочнической поэзией Есенина». А человек просто ради отдыха читал прекрасные стихи.
Нет! Это потрясающе. Он нормальный, этот Аркашка?
Ну и что, что Есенин — автор «Хулигана» и «Исповеди хулигана»? В его похвальбе хулиганству одна только бравада. На самом деле здесь трагедия, здесь боль за людей, которые проиграли в жизни, которые свернули с истинного пути и вряд ли уж смогут на него вернуться.
Ну и что, что Есенин какое-то время был с имажинистами? Он ведь потом осудил их. Помнишь, как он сказал: «Кривляются ради самого кривляния».
Ты правильно врезала этому дураку, что ставить знак равенства между упадочничеством и Есениным — бессмысленно. Знаешь, пройдет еще какое-то время, отойдет в сторону вся муть, и огромному есенинскому таланту воздастся сполна. Мы с отцом в это верим. А вот гады и прихвостни вроде этого Аркашки тут же начнут петь «во здравие», не смущаясь, что вчера пели «за упокой». Как ненавижу таких…
Июнь 1950-го. Приозерск
Две литературы и три математики — позади. Литература — пять, математики — четыре. Ну да большего и не ждал. Маман, конечно, шипит, говорит, что если бы захотел, посидел и прочее… Не знаю. Может быть, и смог, а может, и нет. В лени и нерадивости не могу себя упрекнуть, а математику на пять не знаю.
Химию и историю не боюсь, физику — очень. У нас ведь два последних года эта «прелестная дева с голубыми глазами» была. Пошлет же Бог такую никчемность, да еще в мужскую школу.
Дома какая-то гробовая тишина, но на фоне тишины несколько раз из отцовской каморки доносились странные монологи маман. Сути их не понял, но она в чем-то весьма усиленно обрабатывает отца. Отец только огрызается. Не понимаю, что у них за дела. Надоело все это. Скорей бы к тебе! Знала бы ты, воробей, как соскучился. Вот приеду и… А ты ведь и целоваться-то не умеешь. Трусишь.
Люська уехала в Воронеж на сессию. Перед отъездом сказала Славке, что расстаются навсегда. Два дня он ходил хмурый и как-то осунулся, а сейчас ничего — отошел.
Слушай, милая! Как же так можно: ложиться в три и вставать в шесть? Так ведь и лошадь не выдержит. Неужели у вас все так?
Понимаю, как ты устала, как хочешь домой, а тут я навязываюсь. Анютка, милая, прости. Но сдавать вступительные экзамены, пройти конкурс, наверно, нелегко. Ты-то этого не знала. Ты у нас умница — золотая медаль. А я, видишь, какой непутевый. Перед выездом дам телеграмму. И с последней пересадки — тоже.
27 июня 1950-го. Приозерск
Выезжаю. Жди. Сергей.
28 июня 1950-го. С дороги
Я не приеду. Сергей.
5 июля 1950-го. Приозерск
Прекрати сейчас же истерику, Аня. Это малодушие! Это… Человек имеет право не хотеть жить только в двух случаях: когда совершил подлость и понял это, либо когда безнадежно болен или ранен и в тягость другим.
Доченька моя! Знаю, как сейчас тебе тяжело, как больно. Для нас это тоже неожиданность. Вчера запиской попросил тетю Сережи встретиться. Видно, Сережина мать давно задумала то, что совершила. Она пыталась это сделать с благословления Петра Дмитриевича, но он и слушать не захотел.
На двадцать седьмое июня был назначен Сережин отъезд. За день до отъезда она объявила домашним, что решила взять отпуск и поехать вместе с Сережей — он никогда никуда один не выезжал. Сергей поморщился, но возражать не стал.
Выехали, как было назначено, а во время пересадки она, видимо, ему сказала о своем решении. От нее пришла телеграмма: «Едем Омск».
Пытаюсь объяснить случившееся. Она не хотела, чтобы вы с Сережей были вместе. Почему? Да потому что мы с ней абсолютно разные люди, и она справедливо полагает, что яблоко от яблони недалеко падает. Ее никогда не устраивал и не устраивает мой образ мыслей. Она — человек, для которого власть — способ повелевать людьми, заставлять их делать так, как ей хочется, как она считает нужным, не задумываясь, права ли. Есть, Анечка, такие люди. Своим разросшимся до гиперболических размеров самолюбием и апломбом подавляют всех. Это тяжелые и порой страшные люди. У них нужно отнимать власть. Вторая причина — нелюбовь, презрение к инородцам. А ведь Сережа для нее — та пристань, которую она готовит для своей старости: Юра — военный человек.
Наверно, ты права насчет Серафимы. Эта женщина — злой дух их дома. Но сейчас главное в другом. В том, чтобы ты на всю жизнь поняла, что не может быть человек добрым, гуманным, великодушным, если считает, что нация, к которой он принадлежит, чем-то выше и лучше любой другой.
Девочка моя! Будь сильной и стойкой в своем первом испытании. Мы с мамой считаем нецелесообразным твой приезд сейчас домой. Тебе лучше поехать в Москву к тете Наде, пожить в ее семье.
Отец
Октябрь 1959-го. Приозерск
Здравствуй, Анюта! Вот уже десятый год длится мой нескончаемый разговор с тобой… Иногда знаю точно, что отвечаешь мне, что вот сейчас приду домой, и ты встретишь меня…
Десять лет… Какая ты? На фотографии, что Ирина Яновна прислала Кузмичевым, — очень красивая и… совсем чужая. Я долго вглядывался, прежде чем нашел те черты.
Знаю, что юрист Алеша стал в пятьдесят третьем твоим мужем, что есть маленький Саша… Что диссертация защищена, тоже знаю.
Вот только не знаю, здорова ли Ирина Яновна после случившегося. Мне говорили, что в последний путь провожал Бронислава Брониславовича весь Приозерск. И теперь, когда вас здесь нет, на его могиле всегда цветы.
