Инна Александрова - Свинг
Место, где расположены калининградские Сокольники, замечательное. До берега моря — пять минут ходьбы сосновым лесом, мимо огромных кустов шиповника. Сейчас август, начало, дни стоят солнечные, и плоды шиповника — огромные, налитые — уже покраснели или краснеют. Далеко вокруг — ни одного предприятия, ни одной фермы, а потому воздух…
Балтийское море и берег здесь самые красивые. Ни в Зеленоградске — бывшем Гранце, ни в Светлогорске — бывшем Раушене нет ни такого моря, ни такого берега. Даже пляж — песок — не так загажен человеческим пребыванием. В общем — все еще дивный кусочек природы, а уж тридцать с лишним лет назад, когда Катина мама все только начинала, здесь была и вовсе первозданность.
Теперь поподробней о хозяйке Марса и моей подруге. Сегодня воскресенье и Кате не нужно спешить в Калининград, в свою квартиру, где делается долгожданный ремонт, на который копила деньги три года. Приходится менять совсем прохудившиеся оконные рамы, двери; застилать — «сплачивать» — досчатые крашеные полы; класть в ванной и на кухне плитку. Обстановка в квартире бедняцкая и опять-таки не потому, что Катя нерадива. Просто безденежна.
Ремонт делают белорусы из Сморгони: двое мужчин и женщина. Женщина готовит и помогает подельникам. Вроде очень приличные люди и сговорились на сходной цене. Делают все сами, но Катино присутствие требуется часто: приходится докупать кое-что из стройматериалов. Деньги летят как птички.
День теплый, и мы с Катей лежим на топчане под раскидистой липой, которая кроной покрывает почти половину участка. Я расспрашиваю ее о прошлом, о детстве, юности, и она охотно рассказывает.
— Два года мне было, когда началась война и это время помню плохо. Отец был военным, майором. «Служили» в то время в Белоруссии, почти на границе. Уже в первый день войны отец отправил нас с мамой в Брянск, на родину родителей, а сам познал и тяжесть первых боев, и горечь отступления. Башкирия, куда попали в эвакуацию, запомнилась хорошо. Жили на окраине Уфы, в поселке моторного завода — большого военного предприятия, на котором работала мама. До войны мама окончила строительный техникум, а на заводе стала к станку. В поселке, в сорок шестом, я и пошла в школу с сумкой, сшитой бабушкой из холстины. Сумка была похожа на портфель. Платье на мне было новое, комбинированное. Шерстяные лоскуты прислала тетя Валя, мамина сестра, которая в то время, то есть в сорок шестом, с мужем-полковником «служила» в Польше. Муж был комендантом в Быдгощах. Их сын Вовка только-только родился.
Михаил Петрович Берендеев, муж тети Вали, очень хорошо ко мне относился, можно сказать, любил, а в конце сорок шестого они приезжали в отпуск к нам в Башкирию и, прожив месяц, засобирались на новое местожительство — в Кенигсбергский край. Дядя Миша, теперь уже не военный, демобилизованный, был назначен в администрацию Кенигсберга. Летом сорок восьмого он привез в Зеленоградск, или Гранц, меня, маму и бабушку.
Отлично помню свое появление на прусской земле. Вышли из вагона на маленьком вокзальчике — теперь это Кутузово-Новое — и долго ждали поезда до Зеленоградска: тогда он ходил два раза в день. Приехали вечером, было пасмурно. Саму поездку не помню: устала и быстро уснула. Пробуждение было радостным: сияло солнце, чистейшие улицы, красивый цветущий кустарник с пестрыми — всех красок — цветами, пышные многолистные деревья. Возле домов — низкие узорчатые чугунные изгороди. Тихо. Дома сяркими черепичными крышами. Где-то что-то шелестело, шуршало. Только позже поняла: шум моря. После серой, пыльной, с чахлыми растениями Башкирии показалось: попала в рай. И хотя наши деятели — уже много позже — начали копать и перекапывать Зеленоградск, картина первого утра навсегда осталась со мной. Сейчас город абсолютно не тот, хотя и теперь всем приезжающим нравится.
Отец тоже приехал в Зеленоградск в августе сорок восьмого. Он уже был генералом, и ему предложили место облвоенкома в Калининграде. Он отказался. Отношения у них с мамой совсем разладились: у отца на фронте появилась новая жена, и в сорок шестом или сорок седьмом у них родился сын Саша. Мама очень страдала, но все-таки отпустила отца без всяких скандалов, и он уехал служить в Белоруссию. В пятьдесят девятом на сорок первом году умер. Так что вместо отца у меня всегда был мой любимый дядя Миша Берендеев.
В сорок восьмом пошла в Зеленоградскую школу. Отрочество осталось в памяти теплотой и добротой бабушки. Школу как-то не очень любила, хотя училась без труда и была круглой отличницей. До девятого класса была дисциплинированной: ни одного неподготовленного урока, ни одного невыполненного задания. Все читала, все решала, на все вопросы могла ответить. А вот в девятом часто не хотела идти в школу и к урокам относилась не так трепетно, хотя учителя по инерции считали отличницей и очень воспитанной девочкой с красивыми длинными косами.
В девятом устроили мне разборку на комсомольском собрании, обвинив в индивидуализме и высокомерии. Это было несправедливо, потому что ко всем относилась спокойно-нейтрально, всех считала товарищами, хотя друзей в классе не имела. Было очень больно, и в ответ на разбирательство повела себя действительно высокомерно. Ночью, в кровати, плакала и именно тогда впервые решила, что спасти себя смогу только сама. Бабушке, своей дорогой бабушке, рассказать об этом не могла: боялась огорчить, разочаровать, а маме, строителю, общавшейся с самым простым людом, было не до сентиментов. Только однажды, услыхав ночью, как плачу, она спросила: «Чего ревешь? Кто-нибудь оплеуху дал?»
Маму мою ты, Лина, знала. Она была красивой и работящей женщиной, везде уважали, но сама работа делала ее суровой. И относилась она ко мне без всякого сюсюканья. С мамой мы не были подружками. Моей подружкой, моим ангелом-хранителем была бабушка. С мамой, когда стала взрослой, были родственно-деловые отношения, которые лет за десять до ее смерти здорово изменились. Из-за болезни сердца мама стала слабенькой и сентиментальной.
В пятидесятом мама вышла замуж за дядю Колю — Николая Ивановича Сербина, который был хорошим, добрым человеком и меня любил и уважал, но у него были две страсти: водка и книги. Он мог ночами напролет читать, причем, не ерунду, а классику, покупал книги, но после получки напивался так, что сваливался у порога, а я в своем юношеском максимализме, конечно же, простить ему этого не могла. После таких запоев неделями не брал в рот ни капли, абсолютно все делал по дому: умения ему было не занимать. Кровельщик был первостатейный. Сейчас, когда вспоминаю, очень каюсь: часто была к нему несправедлива.
Иногда страшно становится: всех, всех, кто был дорог, уже перехоронила бабушку, тетю Валю, дядю Мишу, маму, дядю Колю. Пять смертей, пять могилок… Осталась я, осталась Вовкина семья. Знаю, может, излишне «облизываю» Мишу Берендеева, дорогого племянничка, но, пойми: у меня никого, кроме них, нет.
Являются ли возвратом к прошлому мои сегодняшние отношения с Любарским? И да, и нет. Тогда были молодость, увлечение — очень сильное, затянувшееся на годы. Теперь не знаю… Тогда была влюблена в блестящего, умного, уверенного в себе мужчину, которого хотела иметь. Правда, в качестве мужа почему-то никогда не представляла. О муже, о семье тогда не думала. А вот когда он женился — очень для меня неожиданно, вот тут-то мне стало по-настоящему плохо. И так плохо, что два года не могла найти места. А когда через два года он о себе напомнил, лучше не стало, и я попросила его больше меня не трогать. Он возвратился в семью, а у меня сложилась своя жизнь. Появились друзья — более далекие и более близкие. Я нужна была этим людям. Это грело.
Не знаю, был ли Любарский счастлив в браке. Думаю, нет: иначе зачем бы стал уходить ко мне. Но теперь, когда прошло столько лет, и умерла его жена, а ему под восемьдесят, однажды решила: если этот человек снова ко мне тянется, почему должна отталкивать? Ведь осталось так мало времени. Пусть будет, как будет. А потому каждое утро начинается теперь с его звонка. Он говорит, что хочет слышать мой голос, а потом читает:
О, как убийственно мы любим,Как в буйной слепоте страстейМы то всего вернее губим,Что сердцу нашему милей.
Почитав любимого Тютчева, спрашивает, что должен сегодня сделать, чтобы помочь по хозяйству.
Иногда, срываясь, язвлю, но потом очень раскаиваюсь. Болит сердце. Он обижается, несколько дней не звонит, сидит один на своей кухне с кошкой Марусей: дочери, по-моему, не очень-то нужен, у нее своя жизнь. Потом снова звонит, и все начинается сначала. Конечно, он стал желчным: не может проехать в трамвае, чтобы с кем-то не сцепиться, и еще удивляется, почему со мной не ругается, не обижается на меня и все мне прощает. А что прощает? Мы идем с ним всю жизнь параллельно и по-настоящему никогда не пересекаемся. Наверно, для нас это невозможно: очень разные. Два одиночества, которые «развели у дороги костер», а костер не разгорается…
